Море колдует прибоем

Море ласкает прибоем, оно колдует, колядует, как на детские праздники, парча пышных юбок, кокетки в пайетках, сладости в мешках, ворожит над детскими и повзрослевшими головами, оно не немое, но всегда молчит, интересно, Вернер, ты думаешь то же самое о море или в твоей голове появляется что-то иное — Жанна говорит мысли «стоп», выбивает иглу из патефона, помни, дорогуша, твоей голове разрешены только мелочи, крохи, крупицы, как от сломанного сургуча на пальцах. Жанна задумывается, откалывается от неспокойного течения времени когда чистит топку от золы, «смотри, Пьеро, хрусткие седые барашки, мышиные спинки, их можно использовать как удобрение для овощей», Пьеро не особо впечатлён, но вооружён небольшой кочергой. Он чистит камин, Жанна — небольшую печь, позволяющую им сберечь щёки в снежные зимы, они чудовищно редки и жестоки, ползучи и неожиданны, как ядовитые змеи, приползают всё чаще и чаще, резче и резче, Жанна надеется, что сегодня пойдёт дождь, а не снег. Она прокручивает в голове только лоскут, к которому можно пристрочить что угодно, четыре слова из тонны монологов, крутит, как сахарный леденец, Пьеро уже не помнит о таких, как витражное стекло, цветное, расписное тонкими, но объемными линиями. Жанна знает, что в тайнике у Пьеро, среди ореховых скорлупок и старых шнурков лежит похожее, надеется, что это всего лишь находка, а не что-то ценное и разбитое специально. Жанне хочется продолжить, «а как думаешь ты, Вернер?», но Пьеро перебивает мысленный диалог визгом, восторженным писком, как щенок, он видит устрашающего гигантского паука, наверняка мёртвого, держащие форму угли, Жанна откладывает кочергу, приглушает море, скрип причала и звон гальки в голове. Когда подходит время засыпать, море снова принимается колдовать, оно хочет успокоить, прижимает рыжую голову к груди, не говорит «гляди в мою иссиня-черную гладь», Жанна и так смотрит, море ласково проводит водной рукой по макушке, его колдовство становится сложнее отгонять. Оно не помогает, только нагнетает картинки крупным планом, Жанна вынимает из них размах плеч, широкий, как крыльев у беркута, загнутые ручки велосипеда как закорючки в тетрадях Пьера, как чьи-то выцветшие брови, как подписано чужое письмо с фотокарточкой. И камни под мокрым мхом, разбитые колени, Пьеро падает так ещё несколько десятков раз, Жанна промывает раны ваточкой, Пьеро вспоминает «помнишь, как немец донёс меня до крыльца?» и от сухости ответного «помню» чуть лишается лица, то ли от стыда, то ли от испуга, Жанна оправляется, кашляет, закрашивает паузу «прости», переводит тему с трудом, как меняет русло реки — что нового у деда во дворе, сойдёт ли на ужин морковная запеканка. Когда Жанна рассекает верхушки елей и домов в лужах, на ум приходят его сапоги, только они, ни частички Вернера внутри — как он гремит ими по лестнице, хлюпает по лужам в последний ливень, заставший его здесь, они громадные и громоздкие, чересчур толстые, чтобы быть удобными, как он бросает взгляд на её ботинки — «а этого нет, это выдумка, лучше следи за дорогой, чопорная училка!», Жанна даже не тормозит, тормоз не свистит, внутренний голос сматывается на велосипедную звёздочку как кинолента. Ботинки — жёсткая кожа, спелёнутая шнурками, такие не только натрут мозоли, сотрут всю ступню в порошок, Жанна во времена без велосипеда представляет, что ступня — это всего лишь кусок от громадного торта, его можно использовать как угодно, но это не помогает мозолям исцеляться и оставаться в тазу. Сейчас легче, и два колеса несут её вдоль берега или по булыжникам города, велосипеды не очень удобные, косолапые железные кони, быстро получается ездить только стоя, сидя выходит не на всех дорогах и не во всех одеждах, но это лучше, чем ходить пешком. Жанна так же шьёт на сумасшедшей машинке, школьные шорты и зимние брюки для Пьеро, себе — пару тёплых серых юбок, благодарит подругу, продавшую ей сукно, та пожимает плечами, «всё равно не умею шить», выставляя на карниз горшок с геранью. Пьеро рассматривает узоры на голубой шейке машинки, говорит, что она словно лебедь, склонивший голову, убегает от скрежета, его обгоняет иголка, Жанна вспоминает глаза Вернера, понимает, что совершает ошибку, но не может остановиться, бежит быстрее машинки — как он удивляется, то ли услышав звук, то ли увидев педаль, а не ручное колесо, как осматривает её за работой, как говорит что-то про Рождество. Сначала Жанна думает, что у человека не может быть таких глаз, что это рассказ старой подруги-сплетницы, мираж, фата-моргана, они бывают у моря, Пьеро удивляется парящим кораблям, потом, через целую жизнь, когда удаётся увидеть их вблизи, подмечает главную странность — они строгие, точные, светлые внутри, но тёмные снаружи, у Жанны похожие, но более водянистые, менее собранные. Вернер блестит ими, как звонкими камушками из амулетов прибрежных гадалок, осматривая домашнюю библиотеку, отмечает алфавитный порядок и чистоту срезов, Жанне кажется, что она слышит, как тома выпрямляют клеевые спинки и бумага немного белеет под действием его чарующих глаз. Он отражается во множестве зеркал, с ним же отражаются его глаза, преломлённые, изменённые, немного иные, чем без стекла, как он касается кресла, вязанной крючком накидки, только её, а не плеча, внутри с пугающей пустотой цветёт южная алыча, и ирис, и все возможные цветы, Жанна пугается букетов в груди, их не должно быть, не сейчас и, тем более, не от его глаз — но они есть, они здесь, ласково баюкают сердце. Прискорбно, но их не вырвать с корнем, можно только прополоть, так, чтобы меньше ощущать шипы, зеркало шепчет «посмотри на меня, посмотри», Жанна поправляет локоны, дежурный марафет с каждой секундой сводится на нет, Жанна глядит, пока её лицо не становится упрямым, заплаканным и раскрасневшимся, как рваная рана. Время идёт, но ничего не меняется, думает Жанна, в её глазах всё так же собирается волнами-складками река, а в глазах Вернера, внутри её рыжеватой головы, плещется молчаливый и недостижимый горизонт. Жанна, умываясь, понимает, что рада за его исполнившуюся мечту, ведь он живёт около моря, проживает так целую жизнь, правда, длиною в три месяца, полную потерь товарищей, переставших ощущать полюса стрелок жизненного компаса, он узнаёт так мало о морском молчаливом волшебстве и так много о себе. Из последнего вечера не получается изъять мелочи, даже такие ошибочные и роковые, как глаза, Жанна ненавидит и пламенно любит, когда он приходит на ум, влезает, так, будто его хозяин, Жанна пытается выклевать, как птица — «вспоминай, поют там стрекозы или сверчки, может быть, на лопухах блестят светлячки, или надоедливо пищат комары». Нет, ничего не выходит, приходит только взгляд глаза в глаза, как отброшенная гильза, столкновение лоб в лоб на пустынной дороге, падение, приземление, жесткое, но принятое как освобождение. Взгляда два, но от них становится меньше человека на полтора, остаётся одна единственная слеза, пульсирующая, это аура, которую каждый приносит с собой из морских или речных глубин, смотря, где выкованы камни для его глаз. Жанна не верит, что её голова способна удержать эту картинку и не расколоться пополам, пролетает секунда, как стрела, нет, не способна — щёки становятся мокрыми, от широких ленточных слёз болят глаза — Жанна дрожит, как струна арфы, как полупустая оболочка, где только морская вода и точка после «прощайте».