Часть первая. Самый тёмный час
1948, сентябрь Вильгельм шёл по коридору, стуча тростью по паркету и повторяя про себя важные моменты отчёта. Будет неприятно пропустить что-то. Чёрт бы побрал квартальные отчёты. Впрочем, без разницы. Это нужно, следовательно, должно быть выполнено. Он шёл, не обращая внимания на птиц за окном, на людей и воплощений, проходящих мимо, и потому чуть не врезался в человека, внезапно остановившегося перед ним. Вильгельм поднял голову, холодно осматривая препятствие. Воплощение, это видно по взгляду: у людей такого не бывает. Причем не старое: у стариков совсем другие глаза. Незнакомое воплощение: или не играет большой роли в политике, или редко выходит в свет, или всё вместе взятое, или ещё что-то. Из Советского Союза: красные глаза, но на испанца или португальца не похож, а больше тоталитарных государств в Европе нет. Странно. Лицо выглядит знакомым. Где он его видел? — Вам что-то от меня нужно? — Зачем?! — определённо, Советский Союз или другие страны Восточной Европы. Ну, или сильно впечатлительный француз со странными глазами. — Ресурсы. Дайте пройти, пожалуйста. Воплощение перед ним застыло, глядя куда-то сквозь него, и Твангсте, раздраженно выдохнув, обошел его. «Какой странный молодой человек», — подумал Вильгельм.***
Сталинград моментально узнал человека перед собой: видел это лицо в газетах. Первопрестольная столица Германии, колыбель прусского милитаризма, историческое ядро немецкого государства. Кёнигсберг. Григорий смотрел в эти глаза, и ему становилось страшно. Он не боялся человека перед ним: он слаб и бессилен. Он боялся, что люди вообще могут до такого дойти. Мёртвые, каменные, янтарные глаза, внутри которых завязла и умерла жизнь. Всё человеческое вытекло, выжгло бесконечной жизнью, оставив пустой сосуд. Чудовище с человеческим лицом. — Вам что-то от меня нужно? — спокойный, вежливый, пустой голос. — Зачем?! — Сталинград едва не сорвался, но если он начнёт кричать, то не получит честный ответ. — Ресурсы. Дайте пройти, пожалуйста. Григорий застыл. «Ресурсы». Ресурсы, мать их! Ладно бы жизненное пространство, уничтожение недолюдей или что там может роиться в этой белокурой голове, но ресурсы! Простой, логичный, безжизненный ответ. Ресурсы. Даже слово такое же безжизненное, ему место в экономических сводках или деловых сделках, не в живом разговоре между людьми. Он молчит. Немец смотрит на него с лёгким удивлением и уходит, отбивая армейский шаг гражданской обувью. — Больной ублюдок, — чуть слышно прошептал Григорий.***
Париж курил редко, зато по несколько пачек за раз. Вот и сейчас он мрачно тушил о пепельницу десятый окурок. Ну почему каждый раз, когда разговор идёт о Берлине, обсуждение заходит в тупик? — Пристрелим и закопаем, — отрезал Москва. — Нет, — устало возразил Лондон. — Нельзя его убивать навсегда. В этой войне и так погибло слишком много воплощений. Если мы не хотим, чтобы следующая война превратилась в резню, нужно остановить это сейчас. — Можно выстрелить ему в голову раз пять. Стокгольма это прекрасно утихомирило. — На нём не сработает, — мрачно сказал Париж. — Он слишком живучий. Вы, Москва, вынесли ему выстрелом половину мозга, но ничего не произошло. — Я могу повторить это ещё четыре раза. — Пьер, ты так и не смог промыть Шпрее мозг? — Лондон вытащил из кармана трубку. — Нет. Там ломать нечего, — Париж поморщился. Неудача с Берлином очень сильно ударила по его самолюбию. Он, двухтысячелетняя столица великой державы, не смог свести с ума семисотлетнего парня? — Пристрелить. — Москва, остановитесь, пожалуйста, — вздохнул Париж. — Насколько я знаю, месье Сенье, — едко сказал Москва, — в Европе на нервы действуете окружающим лучше всех именно вы. Если даже у вас не получилось вытрепать этой твари нервы, то… — А зачем это делать именно Парижу? — внезапно спросил Вашингтон. Европейцы установились на него с непониманием. — Нам просто нужен кто-то, кто достаточно хорошо его знает и кого мы можем полностью контролировать. — В целом, можно попробовать. Дрезден? — Он в слишком плохом состоянии. — Кёнигсберг. — Хорошая идея, но получится ли? — Но не Вена ведь, в самом деле. — Потсдам, как вариант. — Плохой вариант. Он не сумеет. — Бранденбург. — Скорее, это Берлин его доведёт. — Лучший вариант — Кёнигсберг. Они знают друг друга уже шесть веков, были близкими друзьями, к тому же, именно он выправлял ему голову после Тридцатилетней войны, он должен знать, как работает сознание Шпрее. — А Тридцатилетняя тут причём? Она ведь была три века назад. — Берлин потерял в той войне треть подданных, половину горожан и сёстру-близнеца Кёлльн. Насколько мне известно, именно Кёнигсберг помогал ему справляться с психическими проблемами после этого. — Плохо справился. — Кёнигсберг. — А он вообще согласится? Если Твансте будет слишком против, он устроит нам проблем во много раз больше. — Как будто у него есть выбор. Или это сделает он, или это сделает кто-нибудь другой, и он не сможет это контролировать. Так у него будет хоть какой-то шанс повернуть ситуацию в свою пользу, и он его не упустит. — В любом случае, хуже уже вряд ли будет. «Там ломать нечего».***
Вильгельм, узнав об этом, несколько долгих секунд молчал и после спросил, когда требуется начать работу. Если бы Киев чуть больше спал в тот день, он бы насторожился. Жаль, что после четырёх часов сна Днепровский терял во внимательности и этот момент буквально проморгал.***
Берлин сидел, привязанный к стулу, и смотрел в потолок. Задрали. Все его задрали. Сколько можно, надоело уже. Периодически его «навещали». Париж пытался то ли обратить его в христианство, то ли свести с ума, то ли заставить раскаяться — последнее было самой глупой идеей Сенье за последние лет пять, хуже только политика умиротворения — и на сто тридцать восьмом повторении лекции Берхард уснул не с открытыми глазами, а закрытыми. Париж очень некрасиво его разбудил, ударив об стол головой, и вышел, хлопнув дверью. Больше он не приходил. Лондон просто стоял у его палаты и смотрел в маленькое окно в двери. Наслаждался, ублюдок. Его худшая проблема последних пятидесяти лет наконец-то решена, связана и посажена в психушку. Берлин пытался с ним разговаривать со скуки, но Темзенд, гад, молчал. Вашингтона он не видел ни разу с лета сорок пятого. Странно. Подозрительно. Проще всех было с Москвой. Коммунист просто выстрелил ему в голову, выбив правый глаз, и сказал, что будет добиваться его казни. Как мило. Интересно, кто на этот раз? Вена? Рим? Нью-Йорк? Барселона? Стокгольм, не к ночи будь упомянут? В дверь постучали, и Берхард слегка удивился: кто вообще будет стучать в дверь к психу? Вошел Кёнигсберг. Берлин напрягся. Вильгельм медленно моргнул, закрыл комнату на ключ и сел перед ним. Вилли выглядел очень плохо: смертельно бледный, янтарные глаза поблекли до светло-жёлтых, руки едва заметно тряслись, походка неровная даже с тростью, шея в бинтах, но самым худшим был взгляд — мёртвый и пустой. Берлину казалось, что он смотрит на труп. — …Здравствуй? — Берхард не знал, что сказать. Что говорят друг другу люди, бывшие самыми близкими друзьями, ставшие злейшими врагами, а потом потерявшие друг друга на несколько лет? Вильгельм ничего не ответил, смотря на него тем же жутким, мёртвым взглядом, и Берхард вдруг понял, что ему очень больно. Ему тяжело, что его другу больно. Почему Кёнигсберг был почти уничтожен? Он был стратегически важным узлом, но военные объекты бомбардировки почти не тронули. Всё историческое ядро было сожжено. Собор, замок, университет, Альтштадт, Лёбенихт, Кнайпхоф: всё то, что было сущностью и личностью Вильгельма, сгорело в геенне. Тогда впервые в истории был применен напалм при бомбардировке города. Кёнигсберг горел три дня. Берхард помнил глаза Вильгельма, задымлённые от боли, слабое, рваное дыхание, стон на грани слышимости, медленно затихающее сердце. Помнил Берлин и тупую боль внутри, и пустоту в голове, и тихие слова над ухом: «Если он и очнётся, это будет совсем другой человек», и крик за дверью больничной палаты: «Он опасен, его нужно уничтожить!», и холодную руку на плече: «Ужасный конец лучше ужаса без конца». А сейчас Вилли сидит прямо перед ним и молчит. Что он должен ему сказать? «Прости»? Звучит глупо. «Я скучал»? Друг ему не поверит. — Я слышал, что тебя передали России. Это правда? Ничего. — Как ты? Ничего. — Мне жаль. Молчание. — Скажи хоть что-нибудь! Вильгельм всё так же смотрел на него, не моргая. Труп. Пустая оболочка. Тело. — Почему ты здесь? — А ты как думаешь? — Вилли слабо усмехнулся, но усмешка была тусклой. — Поговорить о жизни? — попытался пошутить Берхард. Он хотел хоть как-то растормошить эту куклу, зажечь огонёк в пустых глазах, увидеть, что в Вильгельме осталось что-то живое. — Можно и так сказать. Берлин тоскливо рассмеялся. «Лекция сто тридцать девятая и, похоже, последняя». — Вильгельм, прежде чем ты начнёшь, ответь на один вопрос: ты делаешь это потому, что тебе приказали, или потому, что хочешь сам? — А ты как думаешь?***
Париж играл сам с собой в карты, Москва читал «Капитал» Маркса. Шёл третий час, а ничего не происходило: за дверью не было слышно ни криков, ни ударов, ни-че-го. Сенье уже начал жалеть, что решил потратить три часа своей бесконечной жизни чтобы узнать, как закончится первый разговор Кёнигсберга с Берлином, когда дверь беззвучно отворилась и из неё вышел ненормально спокойный Твангсте. — Не трогайте его ещё несколько часов. Потом можете делать всё, что хотите, — устало сказал немец и ушёл. — Впечатляет, — усмехнулся Париж. — Настоящее тевтонское хладнокровие. Довести лучшего друга и даже глазом не моргнуть. — А вы что ожидали? — мрачно отозвался Москва. — В нём от человека ничего не осталось.