Отчаяться и бездействовать

      Фишки       Фишки сыпались с перевернутого им же стола, и можно было бы предугадать, какой стороной они приземлятся, когда упадут и когда он пролетит полкомнаты. Приложившись затылком о колонну, разберет сквозь опьянение, что на шею стекает кровь. Можно было бы и волей защититься: и от колонны, и от летящего следом по лицу ботинка бравой охраны заведения, притащенной его небезызвестным владельцем, чтобы содрать долга в несколько миллионов с его проигрывающей все ставки шкуры.              Он может назвать, какой стороной кверху лежат все полсотни фишек, разбросанных по полу, естественно он мог бы и сказать заранее, на какой номер ставить, чтобы выиграть эти несчастные несколько тысяч. Но назвал другой. Соседний, чтобы горечь проигрыша была, как настоящая, как когда обычно игроки взрываются, бьют кулаками стол и восклицают: «почти вышло» или «дьявол, я почти угадал».              Только горечи не было.              Шарик просто останавливался на номере, лежавшем на подкорке с тех пор, как крупье притронулся к столу, его ставка на смежном номере благополучно отходила к общему банку, опустошая его и без того пустые карманы, охрана, давно присмотревшая его из другого угла зала, начинала медленно разводить руками толпу.              Что у Рейли было им сказать?              «Нападайте, ублюдки, если устали от тридцати двух косточек, торчащих из ваших десен».              Нет, это многословие было характерно для капитана. Надо емче и честнее: «ну держись, сука».              Или совсем в его прежней манере: ничего не сказать.              Но сказал другое:              — Господа, господа, что-то мне не везет сегодня, но я отыграюсь, отыграюсь.              Когда прописали по лицу в первый раз, он опрокинул стол, посыпались фишки, и от следующего удара его потащило куда-то в сторону. Теперь, приложившись головой о колонну, он наблюдал перед собой, как его за воротник рубашки заставляют подняться, потом тащат куда-то в сторону помещений администрации, где разговор на языке кулаков продолжится.              Но Рейли в нем участвовать не будет. Будет слушать, в основном. Внимать. Плевать, что закончит тем, что будет ползать по полу — это в лучшем случае. Но таких случаев уже было сотни. Их было недостаточно. Когда там этот сценарий выстрелит в яблочко. Когда уже этот человек в костюме, чьему крупье он проигрывает, перестанет его слушать и уже сделает с ним что-нибудь? Рейли на все готов. На все, только бы не протрезветь.              Когда охрана проходится по всем ребрам, когда владелец игорного заведения все-таки тычет ему в лицо с кровоподтеками, орет что-то про деньги, про долги, про рабство, брызжа слюной, Рейли ему сказать нечего. Он стоит, улыбается.              — Чего лыбишься?              — Какая жизнь, — почти с удовольствием говорит Рейли. — Я о таком и мечтать не мог.              Должно быть это выражение, в котором — пусть избитом, промотанным жизнью, совершенно искуственно доведенном до состояния ползать на четвереньках и принимать удары — как ни бей, как ни мучай, все равно останется снисхождение человека, знающего все истины мира, отпечаталось на его лице обелиском. Оно как надпись в граните, с ним ничего не сделать. Это лицо принесло Рейли много проблем. Это лицо можно было стереть с лица земли, сгноить в гробу, сжечь в крематории, но для этого надо было решиться на один серьезный шаг, а сил на серьзные шаги не было. И Рейли себе поклялся — давно, окончательно и бесповоротно, ровно через год после ареста капитана: с этих пор он раз и навсегда снимает с себя ответственность за какие бы то ни было решения. Гори оно все пламенем. Ему не было дела.              Тогда по этому самому лицу прописывают еще один прямой, и в себя Рейли приходит в луже помоев в темном переулке. Над ним стоит высокая женщина, курит, держит зонт над его лицом. Рейли тянется к ее ногам в туфлях, целует масляную косточку, касается руками, смеется.              — Любимая.              — Сколько?              — Не считал.              — Лжец.              Рейли повернулся на спину, смотрел на Шакки снизу вверх. Она стояла с сигаретой, и пепел с окурка сыпался ей под ноги.              Затуши о меня сигарету, милая, на что я еще годен?              Фишки он помнит безупречно. Считать умеет. Стоило лишь немного трезветь, голова начинала соображать против его воли, расставлять вещи на свои места: на места, где Рейли их уже пятнадцать лет как не хочет видеть.              — Триста двадцать восемь тысяч шестьсот сорок три белли, — отчитался он о проигрыше. Потянулся рукой к ее ноге — просто водить по ней ладонью.              — В этот раз негусто, — говорит Шакки.              Слышно в ее голосе, будто он ее разочаровал. Не тем, что лежит в помоях, и лужа подкрасилась кровью с его лица. Тем, что он не проиграл хотя бы миллион. Шакки как-то давно приняла за данность его перемену. Как-то сказала: ты все такой же, но наоборот. Что бы это ни значило. Рейли не хотел разбираться, не хотел думать, и ему было бы проще, если эта женщина его оставила бы уже наконец, потеряв к нему уважение.              — Меня рано остановили, — оправдался Рейли. — И ты ему заплатила за тот раз, — сказал он.              В голосе нет-нет послышалось его неудовлетворение. Если бы Шакки не оплачивала его долги время от времени, его жизнь бы уже что-нибудь с ним сделала, кроме дряхлых кулачков этих бестолочей, зовущих себя парнями для мордобоя. Детский лепет. А вот рабство. Рабство — это может быть забавно. От раба ничего не ждут, он никого не интересует, и жестокость рабовладельцев, говорят, не знает границ.              — Не понимаю о чем ты, — отрезала Шакки.              Ладно, возможно, не в уважении дело. Эта женщина его не уважала никогда, не строила ожиданий, так, наблюдала. Возможно, поэтому когда он здесь — опущенный, избитый и всем своим видом показывающий никчемность своего существования — извивается ужом у ее ног, ей до того никакой печали. Он ее ожиданий не нарушает. Поэтому он не может от нее избавиться. Поэтому она приняла как данность его объявленную своей гордости войну и наблюдала исходы ее эпизодов. Рейли бился отчаянно и очень всерьез, но эту битву он проигрывал бездарно, жалко и посредственно.              Бычок уже непригоден для продолжения табачных ингаляций, и она опускает его в руке. Сама садится на корточки, зажав зонт между шеей и ухом, убирает Рейли с лица волосы, смотрит на растекшуюся гематому, на кровь из носу, на разбитую бровь, тонкими пальцами инспектирует наличие зубов. Рейли тянется к ее руке — там, где еще есть надежда стать для нее пепельницей, и она, проследив черными глазами, куда он лезет, тушит сигарету в лужу.              — Твоя жестокость беспредельна.              — Поднимайся.              — Я был намерен ночевать здесь.              — Как пожелаешь.              Рейли закрывает глаза и убирает руку от ее лодыжки, давая ей шагнуть в направлении выхода из переулка и ожидая подставить лицо под крупные холодные капли, бьющие сейчас по зонту. Но дождь все никак не хочет падать на горящую от испаряющегося опьянения кожу, и он только слышит, как снова щелкает ее зажигалка.                     Ставки              В Обдираловке можно было сидеть в углу бара, опустив голову на ладони, закрывшись волосами, и Шакки слова не скажет. Когда у него опустеет стакан, она наполнит его заново. Когда бар опустеет к рассвету, она его не выставит. Будет курить за барной стойкой, натирая бокалы. Иного спящего на баре она бы за шкирку вышвырнула вон. В любом другом месте его бы тоже вышвырнули. Но этот день он встречает неизменно в Обдираловке. Шестнадцать лет назад Роджера не стало. Не буквально не стало, до годовщины казни оставалось еще несколько недель. Не стало пирата Гол Ди Роджера, он хлопнул Рейли по плечу и вышел из бара, велел не сожалеть, сдался на руки правительству и был таков. Шестнадцать лет назад все пошло прахом.              Рейли не сожалел.              Не сожалел ни секунды, не винил Роджера, их приключение было великолепно, их история была красочна, но на ней поставили точку, и за пределами этой точки жизни не было. Была череда опьянений и отходняков, юные проститутки под столом, роковые бляди на покрывале, паршивый виски, таблетки от головной боли, разрушенные башенки фишек казино, иногда — время от времени в моменты его самой безумной слабости — была Шакки, и в целом больше ничего не было.              Им всем — хотя нет, Рейли не в праве отвечать за них всех — ему конкретно нужно было умереть в битве. Нужно было попасть под кулак бешенного пса Гарпа или под абсолютные вселенские удары Будды, нужно было слечь со смертельной болезнью, на худой конец можно было сдаться дозору и достойно сложить голову с капитаном на одном эшафоте.              Тот молодец, кто помер. Кто не успел — дурак.              Рейли был дурак. Вроде считать умел и дрался неплохо, но эпохально, фундаментально, житейски — идиот.              Поднял голову, посмотрел в растаявший на дне стакана лед, и, когда Шакки, заметив его пробуждение, поставила перед ним свеженького виски в запотевшем ото льда стакане, глотнул. Откинулся на спинку стула. Треклятое опьянение не приносило забвения, которое ему приписывают идиоты, никогда не ударявшиеся в алкоголизм. Опьянение приносило истерзывающую меланхолию, тяжесть на плечи, головокружение. И безупречную ясность бессмысленности всего, что было до опьянения и после.              Двери в бар открылись. Шакки подняла взгляд на посетителей. Рейли не хотел, но понял: вошедших четверо, молодые, один довольно силен. Пираты.              — Что будете? — спрашивает Шакки.              — Говорят, здесь можно найти Темного короля, — отвечает пират.              Шакки мерит его взглядом. На Рейли даже не глянула, чтобы не компрометировать его перед молодняком. Да, он с себя все свои титулы и эпитеты снял. Но эти пришибленные мальчики и девочки неустанно верили в святость пиратской мечты, вложенной в их нежные умы Роджером, и в этом было что-то теплое, что-то, как далекий привет от капитана, и Рейли не хотел говорить вслух, но шило в жопе молодняка внушало какой-то сиюминутную мягкую ностальгию, унимающую горечь виски.              — Парень, ты не в бюро расследований. Хочешь, пива налью?              — Что, и ни разу не видела Темного короля? — пират проходит к бару, достает деньги. Шакки наливает ему кружку.              — Темного короля больше нет, — спокойно отвечает она, стряхивает пепел. Рейли окидывает пиратов взглядом.              — К чему вам Темный король? — спрашивает он. Поправляет очки, съехавшие от того, как он сидел, подперев голову. Пираты поглядели на него все разом. Капитан выделялся ростом.              — Ты, старик, не лез бы в чужие разговоры.              — Как скажешь, парень. Как скажешь, — сказал Рейли, подняв ладони. Поднялся со стула — виски у Шакки хорош, даже ему ноги заплетает. Пират следит за тем, как Рейли собирается расплатиться и в связи с этим похлопывает себя по карманам в поиске кошелька. Шакки дает отмашку, чтобы не брал в голову.              Рейли уже впору ей в рабство продаться. А чего далеко ходить? Он поднимает на нее взгляд, она качает головой:              — В другой раз, Рейли.              — Ну в другой раз, так в другой раз.              — Как ты его назвала?              — Рейли, если память мне не изменяет, — отвечает Рейли. Протирает очки углом рубашки. Оглядывает четверых. Преимущественно капитана. Тот на него уставился, весь напрягся, распрямился и даже как-то задержал дыхание. У Рейли в ушах шумело. Просохнуть бы где-нибудь. Пожалуй, он наведается в бордель, раз уж Шакки его деньги не приняла так охотно, будто не знала, что у него есть все-таки в кармане заначка.              — Скажи, старик, ван пис существует?              Рейли удивленно поднимает брови. Был почему-то уверен, что капитан, судя по экспрессивной внешности, задира и импульсивный малый, бросится в какой-нибудь конфликт. Теперь вопрос, что ему ответить.              Может, рассказать, где искать Рафтель? Они достигнут острова и распадутся так же бесславно, как их команда. Время ван писа еще не пришло. Можно сказать, что он есть, пусть плывут развлекаться в море. Можно было сказать, что ван писа нет и Роджер — самый большой лжец в истории.              Рейли опять не хочет решать.              — А сам как думаешь?              — Дьявол, конечно существует.              Рейли пожал плечами. Махнул Шакки рукой и вышел из Обдираловки. В бездну. В бездну все. Он в наставники, покровители и музы не записывался. Но был не прочь вписаться в одну мягкую постель, чтобы кое-чьи юные тонкие ручки и бестолковый лепет уняли его старческие перепады настроения. А там новый день принесет тяжесть похмелья, и дурнота не пустит в голову размышлений.                     Бляди              Люстра на потолке висела и мерзкими розоватыми отсветами отбрасывала солнечные зайчики россыпью в дальний угол комнаты. В спальне пахло приторно отвратительным парфюмом на вкус как сбродивший крыжовник. Обшарпанный вульгарный молдинг вдоль линии потолка перетекал в потрескавшуюся паутинкой побелку. Тяжелые шторы в вычурном бордовом бархате были задернуты и наполняли комнату цветом разлитого на белую рубаху красного вина: липкого и кислого — оно впитывалось неряшливым пятном в едва-едва открывшиеся глаза, не желавшие видеть перед собой света. И все-таки лежать затылком на мягком женском бедре подкупало.              Рейли поднялся на локте, оглянулся: одна, две, три. Три. Та, что не спала, от прикосновения чьих рук Рейли проснулся, улыбнулась ему. Приосанилась, выпрямилась. От этого пола и так прозрачного мелкой сеткой халата съехала с ее плеча, открыла грудь. Рейли поднялся. Закурил, надел очки. В голове стоял паскудный галдеж из похмельных мыслей, отвлекавший от соблазнительности форм женщин в постели.              — Мне будет нечем расплатиться за утро, красавица, — говорит он.              На тумбочке стоит бутылка виски. На удивление не допитая. Рейли делает глоток: омерзительный теплый виски обжигает горло, и, когда Рейли усаживается на постель, женские руки все-таки валят его на спину.              Женское лицо, с утра успевшее поправить макияж, нависает над ним, забрав за ухо волосы.              — У тебя найдется, чем заплатить, Рейли. Ты же знаешь.              Она наклоняется целовать его плечи, и бутылку мягко забирают чьи-то руки, Рейли убирает с лица проститутки, чьего имени он не помнит, волосы. Не может бороться с собой, чтобы не размазать с ее нижней губы помаду, которая оставляет мягкие смазанные следы на пальце. Она отрывается, Рейли поднимается снова, оборачивается, чтобы посмотреть, кто там из двух оставшихся лишил его гадкого, но единственно доступного зелья в грязно-зеленой бутылке.              Крепкий сон не отпустил из них только одну — малышку с несошедшими детскими щечками, на которых темным румянцем играло выпитое вчера, сморившее ее с непривычки от забав, к которым Рейли приноровился за эти несколько лет. С нее стянули одеяло, подруга потянула ее за руку, чтобы она легла на спину, Рейли провел ладонью ей по гладкой коленке, наклонился ее целовать.              На прикосновения губ она отозвалась коротким вздрагиванием, на разлитый глоток виски ей в выемку пупка — длинным вздохом, на то, как Рейли втянул губами виски и языком провел дорожку до груди — наконец, пробуждением.              — Рейли! — произнесла она на вдохе и потянулась к нему руками, но ее удержали, и, заливаясь смехом, ее начали целовать наперебой, пока Рейли опускался поцелуями к бритому лобку. Не слишком занятый церемониями, он отвел ее ногу в сторону, сжав рукой ляжку ровно так, чтобы она зашипела кому-то в губы. Там через несколько минут нальется синяк, и Рейли будет забавы ради целовать его в промежутках между тем, как она со всхлипами будет просить не вылизывать ее лоно, а наполнить пульсирующее влагалище членом. Тем, который она вчера едва приняла внутрь. Потому что была юна. Рейли даже краем сознания подумал, что, может быть, слишком юна.              А в целом, эти ритуалы с утренним продолжением без единого белли в кармане были старой выдумкой, изобретением непомерного секуального эго -дцать лет назад, когда при сабле войти в бордель и получить налетевшую в объятья женщину, требующую пирата себе в постель, было повседневностью первых нескольких суток на суше. Изнеможденная беззубостью дозорных и безденежностью гражданских моряков, шлюха искала в пирате отдушины: безумной изобретательности, свободы и беззастенчивости в том, как низко можно опуститься в спальне, чтобы доставить женщине удовольствие.              Рейли всегда опускался. Роджер просто не поднимался с пола. В тени занавешенных окон Роджер превращался в безумца, еще большего, чем обычно. Он мог иметь до потери сознания, потом целовать до потери пульса, а потом наблюдать за тем, как это делает кто-то другой, и глотать ром с таким блаженно возвышенным видом, будто стоит в галлерее величайших картин, развешенных вдоль коридоров Пангеи. За запертыми дверями борделя границ не было, и пиратская всеобъемлющая страсть к жизни, к любви и к людям наполнялась своей истинностью до краев и перламутровыми каплями падала на ковры, на пол и мазала простыни.              Это все, что осталось в Рейли из пиратских принципов.              Без разницы, сколько ей лет. Как же ему глубоко без разницы.              Она здесь, надламывает спину, не может подобрать слов, какой он ублюдок, что позволяет ей так изойтись в животном возбуждении, к которому она не готова из-за своей стыдливой натуры или тяжелых жизненных обстоятельств, приведших ее в бордель, чтобы строить из себя недотрогу с драматичной судьбой.              К дьяволу драматичные судьбы. Рейли на них насмотрелся.              Драму он оставил газетам в день, когда решил, что ноги его в Логтауне не будет. Жизнь предлагала уйму развлечений для помутнения рассудка, и он намеревался ими этот рассудок стереть в мелкую-мелкую пыль, пока не перестанет узнавать себя в зеркале, пока новички в море не забудут его имени и пока Шакки не оставит его наедине со своей недоигранной жизнью и недожитой игрой.