Можно ли вернуться в прошлое или судьба указывает лишь то, что впереди?
Ибрагим паша, «Великоепный век»
1 сезон 13 серия
Всепоглощающая боль безжалостно подминала под себя безвольное разбитое тело, хищными клыками вгрызалась в размякшую плоть, стачивала поломанные кости, особо медленно разрывая на части истончившиеся нити надорванных сухожилий и ослабевших от невиданного потрясения мышц. Непрекращающиеся мучения казались столь сильными и жестокими, что не хотелось даже сопротивляться им: всё равно ничего не могло спасти от незнакомых прежде страданий, не существовало такого лекарства, способного в один миг исцелить подвергнувшееся унизительным пыткам существо. Хуже, чем невыносимая, пожирающая последние остатки трепещущей в нём отчаянной жизни боль, чувствовалась только непобедимая ненависть, слепая и беспомощная, но и она являлась лишь слабым эхом минувшей по счастливому стечению обстоятельств смерти, жалкой попыткой утешить сломленную пережитым оскорблением душу, залатать истоптанную в кровь гордость. Стоило только новому человеческому ощущению без предупреждения вспыхнуть в болезненном сознании, объятом иллюзорным туманом прошедшего забытья, и оно тут же превращалось в непонятный ворох бесполезных мыслей, которые сами по себе представляли сплошное веяние сумасшедшего бреда. Не удавалось выстроить в раскалывающейся от нестерпимого недомогания голове ни единой целой цепочки разумных размышлений, всё шло кувырком, будто потерявшие ориентацию мозги неукротимо прыгали внутри тяжёлого черепа, вызывая тошнотворное головокружение. Оттого отпадало всякое желание открывать налитые кровью глаза, тем более один из них временами пронзала адская боль, удушливая пульсация в распухших висках уже чудилась чем-то привычным, но по-прежнему порождала неуловимый шум где-то в затылке и оглушительный звон в ушах, что до сих пор не уловили никакого другого звука. Мокрая от пропитавшей её свежей крови одежда неприятно липла к изнурённому телу, сковывая его и внушая острое чувство опасной уязвимости, однако кое-где ощущалось странное давление, словно какие-то невидимые путы оплетали его, стесняя движения. Впрочем, возможность хоть немного пошевелиться напрочь отсутствовала, существовала лишь разрушительная боль, которая продолжала нарастать, да непреодолимое недомогание, напоминающее леденящую душу близость неотразимой смерти. От особенно острой боли где-то в области рёбер Сулейман приглушённо застонал и тут же осознал, что постепенно утраченные чувства начинали возвращаться к нему, а с ними пробуждалось и истерзанное тело, хотя, казалось, после столь жестоких побоев на нём не могло остаться ни одного живого места. По крайне призрачным ощущениям, султан всё ещё лежал на полу, упираясь выступающими костями в твёрдую холодную поверхность, запах отсыревшего, давно не мытого дерева бил ему в нос, а вокруг не происходило никакого постороннего движения, способного возвестить о том, что неизвестные обидчики находились поблизости, готовые снова пустить в ход кулаки. Похоже, Сулеймана бросили умирать в одиночестве или решили, что он уже умер, поэтому ничуть не позаботились о том, чтобы усмирить беглеца и предотвратить следующие дерзкие попытки к спасению. Как бы тяжело это ни было, султан всё-таки заставил себя попробовать разлепить свинцовые веки, которые смежились очень плотно, точно склеянные, но при первом движении закрытых глаз новая свирепая боль когтями прошлась по его голове, из-за чего он коротко вскрикнул и тут же услышал сквозь далёкую пелену забвения, как кто-то испуганно вздохнул рядом. Ничего, однако, больше не произошло, поэтому плохо осознающий своё положение в пространстве Сулейман мимолётно подумал, что ему показалось, и предпринял очередную, более настойчивую попытку окончательно проснуться. Теперь ему удалось разлепить непослушные глаза: неестественно яркий свет ослепляющими бликами засверкал перед ним, вынуждая часто моргать, очертания окружающей обстановки размытым миражом плавали перед расфокусированным взором, и он мучительно зажмурился, превозмогая лёгкое головокружение. Снова рядом раздался неясный, будто навеянный неугодным видением голос, словно бы уже чуть-чуть знакомый, но всё ещё отторженно чужой, однако разобрать слова Сулейман так и не смог: все они слились для него в одну нестройно текущую мелодию без смысла и мотива и только раздражали, издавая посторонний, действующий на нервы шум. Внезапно разозлившись на собственную слабость, султан резко распахнул глаза, с демонстративной настойчивостью обведя тесное помещение нечётким взглядом, и теперь контуры недосягаемых предметов более явственно проступили перед ним, а сжигающая изнутри боль на мгновение отступила, позволив ему чуть приподняться с пола. Предательски дрожащими руками он упёрся в твёрдую поверхность, не обращая внимание на внутреннее недомогание, и с трудом поднял в воздух своё избитое тело, после чего медленно принял сидячее положение, в котором долго не продержался: его потянуло отклониться назад, и он покорно завалился, прислонившись спиной к чему-то твёрдому. Ему становилось лучше: застопорившаяся кровь снова возбуждённо побежала по его ожившему телу, стоило ему прийти в движение, а мучившая его боль немного отступила, позволив более осознанно взглянуть на всё ещё прыгающий перед ним тёмный мир, непривычно маленький и оттого неприятно замкнутый. Вокруг не было ничего, кроме старых деревянных стен да единственной одиноко мерцающей где-то под низким потолком лампады, разгоняющей скопившиеся внутри плотные тени, что угрожающе нависали над Сулейманом, готовясь поглотить его и утащить на самое дно пустынной глубины. Напряжённо вжавшись в стену, настороженный султан беспрестанно вглядывался в маячивший перед ним густой мрак, силясь рассмотреть таинственного компаньона, чей тонкий голос он слышал совсем недавно. Пугающая мысль о том, что ему всё это только почудилось, пока он пребывал в безрассудном забытье, внушала Сулейману непрошеное беспокойство: не могли же пираты настолько сильно избить его, что он напрочь лишился рассудка! По крайней мере, память осталась при нём: в прояснённом сознании всплывали обрывки воспоминаний о беспомощной девушке, которую он спас от развратного разбойника, рискнув единственным шансом сбежать из плена, и о последовавшей за тем драке, ставшей для него роковой. Кстати, где же теперь та неизвестная узница? Неужели разъярённые пираты безжалостно убили её, а ему сохранили жизнь только до поры до времени? — Наконец-то Вы очнулись, повелитель. На этот раз, услышав тот самый нерешительности голосок, Сулейман не упустил его мягких переливов и порывисто развернулся туда, откуда он доносился, пристальнее обычного уставившись в матовую темноту, окрашенную тусклым янтарным оттенком. Оказалось, таинственная незнакомка сидела прямо рядом с ним, скрестив перед собой тонкие ноги, еле прикрытые порванным белым платьем, и неотрывно изучала его неподдельно встревоженным взглядом, как будто ей и правда было какое-то дело до судьбы её спасителя. Подозрительно прищурившись, Сулейман в упор посмотрел на девушку, освещённую с одной стороны зловещим желтоватым светом лампады, и, несмотря на царящий повсюду сумрак, во всех подробностях сумел разглядеть её необычную внешность: длинные, неровно остриженные кое-где путаные волосы отливали серым серебром, словно преждевременно поседевшие, обнимали тонкую длинную шею и выпирающие костлявые плечи с ярко выраженными ключицами, аккуратное, привлекательное лицо с утончёнными чертами почему-то казалось каким-то знакомым, но сильно изменившимся из-за худобы. Прекраснее всего были её большие внимательные глаза: немного померкнувшие от поселившейся в них вечной тоски, они пестрели волшебным золотистым цветом, вокруг зрачка особенно ярким, почти жёлтым, а по краям — отдающим нежной бронзой. И всё-таки, как много знакомых черт, как много давно потерянных воспоминаний… Кто, кто она такая? Откуда она его знает? Или просто услышала мельком от пиратов, что на их судне содержится в плену сам султан?.. — Ты… Ты знаешь меня? — хриплым после долгого молчания голосом выдавил Сулейман и судорожно сглотнул, борясь с проснувшейся в нём иссушающей жаждой. — Конечно, знаю, повелитель, — почти шёпотом ответила девушка, не пошевелившись, и с достоинством выдержала его испытующий взгляд. — Вы тоже знаете меня, только, наверно, не помните… Столько лет прошло. В последний раз мы виделись в Манисе, когда Вы ещё были молодым шехзаде. — Пегах! — потрясённо воскликнул озарённый внезапной догадкой Сулейман, встрепенувшись, и девушка удовлетворённо кивнула, глаза её засверкали от слабой радости. — Это действительно ты! Но… Как ты здесь оказалась? Что привело тебя в лапы к этим бесчестным головорезам? Этого просто не может быть! — Это очень долгая история, мой повелитель, — уклончиво отозвалась Пегах, мгновенно помрачнев, и отвернулась, пряча мелькнувшую в глазах закоренелую боль. Сулейман сразу понял, что она не испытывала ни малейшего желания рассказывать о произошедшем, и внезапно устыдился своих бестактных вопросов. — Но я обещаю, что всё расскажу Вам, когда… Когда мы выберемся отсюда и я встречу… Ибрагима. «О, друг… Если бы ты только знал, насколько непредсказуема судьба! Увидеть бы сейчас твои глаза, полные незабвенного счастья!..» Она пристально, неожиданно настойчиво смотрела ему в глаза, не моргая, словно отчаянно искала в них печальное подтверждение своим самым ужасным мыслям, и взор её источал столько неистового рвения, столько бессмертной любви, что Сулейман ощутил изумлённый трепет в оттаявшем сердце. Разве он мог расстроить её, разве мог воспрепятствовать её светлым чувствам и единственной, возродившейся спустя столько времени надежде? Вероятно, все эти годы Пегах жила одними лишь воспоминаниями о своём лучшем друге, которого столь скоропостижно потеряла, но её судьба таила в себе слишком много недомолвок и тайн, так что у Сулеймана только возникало всё больше вопросов. Интересно, как отреагирует Ибрагим, когда встретится с ней? Если, конечно, им суждено когда-нибудь увидеться вновь… При мыслях о неудавшемся побеге Сулейман окончательно пал духом: второго шанса ему уже не представится, отныне пираты будут проявлять больше осторожности и внимания к своим пленникам, и султану оставалось только тешить себя напрасной верой в свершение какого-то чуда. На команду Киная он надеялся в последнюю очередь, он пребывал в непоколебимой уверенности, что вольные мореплаватели не посчитали своим долгом спасать султана и просто бросили его, хотя, в таком случае, ставилась под сомнения судьба Ибрагима, на которого Сулейман всё ещё злился за допущенное недоразумение. Похоже, султану и его новой напарнице по несчастью придётся рассчитывать только на самих себя. — Повелитель, умоляю, скажите, что Ибрагим… — Пегах осеклась, так и не закончив фразу, и Сулейман заподозрил, что она хотела сказать какое-то немыслимое слово, целиком и полностью выражающее её противоречивые чувства. — Что с ним всё в порядке! Как он поживает? — Он жив и здоров, — успокоил взвинченную девушку Сулейман, и она испустила громкий вздох облегчения, обессиленно повесив сгорбленные плечи и опустив голову, так что серебристые пряди её запутанных волос упали ей на лицо, отбросив на него зловещую тень. — Об остальном он расскажет тебе, когда вы встретитесь. Сейчас главное подумать, как нам выбраться отсюда. — Как же мы это сделаем? — с нескрываемой растерянностью изумилась Пегах, даже чуть отшатнувшись. Тут же она смутилась и потупила виноватый взгляд, поёжившись под невозмутимым взором Сулеймана. — Вы спасли меня, за что я безмерно Вам благодарна, но… Кажется, из-за меня Вы пожертвовали своей свободой. Теперь пираты удвоят охрану, нас не упустят из виду. — Мои друзья где-то в пути, — как можно более уверенно заявил султан, пытаясь сам поверить в эти слова, но предательские сомнения не отпускали его взволнованное сердце, навязчиво нашёптывая ему, что он напрасно внушает Пегах такие надежды. — Они обязательно вернутся за мной, и тогда мы будем спасены. Почти детский восторг неминуемо охватил воспрянувшую духом девушку, её печальные глаза радостно заблестели в темноте, она приосанилась и даже чуть улыбнулась, еле заметно дрожа всем своим хрупким телом от нетерпения. И всё же лёгкое недоверие отражалось на её осунувшемся лице, дни, а может быть, месяцы и годы заточения на пиратском корабле научили её осторожности и внимательности, так что неудивительно, что она с таким усилием впитывала в себя постороннюю энергию, опасаясь столкнуться с очередной жестокостью. Сулейман видел, что она безумно хочет завалить его многочисленными вопросами, например, о том, как долго ждать прибытия его таинственных друзей, и султан, вопреки невыносимой усталости и неутихающей боли во всём теле, от которой тянуло забыться долгим сном, был готов удовлетворить её интерес, лишь бы она не сомневалась в искренности его намерений. В конце концов, раньше Пегах принадлежала к числу его подданных, значит, он не имел права бросить её в беде. — Кто они? — ожидаемо полюбопытствовала Пегах, подавшись к Сулейману и с неподдельным воодушевлением заглядывая ему в глаза. — Это Ваши воины? — Нет, это здешние моряки, — аккуратно пояснил султан, тщательно подбирая слова для того, чтобы описать разношёрстную команду «Свободного», считавшую своим призванием освобождать невольников. — Поверь, я знаю, о чём говорю. Ибрагим сейчас наверняка с ними. Они должны найти нас. — Я верю Вам, повелитель, — убеждённо заявила Пегах, с твёрдостью встретив его мрачный взгляд, и чуть кивнула ему на пол темницы, заботливо улыбнувшись. — А сейчас Вам лучше отдохнуть. Пираты не особо хорошо подлатали Ваши раны, но всё же лучше, чем ничего. Похоже, Вы нужны им живым. — Они ещё ответят передо мной за эти унижения, — сурово бросил он, гневно полыхнув глазами, но послушно опустился на пол, подточенный мучительным измождением. — Никто не смеет так обращаться с повелителем всего мира и его подданными. Я отомщу за нас обоих. На это Пегах ничего не ответила, только опечаленно отвернулась, пряча потускневший взор, который стремительно угас в бездонной тьме подобно тлеющим в пепле уголькам. Перед тем как закрыть глаза, Сулейман ещё долго заворожённо смотрел на неё, на её исхудавшую фигуру, сбитые в клочья пыльные волосы, на её грязную и порванную одежду, которая едва ли могла прикрыть её тщедушное тело, и в груди у него поднимался праведный гнев, подпитываемый неистовым желанием заставить этих извергов нестерпимо страдать. Сама неожиданная встреча с нежной девушкой, некогда бывшей его верной сокольничьей, уже являлась не чем иным как знаком судьбы, вот только к чему это всё приведёт, Сулейман решительно не предполагал, разве что перед внутренним взором вырастал силуэт Ибрагима, который всегда был тесно привязан к своей необычной подруге. Бессмысленно перевязанные некудышными бинтами ссадины, словно раздражившись, начинали жечь ещё сильнее, напоминая вспыхивающие под кожей очаги извергающегося вулкана, но Сулейман попытался отвлечься и подумать о новом плане побега. Мысли его, однако, безнадёжно путались, так что вскоре он, убаюканный окружающей его глухой темнотой и боязливым безмолвием, незаметно для самого себя провалился в поверхностный и затяжной сон, сквозь пелену которого продолжал чувствовать рядом тихое, исцеляющее дыхание Пегах.***
Неукротимая тревога, всё больше похожая на вездесущую панику, неутомимо подгоняла Михримах бежать всё быстрее, вопреки предубеждениям и неудобному дорожному платью, которое путалось в ногах, значительно затрудняя движения. Чёрный бархатный плащ свободно развевался за её спиной, похожий на огромные тёмные крылья летящей в ночи бесшумной птицы, и позади она слышала его вкрадчивое шуршание, иногда, к собственной досаде, путая его с угрожающим звуком чужих целеустремлённых шагов. Конечно, никто не мог действительно преследовать её, ведь пираты в таверне так и не заметили среди своих столь выбивающуюся из их развратного общества незнакомку, к тому же, за прошедшие несколько минут госпожа не распознала вокруг никаких признаков погони, ни разу не почувствовала, что за ней кто-то бесцеремонным образом наблюдает, отслеживая каждое её движение. Полдень уже миновал, солнце лениво переместилось в правую сторону неба, подсвечивая облачный горизонт мягким золотом, и людей на улицах города стало поменьше: все торопились по домам, чтобы отдохнуть в прохладе надёжных каменных стен, пока снаружи будет распаляться удушливый летний зной. На своём пути Михримах редко встречала бесцельно плутавших по переулкам зевак и одержимых какими-то собственными заботами хлопотливых жителей, которые ожидаемо не удостаивали вниманием одинокую, бегущую куда-то девушку, а только провожали её любопытными или равнодушными взглядами, когда она стремительно проносилась мимо них, едва не задавая их плечом или краем плаща. Впрочем, в сам Стамбул госпожа углубляться на собиралась: её тянуло к морю, влекло так сильно и непреодолимо, что сердце нетерпеливо бухало в груди, мешая дышать, так что она, как только выбралась из таверны, сразу бросилась к пристани, заставленной мерно качающимися на приструнённых волнах спящими кораблями. Оттуда легко просматривался один из выходов из города, ведущий прочь от шумных жарких улиц, тесных опасных переулков и лишних посторонних глаз, способных при особенно неистовом желании разглядеть всё, что им захочется и даже больше. Не сбавляя суетливого темпа и не уделяя никакого значения сбитому от продолжительного бега дыханию, Михримах, часто хватая ртом горячий воздух, приправленный сладостным ароматом морской соли, и чуть не лишаясь чувств от неистово пляшущего в груди сердца, продолжала нестись вдоль набережной, под насмешливый говор парящих у неё над головой крупных чаек и вкрадчивый лепет необычайно спокойной стихии. Слишком глубоко погрязшая в собственных взвинченных мыслях, госпожа будто во власти зачарованного сна преодолела растянувшуюся вдоль городского причала пристань и наконец оказалась за пределами Стамбула, у самой его окраины, где лишь изредка попадались одинокие, построенные на отшибах старые дома да заброшенные признаки человеческой цивилизации. Здесь её уж точно никто не мог заприметить, так что сгорающая от жестокого нетерпения девушка припустила ещё быстрее, хотя уже начинала выдыхаться: ослабевшие ноги то и дело путались, из-за чего она неуклюже спотыкалась, но упрямо продолжала бежать, прокручивая в голове лишь одну самую важную мысль: «Передать им… Пусть расскажут отцу и Ибрагиму, пусть предупредят их! Пираты плывут в Исераван, пираты плывут в Исераван… Только бы успеть!..» Впереди вырос густой подлесок, засаженный пёстрыми зелёными деревьями и поросший дикой неухоженной травой, в которой порой виднелись аккуратные дикие цветы, бросающиеся в глаза своими разноцветными бутонами. Помня о своей негласной миссии, Михримах не посмела останавливаться, чтобы полюбоваться этой очаровательной независимой красотой, такой естественной и настоящей, хотя ей безумно хотелось опрокинуться навзничь в шелковистую траву, так, чтобы она полностью скрыла её тело, чтобы колыхалась рядом с лицом и касалась скул при каждом дуновении тёплого ветра… Будто в ответ на её неозвученное желание, изнурённые мышцы вдруг жалобно заныли, охваченные напряжённой болью, всё внутри госпожи так и молило её остановиться хоть ненадолго и отдохнуть, однако она резко отбросила от себя эти мнимые вожделения, опасаясь замедляться даже на миг. Окуная скрытые подолом простого платья ноги в густые поросли незабвенно мягкой травы, что покорно приминалась под её стремительными шагами, выкладывая перед ней витиеватый путь, преисполненная неиссякаемой надежды Михримах без всякого страха углубилась в небольшой лесок, с наслаждением прячась среди молчаливых деревьев, и вскоре ощутила, как земля под ней стала постепенно подниматься, уводя её куда-то вверх. Уже на последнем издыхании девушка взобралась на небольшой холм, не брезгуя упираться руками в рыхлую почву, чтобы случайно не сорваться, и очутился на остро выпирающем над морем утёсе, что величественно возвышался над взволнованной стихией, представляя собой край невысокой горы, расположенной рядом с городом. С высоты открывался неописуемо прекрасный вид на залитый солнцем Стамбул, было видно даже стоящий вдалеке великолепный дворец с его многочисленными башнями и круглыми купалами, но больше всего Михримах заворожил морской пейзаж, беззастенчиво раскинувшийся перед ней как на ладони. Дыхание у неё безнадёжно перехватило от бесконечной блестящей глубины, в которую так и влекло нырнуть с головой, в объятия её освежающий прохлады и тягучего упоения, вдалеке усыпанное жемчужными бликами море сливалось с бесконечным горизонтом, кое-где высились далёкие, размытые по очертаниям горы, пронзая своими пиками прозрачную небесную гладь. Неукротимый ветер здесь вёл себя развязно и своевольно, беззастенчиво трепал свободную одежду Михримах, чуть ли не срывая с неё плащ, норовил стянуть с головы капюшон, чтобы подхватить в незамысловатой игре её распущенные волосы. Тихо смеясь от необъяснимого удовольствия, девушка ненасытно втягивала в себя неповторимый морской воздух, насыщаясь непостижимой силой всемогущий стихии, и на мгновение даже забыла об истинной причине своего появления в столь пустынном и непредсказуемом месте, которое могло таить в себе любые неожиданности. Рассеянное неподдельным восхищением внимание Михримах внезапно привлекло какое-то бойкое движение в самом низу, у подножия утёса, там, где скала утопала в пенистых волнах, что страстно лизали её каменистый рельеф, увлажняя рыхлую породу. Пристально она вгляделась в далёкое шумящее море, мысленно надеясь, что зрение не подведёт её, и вскоре в самом деле увидела в отливающей насыщенной синевой воде знакомые изящные пируэты гибких серых тел, что лишь на секунду показывались на поверхности, ловко изгибаясь, и так же незаметно исчезали среди волн, оставляя напоказ только острые плавники. Своих новых друзей Михримах узнала мгновенно, и сердце её в упоении заколотилось от робкого восторга: они ждали её, звали её к себе, в морские глубины, словно чувствовали, что она хочет им что-то сказать. Их гладкие мокрые тела блестели в лучах солнца глянцевым серебром, когда они снова и снова выпрыгивали в воздух, распуская вокруг себя фонтан сверкающих брызг, и один раз Михримах даже удалось выхватить живые бездонные чёрные глаза, смотрящие прямо ей в душу внимательно и доверчиво. Остро понимая, что должна встретиться с дельфинами, госпожа суетливо оглядела местность вокруг в поисках какого-нибудь безопасного спуска к воде, но рядом, как назло, ничего подходящего не оказалось: везде сплошные скалы и непроходимые тропы, на которых легко можно было оступиться и получить травму. Похоже, другого выхода у неё не осталось. Страха она не чувствовала, только лёгкий предупреждающий трепет в скованном волнением сердце, здравый рассудок неуклонно убеждал её, что эта идея ещё более опасна и не стоит того, чтобы так рисковать, однако Михримах, уже давно решив для себя, что пойдёт на всё ради помощи отцу и Ибрагиму, упрямо уговорила себя попытаться, хотя чем дольше она размышлял об этом, тем более пугающей чудилась ей эта безумная затея. Она могла бы и дальше беспочвенно бороться с собственной рассудительностью, теряя драгоценное время, но внезапно особенно проникновенный, преисполненный тайного желания зов откуда-то из глубины положил конец её неразрешённым метаниям: лишь услышав его, Михримах порывисто сорвалась с места, стремительно разбежалась и спрыгнула вниз. Память благоразумно лишила девушку возможности чувствовать своё невесомое тело во время падения с утёса, и очнулась она только тогда, когда с громким всплеском окунулась в прохладную воду, уходя в неё с головой. К счастью, внизу не оказалось острых подводных рифов и скал, о которые она рисковала разбиться, но всё равно от мощного удара о толщу воды тело её немало ушиблось и теперь беспрестанно болело почти везде, так что госпожа не сразу смогла поймать себя уверенными гребками, чтобы всплыть на поверхность. Податливая морская гладь мягко разверзлась под Михримах, готовясь затянуть её на самое дно, внутренние течения влекли её куда-то, подхватив её безвольный стан, но вдруг она собралась с силами и воспротивилась их движениями, начиная упрямо грести наверх, туда, где ей ещё помнились силуэты дельфинов. Усилиями воли она отгоняла от себя предательскую панику, ибо любое волнение могло привести к излишне громкому сердцебиению, а значит, к нехватке драгоценного воздуха, так что рассекающая ледяное морское пространство девушка сосредоточилась на своей задаче и продолжила плыть на сияние небесного света. Яростно расплёскивая вокруг себя подвижную воду, Михримах вытянула напряжённое тело на поверхность и с наслаждением глотнула свежего воздуха, подставив мокрые волосы витающему над самой водной гладью морскому бризу. Перекатывающиеся туда-сюда волны держали её на плаву, иногда захлёстывая её с головой, и она, судорожно хватая ртом спасительный кислород, смогла наконец внимательно изучить пространство рядом с собой, тщетно выискивая среди мутной пены знакомые серые фигуры. Непрошеное отчаяние с силой сдавило ей горло, перекрывая доступ к необходимому воздуху, от внезапно вспыхнувшего внутри неё страха Михримах чуть не потеряла контроль над собственным телом, позволив ему снова потонуть, и в тот момент, когда она едва не разразилась истерическими рыданиями от осознания своей беспомощности, совсем близко от неё мелькнул остроконечный плавник. Неугодный страх мгновенно сменился непередаваемым облегчением, дышать стало легче и свободнее, а в голове, где-то на подкорке ясного сознания, послышались знакомые тихие голоса, не произносящие ни слова, но при этом крайне доходчиво доносящие чьи-то мысли, так не похожие на человеческие и в то же время будто не принадлежащие обычным животным. Внимая этому зову, Михримах вдохнула поглубже, наполняя лёгкие живительным кислородом, и снова нырнула с головой под воду, сразу же нос к носу столкнувшись с милой остроконечной мордочкой, с двумя бусинками-глазами и рядком белых маленьких зубов, которые было особенно хорошо видно, когда дельфин открывал свою удлинённую пасть, издавая воркующий звук. Не имея возможности выразить другу радость от встречи словами, Михримах чуть покружилась с ним, неторопливо плавая вдоль его длинного гибкого тела, и затем легко коснулась двумя пальцами его скошенного лба, приветствую приятеля. Рядом плавали ещё дельфины, госпожа чувствовала это, но они и не думали трогать её и никак не мешали общению своего собрата с человеком, просто с любопытством наблюдая за ними с расстояния. Воздух стремительно заканчивался, время неуловимо утекало сквозь пальцы, так что Михримах, дождавшись, пока дельфин подпустит её поближе, снова невесомо коснулась пальцами его тела сбоку, поглаживая мокрую кожу, и несколькими незаурядными движениями, о которых на самом деле не имела ни малейшего понятия, оставила на нём какой-то невидимый след, мысленно надеясь, что сумела передать животному свои слова: «Пираты плывут в Исераван». В подтверждение сказанного девушка ещё совершила пару резких движений руками, разгоняя вокруг себя мутную воду, чтобы убедить друзей, насколько всё серьёзно, но внезапно движения эти перестали быть какими-то осмысленными, потому что Михримах вдруг ощутила, что потеряла последнюю струйку драгоценного воздуха. В груди у неё образовалась зияющая пустота, сердце охватила липкая паника, и она против воли, подстёгиваемая странным инстинктом, распахнула рот в безмолвном крике, желая вздохнуть, но в лёгкие хлынула сплошная вода. Невыразимый страх сковал безвольно обмякшее тело Михримах, жестокие судороги сотрясли его, высасывая последние силы из разрываемых болью мышц, и перед глазами у неё стремительно потемнело, всё угасло, погрузившись в беспросветную тьму. Последнее, что она успела увидеть, прежде чем поддаться забвению, — это окружившие её со всех сторон стройные серебристые фигуры, рассекающие сумрачную воду уверенными взмахами треугольных хвостов.***
Воспоминание, в котором Сулейман и Ибрагим снова сбегают.
Лето 1512 года, окрестности Манисы. Распустившееся во всю свою неподражаемую силу солнце добралось до самой вершины безупречно чистого горизонта, ярким ослепительным глазом сверкая над разомлевшей от его горячих ласок землёй, и подсвеченные сверху трепещущие кроны лесных деревьев пестрели насыщенным изумрудом, с жадностью подставляя греющим лучам бархатную изнанку налитых живительным соком листьев. Пробудившееся после ночного сна зверьё окончательно расшумелось, торопясь уладить свои хлопоты до следующего наступления сумерек, и теперь в облитой жидким золотом роще царил невообразимый гам, сотканный из многообразия таких замысловатых звуков, что с трудом представлялось возможным определить, какое животное способно их издавать. Мелькающие за надёжной стеной тернистых кустарников дикие жители, казалось, нисколько не смущались присутствием в их необъятной обители посторонних существ, что могли бы нести с собой смертельную угрозу, если бы преследовали цель удовлетворить свои первобытные желания, однако, к счастью для прытких и хитрых созданий, молодые охотники даже не думали навострять стрелы, прекрасно понимая, что лишились такого права. Им оставалось только бесцельно нестись по непроходимой запутанной тропе, ведущей их прочь из напоённой незабвенными летними запахами рощи, их неутомимые кони налегке мчались вперёд, придерживаясь умеренного темпа, и радостно пофыркивали, словно наслаждаясь этой непредвиденной прогулкой, которая оставляла в сердцах их всадников неприятный осадок. Целый отряд пересекал шумный лес, слишком стремительно приближаясь к родному дворцу, и поэтому терялись всякие искушающие шансы ещё хоть немного порезвиться на свободе, попробовать на вкус игривый ветер, насытить лёгкие терпким ароматом диких цветов и молодой росистой травы, и оттого какая-то томная тоска поднималась в вольнолюбивой душе, заставляя изнывать от бессмысленной жажды. Заливистые переклички неутомимых птиц смешивались с еле слышными копошениями в земле запасливых грызунов, далёкий пронзительный вой охотившихся волков перебивали высокие вопли сошедшихся в брачном поединке молодых оленей, каждый ласкающий восприимчивый слух живой звук возбуждал измученное долгим бездействием существо, словно нарочно завлекая его в глубину всеобщей беспечности, и невольному свидетелю этой непредсказуемой жизни становилось всё труднее сдерживать в себе неосознанный дикий порыв. Венеция непринуждённым галопом неслась вслед за гнедым Римом, сохраняя дистанцию и не обгоняя его, так что Ибрагиму всю безмолвную дорогу до дворца в Манисе приходилось лицезреть лишь затылок своего друга, не имея возможности даже перекинуться с ним парой слов. Суровые воины, точно жестокие надзиратели, приставленные к обвиняемым в каком-нибудь преступлении, неотступно мчались по пятам за молодым наследником и его спутником, не спуская с них глаз, и порой юноше становилось не по себе под прицелом их пристальных взглядов, от напора которых вдоль позвоночника пробегал мерзкий озноб. Возглавляющий отряд Сулейман, казалось, пребывал в наилучшем расположении духа: Ибрагим замечал, как он с неподдельным восторгом оглядывал мелькавшие вокруг него лесные окрестности, будто желал кого-то выхватить из непроходимого хитросплетения чащи, как запрокидывал голову, в упоении подставляя солнечным лучам расслабленное лицо, и внезапно в приступе детского восхищения начинал ускорять темп, так что его разбалованный конь резво прыгал по высокой траве, распугивая притаившихся там насекомых. Равнодушные стражи не проявляли никакого интереса к безобидным проделкам шехзаде, только по-прежнему не сводили с него пронзительных взглядов, но Ибрагим, как ни старался, всё не мог поймать воодушевлённое настроение друга и полностью проникнуться им, всё-таки определённая досада на прошедший разговор с повелителем продолжала насмешливо подстёгивать его, безжалостно напоминая о том, что он в очередной раз опозорился в глазах султана, упустив прекрасную возможность произвести на него лучшее впечатление. Ему казалось необычным, что Сулейман столь быстро забыл об отцовском гневе, даже ничуть не размышлял о нём, словно не придавал значения словам государя, и втайне юноша завидовал усидчивости друга, не понимая, что позволило ему вдруг стать таким счастливым и радостным, в конце концов, их обоих отстранили от охоты, а значит, они вернутся во дворец раньше времени, и тогда не миновать им расспросов со стороны матери и сестры шехзаде. Растерянно хмурясь, Ибрагим с неподдельным изумлением наблюдал за Сулейманом, и тот внезапно порывисто обернулся на него, выразительно сверкнув светлыми возбуждёнными глазами, и легко, едва заметно качнул головой, словно подзывая друга к себе. Во взгляде его, таком безупречном и искреннем, читалось столько заговорщической доверчивости, что Ибрагим просто не нашёл в себе сил и желания воспротивиться и послушно пришпорил рассеянно бегущую по следам старшего собрата Венецию, побуждая её чуть ускориться, чтобы выйти вперёд и поравняться с Римом. — Эти молчуны портят всё веселье, согласен? — вполголоса хмыкнул Сулейман, близко склонившись к уху Ибрагима, и многозначительно покосился на бегущих позади них воинов, задумчиво прищурившись. В голове у него бешено вертелась какая-то сумасшедшая мысль, только накаляя обострившееся любопытство юноши. — Давай сбежим от них. — А как же повелитель? — мгновенно растерялся Ибрагим, с сомнением обратив на шехзаде смешанный взгляд, в котором неистовое желание немедленно согласиться на эту авантюру боролось с благоразумным пониманием всей опасности такой рискованной затеи, способной навлечь на провинившихся подростков ещё больше неприятностей. — Он очень рассердится, когда узнает, что мы опять ослушались его. — Точнее, если узнает, — с акцентом поправил его Сулейман и снова бросил нетерпеливый взгляд на стражу, мучительно размышляя. — Не волнуйся, мы ненадолго. Они не станут докладывать моему отцу, что мы пропали, им самим жизнь дорога. Ну что, ты со мной? — Я всегда с Вами, шехзаде, — не раздумывая, заявил Ибрагим, с приятным убеждением чувствуя, что нисколько не слукавил, но всё же настороженно покосился в сторону ничего не подозревающих охотников, ощутив неукротимый трепет в воспрянувшем сердце. — Вот только, как мы сбежим от них? Они же с нас глаз не спускают. — Всё предельно просто, — тихо усмехнулся наследник, выразительно подмигнув юноше, и с готовностью натянул поводья, отчего встрепенувшийся Рим резко дёрнул породистой головой, предчувствуя новую безумную скачку. — За мной! Едва он выкрикнул последнюю ёмкую фразу, как его лихой жеребец мгновенно сорвался с места, ловко вильнув в сторону, прямо в росшие рядом с неприметной тропой кусты, и с неожиданным проворством перемахнул через незначительное препятствие, унося своего ездока в глубь тенистой чащи. Не давая себе времени на раздумья и сомнения, Ибрагим постарался не отстать от шехзаде: одним уверенным движением он развернул обескураженную столь резкой сменой направления Венецию вслед за Римом, нещадно толкая кобылу пятками по поджарым бокам, и стремглав бросился за уносящимся прочь наследником, ничуть не хуже перепрыгнув через невысокую стену кустарников. Даже не потребовалось оборачиваться назад, чтобы услышать, как удивлённые такой внезапностью воины подняли суетливый шум, на повышенных тонах оговаривая друг друга за допущенное недоразумение, и убегающий прочь от них Ибрагим внутренне добродушно посмеялся над их посредственностью и отсутствием всякой смекалки. Однако, как оказалось, радость юноши, убеждённого, что у них с наследником всё так быстро и идеально получилось, была преждевременной: мгновениями позже неуловимо мчащиеся сквозь густеющий лес друзья распознали вдалеке следующий за ними угрожающий топот множества копыт, что подсказал им, что стражи уже оправились от секундного замешательства и всё-таки решили пуститься в погоню. Непрошеный испуг болезненно кольнул сжавшееся от ожидания сердце Ибрагима, бешено колотящееся где-то в горле от возобновившегося галопа, и в какой-то момент неутешающая мысль, что их вот-вот настигнут и поймают, внушила ему настоящую тревогу, так что он лишь сильнее хлестнул Венецию поводьями по утончённой шее, уговаривая её бежать что есть мочи. Устремившийся вперёд Сулейман ни разу не обернулся, его напряжённое стройное тело склонилось над летящим напролом жеребцом, прильнув к его мускулистой шее, и Ибрагим, стараясь держаться как можно ближе к нему, заставил себя не смотреть назад, а сосредоточиться на видневшейся перед ними долине, где обрывался лес и не росло ни единого дерева, только густая шелковистая трава подталиво гнулась к земле под порывами жаркого ветра, отчего по холмистому рельефу будто пробегала изумрудная рябь. Не сговариваясь, друзья понеслись во всю прыть, неуловимо удаляясь от своих неудачливых преследователей, и вскоре вылетели на открытое, ничем не ограниченное пространство, ныряя в волнистые потоки знойного воздуха, что с готовностью подхватили их, подпитывая новой энергией, и подтокнули неутомимых коней с новыми силами припустить по вольной равнине окрылённым галопом. Оглушительный топот сменился мягким вкрадчивым шелестом покорно приминающейся под быстрыми лошадиными копытами травы, перед глазами раскинулся широкий матовый купол белёсого неба, в центре которого приветливо мигало янтарное солнце, и теперь несущиеся бок о бок друзья напрочь позабыли о преследовавших их воинах и вовсю наслаждались распростёртой перед ними необычайной свободой, заливисто смеясь наперебой без всякой причины. Внезапно вспомнив о погоне, Ибрагим коротко обернулся и, к собственному немалому изумлению, обнаружил, что долина позади него опустела: стражи куда-то пропали, будто провалились сквозь землю, вокруг не было ни души, да и грохот чужих копыт давно затих, больше не предвещая нежелательного разоблачения. Видимо, отчаявшиеся воины осознали, что напрасно тратят своё время, преследуя безрассудных юнцов, поэтому сочли благоразумным прекратить преследование, правда, Ибрагим не сомневался, что они определённо затаились где-то поблизости, чего-то выжидая, или же вернулись в лагерь, чтобы собрать подкрепление для поисков шехзаде и его друга. — Отстали! — восторженно воскликнул Сулейман, тоже заметив исчезновение охотников, и замедлил Рима, который вскоре перешёл на степенный шаг, устало опустив утончённую морду к траве и запальчиво фыркая от изнеможения. — Я же говорил, что это будет просто! Теперь мы предоставлены сами себе и можем делать что хотим. — Здесь очень красиво, — окидывая бескрайний луг заворожённым взглядом, с восхищением выдохнул Ибрагим и пристроил Венецию рядом с жеребцом шехзаде, прислушиваясь к её загнанному после долгого бега дыханию. — Никогда не видел таких чудесных ландшафтов. Даже лес рядом с моим пастбищем был не таким густым и богатым. — Ты скучаешь по Ханым хатун? — неожиданно спросил Сулейман с самым невозмутимым видом, чем застал Ибрагима врасплох: в последнее время он всё реже вспоминал об этой бесконечно доброй и нежной женщине, которая заменила ему мать. — Почему бы тебе не навестить её? Я с радостью составлю тебе компанию. — Я бы хотел с ней увидеться, — честно признался юноша и вдруг ощутил мощный прилив огорчающей тоски при мысли о том, что его мудрая наставница осталась в своём поместье совсем одна, а он за прошедшие месяцы даже не удосужился заглянуть к ней. — Надеюсь, что смогу наведаться к ней в ближайшее время. Одобрительно сверкнув внимательными глазами, Сулейман на мгновение отвернулся, чтобы пройтись проницательным взором по безлюдной равнине, по которой брели два одиноких всадника, обдуваемые со всех сторон неусидчивым ветром и вынужденные идти под прицелом нещадно палящего солнца, что чертило своими искусными лучами чёткие контуры двух стройных теней, бесшумно скользящих по траве следом за путниками. Иногда Рим и Венеция, окончательно пришедшие в себя после минувшей гонки, останавливались посреди луга и окунали морды в гибкие стебли, их подвижные хвосты лениво хлестали коней по округлым бокам, отгоняя летающих рядом насекомых. Больше не чувствуя рядом ни малейшей опасности, Ибрагим тоже позволил себе немного расслабиться и чуть выпустил из пальцев кожаные поводья, самую малость нарушив безупречную осанку, благодаря которой он безукоризненно держался в седле. Шехзаде подле него впервые за последнее время не выглядел напряжённым и взвинченным, его недосягаемый и какой-то странно-задумчивый взгляд неторопливо скользил по окрестным пейзажам, с тихим восхищением любуясь естественной красотой летней природы, и он иногда самозабвенно прикрывал глаза, словно прислушивался к далёким лесным шумам и редким пениям луговых птиц, что прятались где-то в траве. — Жаль, что я не могу увидеть природу твоего родного края, — спустя несколько минут приятного и исцеляющего молчания вздохнул Сулейман, мгновенно привлекая рассеянное внимание утонувшего в собственных беспочвенных мыслях Ибрагима. — Ты что-нибудь помнишь о своём доме? Каким он был? — На самом деле, я почти ничего не помню, шехзаде, — с немалым огорчением ответил юноша и даже для пущего убеждения попытался воссоздать в памяти мутные, сильно искажённые картины давнего детства, проведённого в маленькой, ничем не примечательной рыбацкой деревне Парге. — Помню только, что мне нравилась близость моря. Мы с отцом часто ходили на причал рыбачить, он учил меня вязать сети… Тогда я не желал себе иной судьбы, кроме как продолжить его дело. — Ну а сейчас, Ибрагим? — с пытливым огоньком в ясных глазах повернулся к другу Сулейман, с какой-то потаённой надеждой посмотрев на него, и тот с непрошеным изумлением понял, что молодой наследник против воли боится услышать ответ. — Какой сейчас ты бы хотел для себя судьбы? — Сейчас у меня есть Вы, шехзаде, — тепло улыбнувшись, отозвался Ибрагим, и сердце его с нежностью затрепетало, когда он заметил, как посветлело лицо Сулеймана при этих словах. — Теперь я ни за что Вас не оставлю, можете мне поверить. Я безумно рад быть Вашим помощником и верным другом. Моя жизнь изменилась к лучшему, о большем и мечтать нельзя. В подёрнутом мягкой теплотой взгляде Сулеймана отразился тихий, но неподдельный восторг, он открыл было рот, чтобы произнести что-то, как вдруг откуда-то из леса до них донёсся громкий гул, напоминающий неясный шум, который всё нарастал и нарастал, постепенно превращаясь в отчётливо слышимый нагромождённый топот множества стремительных копыт, неизбежно приближающийся прямо к застывшим посреди луга друзьям. Сразу же насторожившись, всадники обратили в сторону оставшейся позади рощи настороженные взгляды, не двигаясь с места, в похолодевшей груди Ибрагима зародилась беспомощная тревога, так что он решительно не знал, как ему поступить: и дальше ждать, пока неизвестная угроза явит себя двум беззащитным юнцам, или броситься бежать, спасая жизнь шехзаде. Сулейман и не думал убегать, он неподвижно замер на месте, сверля пустынное пространство перед собой пристальным взглядом, и только угрожающе напряг сильные плечи и потянулся рукой к колчану со стрелами, приготовившись при первом признаке опасности дать отпор таинственным врагам. Что особенно ошеломило Ибрагима, так это странное поведение Рима и Венеции: обе лошади остались совершенно равнодушны к непонятному шуму, который становился всё громче с каждым мгновением, лишь однажды они подняли головы, оторвавшись от поедания сочной травы, да повели навострёнными ушами, но не более того. Растерянно переглянувшись, друзья негласно приняли решение подождать, что произойдёт дальше, хотя всё внутри напряжённого до предела Ибрагима так и кричало о необходимости что-нибудь предпринять для безопасности шехзаде, но терпеть вселяющую невольный трепет неизвестность им пришлось совсем недолго: вот топот раздался совсем близко, так что от него задрожала земля, и в следующее мгновение из леса высыпало целое стадо каких-то поджарых бурых животных. На сильных стройных ногах они понеслись по опустевшему лугу прямо навстречу двум всадникам, и застывший в непобедимом изумлении Ибрагим, тщательно приглядевшись, выхватил из мельтешения одинаково рыжих тел огромные ветвистые рога, отчего его тут же осенило. — Это олени, шехзаде! — не в силах скрыть обуревавший его восторг, выкрикнул восхищённый юноша и призывно кивнул по-прежнему потерянному Сулейману, поймав его непонимающий взгляд. — Бежим с ними! Они не опасны! — Никогда ничего подобного не видел! — повысив голос, отозвался наследник, приковав к бегущим к ним оленям благоговейный взгляд, и сорвался с места, отправляя Рима в целеустремлённый галоп. Не отставая от друга, Ибрагим подстегнул приспнувшую Венецию, вынудив её помчаться по равнине вслед за господским жеребцом, и вдвоём они свободно понеслись по извилистой равнине, стремительно догоняемые оглушительным грохотом копыт многочисленного табуна. Снова коротко обернувшись, Ибрагим внезапно увидел летящих по волнистой траве оленей неимоверно близко, один из молодых самцов обогнал своих собратьев, вырвавшись вперёд, и вскоре поравнялся с белой кобылой юноши, продолжая бежать рядом с ней нога в ногу. Затаив дыхание, заворожённый представшим перед ним зрелищем всадник долго и благоговейно взирал на несущееся бок о бок с ним статное животное, тихо, точно боясь спугнуть, любовался его аккуратной маленькой мордой, близко посаженными живыми глазами, гордо изогнутой длинной шеей и, конечно же, роскошной короной, что возвышалась над ним, пронзая безоблачное небо. Хотя изящный галоп оленя, отличающийся обилием высоких грациозных прыжков, во время которых он поджимал задние копыта и вытягивал передние, значительно превышал по скорости стремительную рысь лошади, Ибрагиму удавалось долгое время не сбавлять темп и не упускать великолепного красавца из виду, настолько ему нравилось снова и снова изучать его неподражаемую внешность. Его постепенно окружали другие олени из стада, не обращая никакого внимания на затесавшегося среди них человека, где-то в глубине табуна бежал вровень с ними Сулейман, и на эти незабываемые мгновения Ибрагим вдруг ощутил себя одним из них, вольным вестником ветра, носителем величественных рогов, самым быстрым и независимым животным во всём лесу. Осмелев, он даже протянул руку к бегущему рядом с ним оленю, подобравшись к нему особенно близко, и легко скользнул пальцами по его пушистой меховой шее, погладив жёсткую шерсть. Как и ожидалось, встревоженное неожиданным прикосновением животное поспешно отпрянуло, увеличив темп, и его место заняли другие олени, тесно окружив чужака и увлекая его в парящий галоп наперегонки с самим ветром. Вскоре Ибрагиму удалось протиснуться к Сулейману, что мчался неподалёку от него, поглощённый оленьей скачкой, и вдвоём они продолжили бежать вместе с табуном, обмениваясь восторженными взглядами и беспрестанно смеясь. Сбитое дыхание обжигало грудь неистовым огнём, поднятая в воздух пыль оседала на одежде и шерсти лошади, застилала глаза, бьющий навстречу резкий воздух хлестал по лицу, освежая его, и Ибрагим, полностью увлечённый дикой скачкой, чувствовал себя по-настоящему свободным, поднявшимся высоко в небо от жестоких земных оков, и невероятно счастливым.