У каждого человека внутри живёт дикий зверь. Он говорит когда нам надо бежать, а когда нам нужно атаковать. Хюррем Султан, «Великолепный век» 4 сезон 23 серия
Лёгкая перламутровая пелена затянула светлое белое небо, беззастенчиво поглощая любые порывистые поползновения негодующего солнечного света, ненасытные утробы одной огромной плотной тучи, словно серое крыло гигантской птицы, накрыли далёкий горизонт, превращая небесные владения в тоскливую равнодушную гладь, лишённую каких-либо оттенков и ослепляющую отсутствием на ней всяких красок. Хотя прежде безмерно жарящее солнце в этот день пока ни разу не посетило распалённую до пустынного иссушения землю, в душном, отталкивающем своей упругостью воздухе по-прежнему сохранился убийственный летний жар, что впитывался в податливые воздушные потоки вместе с исходящим от тёплой почвы невидимым испарением, и оттого дышать этой резкой сухостью становилось невыносимо. Страдающая без свежего кислорода грудь удручённо сжималась, вынужденная довольствоваться безвкусными остатками отшумевшего зноя, но зато сполна обласканная страстным солнцем кожа заслуженно отдыхала в бесконечной тени, с небывалым наслаждением слушая робкие прикосновения принесённого откуда-то с моря резвого ветра, и в целом, порядком измученное долгой беспрестанной жарой вольное существо с давно забытой нерушимой задумчивостью наблюдало за плавными переменами в состоянии всемогущей природы, находя много общего с её унылым настроением, потемневшим взглядом и внутренним трепетом, из-за которого даже спряталось куда-то глубоко её большое огненное сердце. Раскинувшись далеко внизу, под чужим проницательным взором, утопающий в мягком дневном сумраке город казался непривычно пустым и тихим, не освещаемый свысока обольстительным солнечным сиянием, но его древние, уютные постройки всё равно ничуть не теряли присущего им очарования, а следить за мерно текущей внутри него привычной жизнью было так же увлекательно, как и в пору его необузданного оживления. Однако, существовало нечто таинственное, неизведанное и непокорное, за чьим не видимым невооружённому глазу скрытым миром наблюдать было ещё более захватывающе и даже немного пугающе, оно завораживало своей искренней непорочностью, пленяло какой-то соблазнительной опасностью, влекло к себе безграничной свободой и невыразимым ощущением всесильной лёгкости, словно хватило бы одного сердечного желания, чтобы немедленно обзавестись крыльями и прорваться сквозь воображаемую грань навстречу своей тайной судьбе. Лишь в этой непостижимой независимости объятая безутешной тревогой впечатлительная душа видела своё спасение от угнетающей тоски, лишь в гордом, никем не пресекаемом одиночестве чудилось ей прарождение утраченной надежды, только слившись воедино с чем-то, близким ей по духу, могла она отыскать замудрённые ответы на все свои вопросы, что доводили её до безумства своей неуёмной навязчивостью. Но в то же время что-то нестерпимо дерзкое и упрямое продолжало удерживать её на месте, в пределах безопасного дома, мешало ей поступиться своими извечными заповедями, чтобы откликнуться на отчаянный зов, с гордостью крикнуть ему в ответ: «Вот она я! Я здесь, я пришла!». Воцарившаяся над скучающим Стамбулом хмурая погода словно вторила неразрешимому волнению, что с самого утра беспощадно сжигало Михримах изнутри, подобно её непроницаемому, опечаленному лицу приунывшее небо ни разу не явило миру свою жизнерадостную улыбку, и тенистое пространство его будто отражало устремлённые в его чертоги грустные глаза молодой госпожи, осквернённые непримиримым отчаянием. Коротая предательски медленно убывающее время на просторной мраморной террасе своих богатых покоев, в плену ревностного уединения, оплетённая собственными страшными размышлениями Михримах постоянно прокручивала в излишне живом воображении ужасный исход той незавидной ситуации, в которой оказались султан и его Великий визирь, и с каждой новой попыткой внести в неё хоть что-то хорошее картина получалась только кошмарнее, окончательно уничтожая в хвалёном самообладании статной девушки последнее напускное спокойствие. Только этим утром она вместе с Хатидже получила обречённую весть о том, что её отец и Ибрагим оказались в плену у морских разбойников, правда, однозначная достоверность этого сообщения подвергалась сомнениям, поскольку сложилась из многочисленных сплетен среди городского населения и из обрывочных утверждений некоторых моряков, которые клялись, что видели момент пленения османских господ своими глазами. И всё же, Михримах верила в полученное известие так свято и трепетно, будто сама являлась неугодным свидетелем произошедшей трагедии, пусть даже ей с трудом представлялось, что её непобедимый отец, падишах всего мира, и отважный воин Ибрагим когда-нибудь позволили бы врагам подчинить их своей воле. Но кто знает, может у них просто не осталось иного выбора! Может, они сражались до последнего, но не осилили натиск противников, может, всё это вообще неправда и они уже давно погибли! При одной мысли об этом всё внутри оцепеневшей Михримах холодно остывало, дрожащее тело её затягивалось крепким льдом, затаённое дыхание перехватывало, так что мучительно не хватало воздуха, и к сдавленному неуместным стенанием горлу подкатывали горькие слёзы, почему-то никак не желая пролиться, наконец, из её глаз, чтобы хоть немного облегчить ей невыносимую боль. Обременённый непосильной горечью томный взгляд госпожи неотрывно всматривался в извилистую гладь тёмного моря, словно ожидая, что вот-вот его шумные глубины разверзнутся и выпустят на волю любимых людей, однако на самом деле Михримах вовсе не тешила себя подобными несбыточными фантазиями, как могло показаться сперва. Она не смотрела; она только слушала. Вокруг царила бережная утончённая тишина, ни единого лишнего звука не раздавалось среди окутанного ревнивой безмятежностью пространства, но обращённая в предельные ощущения госпожа и не нуждалась в том, чтобы ловить что-либо ушами: всё, что она так жаждала поймать, таилось внутри неё. Это была невиданной настойчивости возбуждённая сила, что упорно, с долей хозяйской небрежности толкала её куда-то из самой груди, подгоняемая безудержной трелью чувствительного сердца, и Михримах понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к подобному постороннему вмешательству, ведь раньше с ней такого не бывало. Внезапное появление странного неукротимого влечения сначала не на шутку испугало её, так что она даже решила, что заболела от постоянных переживаний, однако, насилу успокоив себя и сосредоточившись, госпожа вскоре осознала, что всё-таки знакома с появившимся внутри неё неугасаемым чувством: нечто похожее она испытала в тот раз, когда впервые приблизилась к морю. Тогда ей казалось, что кто-то неустанно зовёт её, а теперь призыв этот исходил не извне, а изнутри, с растущим отчаянием подталкивая растерянную девушку к какому-то действию, но какому именно, она пока не понимала и продолжала со всей внимательностью слушать жаркие импульсы чужой силы, которая, казалось, ещё немного, и заговорит с ней человеческой речью. Вдруг непрошеное озарение одолело пристально глядящую в подвижное море Михримах, резким разрядом хлестнув её по вытянутому в звенящую струну телу, и в следующий миг она порывисто сорвалась с места и стремглав бросилась бежать прочь от террасы, к потайному ходу, что вёл за пределы Топкапы; Ибрагима не было рядом, так что ей оставалось пойти наперекор своему глубинному страху и самостоятельно одолеть предначертанный ей путь. Спутанные мысли неслись вперёд быстрее её самой, опережая возможности замкнутой человеческой сущности, но подгоняемая острым нетерпением Михримах мужественно не сбавляла темп, окончательно погрузившись в горячку стремительного бега, и чутко следовала за внутренним зовом, всё отчётливее боясь не успеть. Заворожённая собственной беспредельной скоростью Михримах не обращала ни малейшего внимания ни на мелькавшие по сторонам от неё тесные каменные стены родного дворца, ни на изменение окружающего её освещения по мере того, как она продвигалась к заветному выходу, ни на то, что иногда ноги её путались в длинном подоле роскошного платья, из-за чего пару раз она едва не упала. Не успела она опомниться, как уже бежала по заросшему тёмно-зелёными дебрями дворцовому парку, утопая лёгкими шагами в сыпучей серой гальке, высокие тенистые заросли надёжно скрывали её от посторонних глаз и неугодного надзора бдительной стражи, поэтому до тайного лаза в толстой кирпичной стене госпожа добралась без происшествий и беспрепятственно выбралась к кромке пёстрого пушистого леса. Не смея остановиться, Михримах углубилась в разрозненное сборище мощных обшарпанных стволов, которых не пожалел минувший летний зной, и сомкнувшиеся у неё над головой тесно переплетённые кривые ветви тут же скрыли от неё серое, сияющее чистым серебром небо, отчего в пугающе глухой, пустынной чаще скопился настораживающий полумрак, бесшумно растекаясь по неприметной лесной тропе, что и без того почти полностью терялась среди высокой травы. Податливые стебли приветливо льнули к стройным ногам госпожи, применаемые тяжёлым подолом подобранного руками платья, надоедливые мелкие сучья то и дело впивались в дорогую одежду, немилосердно разрывая скользкую атласную ткань, колкие веточки попадавшихся на пути кустарников больно царапали нежную кожу лица и ладоней, но Михримах вопреки всему продиралась через неприступный дикий лес, хотя частые помехи значительно замедляли её темп. Её нисколько не волновал поднятый ей бесцеремонный шум, каким сопровождалось каждое её новое резкое движение, она не чувствовала раздирающей её мягкую кожу тупой режущей боли от пульсирующих на лице мелких порезов, редкие пронзительные переклички испуганных появлением в их безмятежной обители чужака птиц внезапно падали свысока ей на голову, оглушая нестройными нотами, но довольно быстро сбивчивый крик растворялся где-то далеко, в утробе деревьев, вместе с улетающей прочь суетливой вестницей. Неуловимо непроходимая лесная дорога вывела Михримах на открытую местность, так что от ударившего ей в глаза тусклого небесного сияния она с непривычки зажмурилась, а когда открыла приправленные слепым предвкушением глаза, то не увидела уже ни бескрайнего хоровода одинаковых деревьев, ни приевшейся ей пёстрой зелени: впереди, всего в нескольких шагах от неё, вкрадчиво шумело гладкими камнями Чёрное море. Двигаясь, точно под непреодолимым наваждением туманного сна, зачарованная представшим перед ней зрелищем Михримах медленно, взвешивая каждый свой шаг, приблизилась к нежно лепечущей у края мокрого берега рябистой воде, не сводя с украшенной гибкими волнами морской глади заворожённого взгляда, и заставила себя остановиться только тогда, когда мерно накатывающие на прибрежную гальку водные изгибы стали лизать края её лёгкой обуви. Напоминая огромное расплавленное зеркало, неусидчивое море отражало серое полотно раскинувшегося над ним неба, перенимая на себя его дурное настроение, потемневшая где-то на глубине мутная вода потеряла свою стеклянную прозрачность, и всё более раззадоренные волны пенисто клубились, подбираясь ближе к берегу, чтобы затем грубо обрушиться на сточенные камни и с грозным шелестом уплыть обратно на дно. Не таким Михримах запомнила увиденное не так давно степенное море: эта неистовая тревожность отталкивала её, несмотря на то что внутренний зов при этом только нарастал, становился всё громче, настойчивее и сильнее, будто безрассудно гнал её на самую глубину, под сокрушительные жадные волны, затаившие в себе какую-то грядущую опасность. Неподвижно замерев в приступе немого потрясения, Михримах всё стояла у кромки бушующей воды, обдуваемая со всех сторон расшалившимся ветром, и к напряжённому телу её пробрался неприятный озноб, вынудив её предательски содрогнуться. Зрелище хоть и пробуждало в ней первобытный страх, навевая внутреннее оцепенение, околдованная госпожа никак не могла оторвать от него глаз, благодаря чему сразу заметила невольное, будто случайное движение где-то среди чёрного месива наседающих друг на друга волн, искристым проблеском оно промелькнуло в помутнённой воде и так же неуловимо исчезло, оставив после себя лишь страждущее вожделение, с каким привлечённая наличием ещё одной жизни девушка пожелала снова лицезреть эту таинственную вспышку, с появлением которой притихшая на время сила вновь возбудилась, словно жаждала вырваться на свободу. До саднящей боли в глазах Михримах вгляделась в необъятные муторные просторы встревоженного моря и вскоре действительно распознала очередное порывистое движение — это выбросился из воды на поверхность ловкий дельфин, коротко сверкнув своими влажными серыми боками, и с тихим плеском погрузился обратно в бездну, напоследок подняв тучу брызг треугольным хвостом. Сердце безнадёжно замерло в груди Михримах, сознание отключилось, потеряв способность всячески мыслить, думы её теперь словно перестали принадлежать ей, она больше не слышала собственного внутреннего голоса: слышала чей-то чужой, бессвязный и неразборчивый, или полагала, что слышала, потому что меньше всего ей хотелось признаваться самой себе в происходящих с ней странностях. Ноги её точно увязли в увесистых огранённых камнях, так что она не могла сдвинуться с места, а между тем, намного ближе к берегу, в воздух снова выпрыгнул дельфин, и от благоговейного потрясения Михримах даже забыла как дышать: вблизи он оказался огромным, сильным и прекрасным, с гладкой блестящей кожей, бездонные чёрные глаза его смотрели прямо в лицо госпоже выразительно и вдумчиво, и, пока безупречное животное совершало свой восхитительный прыжок, девушка неотрывно смотрела в эти говорящие глаза, время для неё остановилось, оставив её наедине с величественным дельфином. Ещё миг — и вот красивое животное грациозно нырнуло прямо в глубь бегущей к берегу изогнутой волны, острый плавник его с трудом рассёк твёрдый слой чернеющей воды, так что во все стороны полетели крупные капли, а потом тонкий хвост плавно, без единого брызга, погрузился на дно вслед за своим хозяином, как тонут в охваченном неистовым штормом море беспомощные корабли... Ни на миг не задумавшись, Михримах неожиданно всё поняла: тревожные телодвижения взбудораженного дельфина, неподдельный животный страх в его глубоких глазах, странно непреодолимая сила, что тянула её на пристань, к самому морю, — всё это сложилось для госпожи в одно короткое, но пугающее слово, которое она прочла в откровенно напуганном взгляде уплывшего прочь дельфина: «Буря».***
Внезапный резкий стук, бесцеремонно раздавшись где-то в пустынном чреве всепоглощающей тьмы, беззастенчиво выдернул Ибрагима из навязчивого плена блаженной полудрёмы, воспрепятствовав его тленному существу окончательно отгородиться от внешнего мира как раз тогда, когда он уже был готов погрузиться в долгожданный беспробудный сон. С таким трудом достигнутый безмятежный настрой мгновенно улетучился, будто его и не было, стремления к необходимому отдыху не осталось ни в одном глазу, и вконец раздосадованный своим невезением Ибрагим порывисто отклонился к стене и даже не поморщился, когда спина с размаху впечаталась в твёрдую поверхность. Сквозь маленькое мутное окошко тёмного трюма внутрь камеры застенчиво прокрадывался первый слабый луч встающего солнца, золотя булькающую у самого борта тихую воду, но лишь слегка тронутое юной сиреневой зарёй небо пока недостаточно посветлело, по-прежнему неся в своей пленительной глубине кротко мигающие свысока звёзды. Богатая на происшествия долгая ночь наконец миновала, уступив место новому девственному рассвету, однако, вопреки призрачным ожиданиям, внутреннее состояние удручённого сложившейся ситуацией Ибрагима ничуть не улучшилось: ни малейшего промелька самой ничтожной надежды, ни одной утешительной мысли, никаких идей по поводу того, как им теперь добраться до желанной свободы. Абсолютно всё, каждая живая душа на этом проклятом Шайтаном корабле, каждая украденная откуда-то вещь, невыносимо раздражало его, заставляя постоянно мучиться от безвыходного гнева, стальные прутья решётки становились ему тесны и омерзительны — они давили на него со всех сторон, насильно удерживая взаперти, внушали ему бесконтрольную панику, граничащую с предательским страхом, он задыхался под тяжестью этого ржавого металла, что безнаказанно отделял его от драгоценной независимости, в пределах которого он не мог сделать ни единого лишнего движения. Затхлый сырой запах, остро приправленный высохшей морской солью, неизгладимо приелся чувствительным рецепторам Ибрагима, доводя до судорожного умопомрачения, нестерпимая жажда свежего, ничем не осквернённого воздуха медленно сводила его с ума, так что порой он льнул осунувшимся лицом к пыльному стеклу единственного окна, жаждая поймать хоть какое-то дуновение со стороны ничем не ограниченного моря. Лишённый неприкосновенности, неоспоримой воли, возможности утолить собственные первостепенные желания, Ибрагим больше не пошевелился с тех пор, как по трюму гулким эхом прокатился неожиданный резкий звук, природа которого была ему знакома — так хлопала шаткая дверца трюмного люка, возвещая о прибытии в столь отталкивающее место новых посетителей. Действительно, не прошло и пары мгновений, как вслед за настораживающим звуком до навострённых ушей Ибрагима донеслись чьи-то ровные, сдержанно поставленные шаги по крутой лестнице, поразительно напомнившие ему другую, дотошно знакомую и до слепого благоговения любимую им гордую походку, о которой он мог бы подумать сперва, если бы не знал, что её статный, тщательно сберегающий своё неприступное величие обладатель прямо сейчас находился в темнице вместе с ним, зорко следя за происходящим из темноты с придирчивостью сытого хищника. Словно по негласному мановению какого-то внутреннего призыва, Ибрагим обернулся себе за плечо, пристально уставившись в дрожащую у него за спиной густую тьму, и хотя он никого не сумел разглядеть, он ясно чувствовал тот ненавязчивый, покровительственный дух чужого тайного присутствия — только пугающе непроницаемые, равнодушные ко всему пронзительные глаза смотрели на визиря в ответ из-под туманной пелены извечного мрака, и в них затаивший дыхание узник с долей облегчения заметил всю ту же упрямую тягу к жизни, то же непоколебимое терпение, ещё живы были эти неповторимые, душевные глаза, сверкающие двумя холодными голубыми огоньками среди угнетающего царства сплошной темноты. Вот они медленно моргнули, двигаясь, как бесцветные зрачки спящей змеи, и атакованный непрошеным трепетом Ибрагим поспешил отвернуться, невольно испугавшись, что позволили себе какую-то дерзость, осмелившись так долго и бесстыдно смотреть в глаза своему господину. От неугодной неловкости его отвлекло своевременное появление в трюме Добряка, старшего мореплавателя из команды защитников, о чьих помыслах визирь теперь знал, благодаря чему многое стало ему понятно и доступно. Крупная фигура по-простецки одетого мужчины выплыла из цепких объятий ревнивых теней, освещаемая одинокой горящей лампадой, что покоилась в морщинистой руке моряка, плавные отсветы бережного пламени тут же разогнали скопившуюся вокруг ночную тьму, запуская в неприютную обитель пленников спасительную долю воскрешающего света. Робкие янтарные блики осторожно играли на деревянных стенах тесного помещения, пробираясь внутрь сплошь чёрной темницы, и несказанно обрадованный Ибрагим смог без прежних затруднений рассмотреть неспешно двигающийся к решётке чужой силуэт и бесконечно мягкое, расслабленное лицо, испещрённое аккуратными морщинами, в складках которых удобно разлеглись маленькие угловатые тени. Светло-голубые мудрые глаза Добряка бледно сияли в искусственном сумраке, жарко полыхающий за стеклом лампады живой огонь завораживающе отражался от потускневшей радужки, почти полностью вытесняя из неё природный небесный оттенок, так что казалось, будто глаза посетителя вдруг стали янтарными, искрящимися скупой золотинкой. Когда Добряк, до сих пор не проронив ни слова, подошёл достаточно близко к темнице и с кряхтением опустился на пол, скрестив по-турецки ноги, Ибрагим заметил, что вторая рука у него тоже занята: в ней он держал серебряный поднос, заставленный двумя железными мисками с каким-то горячим содержимым и двумя стаканами с обычной пресной водой. Поднос моряк поставил на пол перед прутьями, так что Ибрагим при желании мог дотянуться до него рукой, и в нос ему сразу повеяло приятным, душистым запахом пряного плова с говяжьим мясом, из-за чего внутри него немедленно пробудился насильно подавленный голод, к горлу подкатила мутная тошнота, а рот наполнился обильной слюной, смачивающей страждущие губы, что уже ощущали на себе неповторимый вкус настоящей, свежеприготовленной пищи. От с горой наполненных белым рисом мисок так и валил густой ароматный пар, подталкивая измученного вынужденным голоданием пленника к запретному искушению, но в последний момент над диким чувством голода возобладала неуничтоженная гордость и резко осадила его преступный порыв притронуться к вражеской еде. Не в силах более смотреть на щедро преподнесённое им угощение, Ибрагим поднял объятые безудержным вожделением глаза на сидящего напротив него Добряка, ища в его невозмутимо спокойном взгляде хоть толику глумливой насмешки, но тот терпеливо наблюдал за поведением узников, не двигаясь с места, и, похоже, совсем не собирался их к чему-либо принуждать. — Я всё-таки настаиваю, чтобы вы поели, — в полголоса проронил добрый моряк, внимательно вглядевшись в безумные глаза Ибрагима, и несмелое, но вполне искреннее сочувствие мелькнуло в его изучающем взгляде, когда он скользнул им по исхудавшей фигуре визиря, на чьих острых сгорбленных плечах чёрный охотничий кафтан висел бесформенной грудой, собираясь в складки на впалой груди. — Я оставлю поднос здесь, ешьте, когда захотите. Но я бы на вашем месте сделал это сейчас, пока не остыло. — Ты очень добр, — признательно кивнул бескорыстному посетителю Ибрагим, подняв на него открытый благодарный взгляд, и даже позволил себе чуть улыбнуться. — Уверен, получилось очень вкусно. Передай повару нашу похвалу и искреннюю благодарность. — Вообще-то, это приготовил я, — несколько смутившись, признался Добряк, с весёлыми искорками в глазах покосившись на визиря, и поставил на пол рядом с собой зажжённую лампаду, так что теперь огненный свет падал только на одну половину его зрелого лица, трепетно мигая на загорелой коже. — Я и есть повар нашего корабля. Если вам действительно понравится это блюдо, я буду невероятно счастлив. — Мы немедленно попробуем, — прозвучал позади собравшегося ответить Ибрагима густой, чуть сдавленный голос Сулеймана, заставив воина непроизвольно встрепенуться, и в бледный ореол рассеянного пламени вступила статная фигура повелителя, устроившись возле решётки рядом с визирем. — Спасибо тебе. При виде султана Добряк немного оробел, окончательно растерявшись от оказанного ему дружелюбия, и молча склонил голову, видимо, не совсем понимая, как следует вести себя с правителем империи, которого держали под замком в качестве пленника. Поймав выжидающий взгляд Ибрагима, Сулейман коротко кивнул ему на поднос, выражая своё высочайшее согласие, и внявший его намёку воин послушно потянулся к подносу и осторожно взялся пальцами за тёплые края миски, которая была довольно-таки маленькой и узкой, чтобы без труда пролезть сквозь прореху между прутьями. С почтительным наклоном головы Ибрагим передал первую порцию Сулейману и только потом присвоил себе вторую, чувствуя, что с каждым мгновением, приближающим его к живительной пище, самообладания и выдержки в нём остаётся всё меньше, так что следовало поскорее приступить к трапезе, если он хотел сохранить при себе своё незапятнанное достоинство. Стараясь не смотреть в сторону поглощающего свою долю Сулеймана, чтобы не смущать его лишним вниманием, Ибрагим наконец зачерпнул чугунной ложкой дымящийся плов, прожигая его нестерпимо страстным взглядом, и отправил его в рот, не замечая жгучести горячей еды. Украшенный какими-то резковатыми и душистыми приправами, плов обладал поистине незабываемым вкусом, каждая порция словно таяла на языке, обжигая его умеренной пряностью, и безвозвратно покорённый столь сладостной пищей Ибрагим даже не заметил, как опустошил свою миску почти наполовину, а чувство сытости всё не приходило к нему, раззадоренный организм требовал большего. Огромным волевым усилием воспротивившись ложному желанию, воин отставил тарелку в сторону, облизнув измазанные маслянистым жиром губы, и с неиссякаемым восторгом посмотрел на Добряка, теряясь, какими словами лучше выразить ему своё непередаваемое восхищение. — Этот плов великолепен, Добряк! — широко улыбнувшись, констатировал Ибрагим, и сидевший подле него Сулейман коротко кивнул в знак согласия, не выпуская из широких ладоней жестяную миску. — Мы благодарим тебя. Ну и удивил ты нас, кто бы мог подумать! — Вы ещё многого обо мне не знаете, — загадочно отозвался Добряк, выразительно полыхнув ясными незабвенными глазами, и наклонился ближе к Ибрагиму, проникновенно посмотрев ему в лицо. — Думаю, вы уже поняли, что Добряк — это всего лишь моё прозвище. На самом деле, меня зовут Халим¹. — Значит, и у других членов команды есть свои настоящие имена? — почему-то приободрился Ибрагим, осенённый какой-то доселе неуловимой мыслью, и на ум ему первым делом пришла воинственная Фурия, вызывающая в нём больше вопросов, чем кто-либо ещё из команды «Свободного». — Почему же вы их скрываете? Зачем вам эти странные прозвища? — Это не просто прозвища, — медленно покачал головой Халим, мгновенно посерьёзнев, и ответил Ибрагиму таким пристальным взглядом, что тот немного пожалел о своём опрометчивом любопытстве. Что если он ненароком обидел доброго моряка? — Это имена, обладающие своим особым значением. Так нарекают тех, кто избирает для себя путь вольного странника и вступает в Морское братство. Одинаково озадаченные услышанным, Ибрагим и Сулейман обменялись непонимающими взглядами, и в вдумчивых глазах повелителя визирь отчётливо распознал отражение собственного непреодолимого смятения, отчего ему чуть-чуть полегчало: не хотелось бы быть единственным, кто совсем ни во что не вникает. Видимо, султан тоже впервые слышал об этом так называемом Морском братстве, но в его устремлённом на Добряка пронзительном взоре читалось больше неугасаемого стремления докопаться до сути, нежели обычного исступленного замешательства. Пламенные отблески игриво полыхали на впалых щеках старого моряка, золотистые и рыжие нити путались в его почти полностью белой бороде, придавая ей молодой огненный оттенок, но небесные глаза его, отвернувшись от друзей, неотрывно буравили какую-то не зримую им даль, затуманившись степенными раздумьями, и только тихо колыхающиеся у него под носом седые усы, вздымаемые бесшумным дыханием, указывали на то, что он пока не превратился в поразительно реалистичную статую. Впервые, новым, чистым взглядом посмотрев на Халима, Ибрагим осознал, что этот бывалый моряк наверняка многое повидал и претерпел в своей тернистой жизни, прежде чем попасть на «Свободный», его седой волос и морщинистый лик очевиднее всяких слов говорили о его зрелом возрасте и богатом опыте, но что же именно толкнуло столь доброго, отзывчивого человека ступить на путь морского странника, Ибрагим не мог вообразить даже в самых своих смелых фантазиях. Счастлив ли Халим, по душе ли ему такая жизнь? Разве он не мечтал о заслуженном покое на старости лет вместо бесконечных плаваний и жестоких сражений? — Что ещё за братство такое? — сражённый полнейшим непониманием, нахмурился Ибрагим и чуть ли не требовательно уставился на Добряка, всё ещё смотрящего куда-то в сторону. — Морское братство — мировой союз моряков, который зародился близи Карибских островов много веков назад, — неторопливо, словно рассказывая какую-то сказку, заговорил Халим, неумолимо погружаясь внутрь самого себя, и вскоре глаза его превратились в два начищенных до блеска ровных стекла, на которые по ошибке капнули расплавленной бронзой. — Немногие знают о нём, но те, кто знают, чаще всего вступают в него. Члены Морского братства наделены особыми привилегиями: они могут сотрудничать друг с другом, даже находясь в разных странах, могут заключать между собой официальные договоры, имеют право законно заниматься своей деятельностью в любом государстве с согласия правящего там монарха. Одним словом, моряки, вступившие в братство, находятся в большей безопасности, чем обычные мореплаватели, и у них больше возможностей. Поэтому, для того, чтобы придать своему освободительному движению мировой масштаб, Кинай реис вступил в братство, как и все мы. — Любой может вступить в это братство? — непринуждённым тоном поинтересовался Сулейман, внимая каждому слову Халима, и чуть вздёрнул нахмуренные брови, выражая удивление. — Даже разбойники и пираты? Сомневаюсь, что им есть дело до законов и сотрудничества с кем-либо. — Этого никто не знает, — с сожалением ответил Добряк, повернув голову в сторону султана, и впервые его до того ничего не выражающие глаза подёрнулись мягкой дымкой потаённой тоски. — Морское братство было создано задолго до нашего времени, многие его законы и традиции утеряны или просто забыты. Хотя морские разбойники позволяют себе много произвола, никто до сих пор не подал идеи запретить им вхождение в союз. При вступлении в братство моряк получает второе имя, соответствующее его главной черте характера или внешности, а при вступлении в союз капитана вся его команда также обязана сделать это. Мир морских странников — целая отдельная вселенная со своими правилами и запретами, султан Хазретлери. Но далеко не каждому она близка по духу и сердцу. Заворожённый подробным рассказом Халима, Ибрагим в каком-то непостижимом упоении слушал поднявшийся в груди зачарованный трепет, пленённое приятным возбуждением сердце его неукротимо билось о рёбра, будто попавшая в капкан раненая птица, жаждущая вырваться на свободу после вечности болезненных мучений. Сам не зная, почему история доброго моряка вызвала в нём такую бурную реакцию, он собрался спросить у него что-нибудь ещё, чтобы побольше разузнать о Морском братстве, но не успел он и рта раскрыть, как подстёгнутый чем-то Добряк резко вскочил на ноги с пола, едва не опрокинув стеклянную лампаду, и устремил обуянный бесконтрольным ужасом взгляд в одно из маячивших в трюме маленьких окон в дальней стене, словно бы увидел там нечто невыразимо страшное, напугавшее его чуть ли не до смерти. Неподдельная паника мгновенно передалась Ибрагиму, хлестнув его по напряжённому телу тонким обжигающим хлыстом, и вместе с Сулейманом он поднялся на ноги, внимательно наблюдая за дёрганным поведением Халима. Вот старый матрос нетвёрдой поступью подбежал к окну, близко склонившись к нему, и глаза его мгновенно расширились, так что сузились зрачки, в них плескался настоящий суеверный страх, от правдивости и дикости которого вдоль позвоночника Ибрагима скользнул змеиный озноб. — О Силы Великие, — приглушённым, сдавленным праведным ужасом шёпотом выдохнул Халим, не отрывая лихорадочного взгляда от окна, и затем вдруг слишком стремительно для своего почтенного возраста сорвался с места и бегом бросился через трюм к лестнице, по ступенькам дробно застучали его суетливые шаги. — Близится шторм! Тревога! Буря близко! — Что это с ним? — недоумевающе посмотрел вслед моряку Сулейман, настороженно прищурившись, и с немым вопросом в глазах воззрился на Ибрагима, на что тот лишь потерянно пожал плечами: причуды матросов были ему неведомы. Медленно, точно опасаясь ненароком наткнуться на какое-нибудь морское чудовище, он приблизился к одинокому окну в темнице, почти не дыша под влиянием сковавшего его трепетного страха, и со всей возможной осторожностью выглянул наружу, заранее готовя себя к тому, что ему предстоит увидеть нечто из ряда вон выходящее. Однако за пределами стекла всё так же мерно и игриво плескалось прозрачное изумрудное море, переливаясь всеми оттенками нежно-лилового и бледно-жёлтого в лучах рассветного солнца, ничего вызывающего, опасного или подозрительного Ибрагиму не удалось обнаружить в его безмятежной, демонстративно беспечной обители, невольно привлекающей своим непорочным спокойствием. Странное поведение Халима теперь вызывало ещё больше вопросов, поскольку в течении морских вод Ибрагим не заметил решительно ничего такого, что могло бы его напугать, но в тот момент, когда визирь уже убедился, что смотреть ему больше не на что, вдалеке из моря вылетела серая туша изящного дельфина, очертив разукрашенный в пастельных тонах горизонт идеальной грациозной дугой. Стоило одному животному выбраться из воды на свежий воздух, за ним появилось другое, потом третье, четвёртое... Ибрагим честно сбился со счёта, ему казалось, что дельфины просто повторяются, сменяя друг друга, но оттого их захватывающие высокие прыжки не теряли своего восхитительного очарования, наблюдать за ними доставляло воину несметное удовольствие. И чего только Халим мог испугаться, если в море нет никого, кроме резвящихся беззаботных дельфинов? Но потом воин вспомнил последние слова моряка о надвигающемся шторме, и его всего передёрнуло: отпрянув от окна, Ибрагим забился в угол темницы, чувствуя, что его пробирает до костей мертвенный холод, и судорожно взмолился про себя великому Аллаху, чтобы страшное предзнаменование старшего матроса оказалось ошибочным.***
Воспоминание, в котором Ибрагим общается с госпожой.
Весна 1512 года, Маниса. После жаркой, безжалостной тренировки, с неостывшей возбуждённой горячностью во всём измождённом непривычными нагрузками теле, но с возвышенным восторгом в распростёртой навстречу изнеженному ветру груди, приятно было сменить насквозь взмокшую, впитавшую в себя десять потов рубашку на более сдержанное, скромное одеяние, сухое и чистое, холодившее покрытую липкой испариной кожу скользким богатым шёлком. Тщательно выглаженный, испещрённый волнистыми охристыми узорами кафтан казался невыносимо тесным, сдавливающим набухшие после плодотворного занятия мышцы, особенно, в области талии, где свободные полы подвязывал тёмный тканевый пояс, так что с трудом удавалось сдержаться от того, чтобы не рвануть на парадном наряде наглухо застёгнутые крупные пуговицы, обнажая иссыхающую без свежего воздуха шею и коренастую молодецкую грудь, ещё пока чуть костлявую и узкую, но уже познавшую упоительную усладу предельного напряжения, за которым неизбежно следовала тягучая, временами приятная боль. Этим жалобным стоном отзывалось на тяжёлые нагрузки всё приведённое в тонус подтянутое тело, правда, ненасытно взбудораженному прошедшей тренировкой существу никак не удавалось определить, изнывает ли оно от непомерной усталости или в отчаянном исступлении требует большего, жаждет вновь вкусить незабвенный дурман страстного, дикого опьянения, в пылу которого забывалось всё на свете — оставалось только чужое, маячевшее напротив сосредоточенное лицо и бестрастные, хладнокровные голубые глаза, утончённо приправленные кроткой искоркой безобидного лукавства. Под прицелом этого оживлённого, раззадоренного взгляда бесконечно весёлым и радостным чудилось даже очередное поражение, ни доли обидного разочарования или затаённой досады не выражалось в объятом благоговейным любованием непорочном взоре юного ученика, не перестающего с прежним самозабвением восхищаться умелым мастерством своего опытного товарища, и каждый раз, неминуемо оказываясь безоружным в опасной близости от чужого меткого клинка, неизвестно чему улыбающийся юнец заливался безудержным смехом, невольно подстёгивая к беспричинному, но столь заразительному веселью своего молодого учителя. Да, вот так непринуждённо и совершенно безнаказанно неукротимый начинающий боец умудрялся превращать суровые боевые тренировки в подобие развлекательной игры, и против его неудержимо весёлой натуры не мог устоять даже его строгий учитель — вместе они могли подолгу смеяться, даже без особого повода, но это не мешало смышлённому юноше всё схватывать налету, так что более опытному воину оставалось только диву даваться, каким способным и на редкость талантливым оказался его новый друг. Очередное с пользой проведённое утро миновало, друзья как обычно скоротали его вдвоём с саблями в руках, и только недавно начавший обучение воинскому искусству Ибрагим успел уже многое усвоить, благодаря чему всегда удостаивался щедрых похвал шехзаде, не устававшего восхищаться его сметливостью и ловкостью. Каждый день они разучивали новые приёмы, так что за последнюю неделю Ибрагим постиг достаточно для того, чтобы принимать участие в своих первых и пока что самых лёгких тренировочных поединках: ожидаемо, победа неизменно доставалась Сулейману, но окрылённого своими успехами юношу это ничуть не расстраивало, напротив, придавало больше стремления к такому же бесподобному совершенству, заставляло стараться усерднее и больше, чтобы только хотя бы в половину сравниться с шехзаде по уровню мастерства. Прекрасно видя неподдельное стремление молодого бойца, Сулейман всячески поддерживал его и бескорыстно ему помогал, поэтому после каждой тренировки Ибрагим чувствовал неиссякаемый прилив сил и энергии, в сердце его поселялся неизгладимый трепетный восторг, как и сейчас, когда он покинул дворец и направился в сад на поиски уже знакомого ему слуги, присланного к нему Пегах. С таинственной нелюдимой девушкой-сокольничей Ибрагим больше не виделся с того рокового дня, когда по случайности забрёл в соколятник шехзаде в одинокой башне, но молодые люди как-то негласно начали поддерживать между собой отдалённое общение, обмениваясь безобидными дружескими письмами. Судя по всему, несмотря на все твёрдые заверения Пегах в том, что она ничуть не нуждается в друзьях и любит своё одиночество, ей было скучно, поэтому она цеплялась за любую возможность связаться со своим новообретённым другом: вот уже на протяжении нескольких дней доверенные слуги втайне передавали Ибрагиму короткие, аккуратно начёрканные записки с самым незатейливым и наивным содержанием. В них Пегах обычно описывала, как прошёл её день, чем она занималась, какие новости ей удалось узнать, и поначалу такие доверительные сообщения вгоняли Ибрагима в беспомощное смущение: он понятия не имел, как ему отвечать, а главное, стоит ли вообще посылать ответную записку, ведь любая неосторожность могла обернуться для них обоих непоправимой катастрофой. С другой стороны, хоть он и понимал всю серьёзность подобного риска, ему не хотелось обижать эту приветливую, милую девушку своей неучтивостью, так что после недолгих, но весьма кропотливых размышлений юноша всё-таки решился отправить ответное послание и ни капли не пожалел об этом. Так между главной сокольничей и приближённым шехзаде завязалась безобидная переписка, они делились между собой полученными новостями и достигнутыми успехами, Ибрагим с приливом упоительной гордости рассказывал Пегах о своих достижениях в военном деле, в то время как девушка делилась всем, что касалось её излюбленных ловчих птиц: в записках её Ибрагим нередко читал о вылуплении новых птенцов, о секретах дрессировки молодых соколов и о том, как будущие охотники, появившиеся на свет ещё в начале весны, совершали свой первый полёт под опытным руководством бережной девушки. Неизвестно, какой такой неведомой магией обладали душевные, эмоциональные письма Пегах, но после их прочтения на сердце у Ибрагима всегда теплело, на душе становилось легко и светло, появлялось какое-то необычайное вдохновение, без явной причины на губах загоралась непринуждённая, мечтательная улыбка, чего ранее с ним на его памяти не бывало с того момента, как он сблизился с Сулейманом. Словно получая несметное удовольствие от наслаждения своей любимой сладостью, Ибрагим трепетно впитывал все те неподдельные чувства, какими неизменно пестрела каждая старательно выведенная на старом пергаменте строчка в послании Пегах, самозабвенно слизывал с бездушного листа бумаги затаённые, самые непорочные мысли необычайно чистого сердцем существа, которому раньше просто не с кем было поделиться всем, что оно копило внутри себя все эти тоскливые годы, проведённые в отчуждённом одиночестве, и осознание того, что среди многочисленных обитателей огромного поместья она выбрала своим беспристрастным слушателем именно его, обычного юношу с дальнего края Манисы, внушало Ибрагиму странное удовлетворение. Он и сам не заметил, как с растущим нетерпением ожидал новых записок от Пегах, как с не меньшим предвкушением торопился настрочить ей ответ непременно в тот же день, лишь бы не заставлять её ждать, и, казалось, при столь тесном и доверительном контакте обязательно должна была произойти ещё одна встреча, однако ни юная сокольничая, ни друг наследника не спешили подговаривать друг друга к тому, чтобы увидеться: слишком силён был страх вызвать неоправданные подозрения. К счастью, оба они прекрасно понимали чужие опасения и разделяли их, им ничего не стоило подождать, пока не представится подходящий случай, а до тех пор они довольствовались краткими посланиями и уже ощущали себя вполне счастливыми. Просторные аллеи дворцового парка встретили Ибрагима изнеженными ласками разомлевшего в собственном жару солнца, чьи бесцеремонно вкрадчивые лучи мгновенно по-хозяйски разлеглись на его развёрнутых в непривычном положении плечах, золотя роскошные узоры на парадном кафтане и заискивающе слепя чувствительные глаза, из-за чего приходилось невольно щуриться. Пролегающие сквозь пустынное пространство ровные дорожки, вымощенные белой рассыпчатой галькой, пересекали друг друга, уводя куда-то в глубь обширного сада, со всех сторон этот незатейливый лабиринт окружала коротко подстриженная сочная трава, пестревшая в свете полуденного солнца, и больше ничего — в этой части парка не росли даже потрясающие своей естественной красотой зрелые цветы, исполосованная аккуратными линиями тонких тропинок площадка напоминала тщедушную пустошь, бесстыдно открытую всем дерзким ветрам. Только по краям располагались росписные деревянные строения — господские беседки, в которых члены монаршей семьи любили отдыхать в саду, наслаждаясь щедрой тенью и ненапряжным шелестом редких деревьев над головой. Почти на каждом шагу Ибрагим натыкался на очередного евнуха или калфу, неподвижно стоявших около беседок в ожидании приказаний, однако, только поравнявшись с одной из них, юноша смог достоверно определить, что в этот необыкновенно тёплый весенний день облагороженный силами благосклонной природы парк отнюдь не пустовал: в беседке он разглядел двух девушек, уже знакомых ему, но из-за скопившегося под нависной крышей полумрака и бьющего в глаза солнца он сумел лишь призрачно распознать их прелестные, юные лица. Кажется, лицом к нему на деревянной скамье восседала фаворитка Сулеймана, Гюльфем хатун, большие завораживающие глаза её светились неуёмным смехом, когда она двигала улыбающимися тонкими губами, явно обращаясь к своей собеседнице, что сидела напротив неё, но спиной к Ибрагиму, поэтому он затруднялся определить, кто составлял компанию наложнице шехзаде. Как бы там ни было, сейчас юноша меньше всего хотел привлекать к себе внимание господ, все его мысли пульсировали безудержным вожделением поскорее прочесть новую записку от Пегах, так что зоркими глазами он внимательно оглядывал пустынную площадь парка, выискивая фигуру знакомого слуги сокольничей, что неизменно приносил ему письма от подруги, а потом оставался во дворце под предлогом каких-нибудь поручений, дожидаясь ответного послания. Наконец, уже чувствуя подступающее неусидчивое волнение, Ибрагим с облегчением заметил спешащего к нему евнуха, одна рука его пряталась в рукаве зелёной полосатой одежды, и юноша мгновенно смекнул, что в той ладони он держал заветный свёрток бумаги, исписанный витиеватым почерком аккуратной Пегах. С долей нетерпеливого предвкушения он дождался, пока молодой слуга подойдёт достаточно близко и коротко метнёт на него выразительный взгляд, подтверждая его догадки, и тогда Ибрагим в целях предосторожности, чтобы не привлекать излишнего внимания, вежливо склонил перед ним голову, в то время как изворотливый евнух с мастерской ловкостью всунул ему в пальцы тёплый, чуть помятый лист пергамента, избавляясь от драгоценной ноши. Не задерживаясь, юркий слуга поспешил удалиться, а Ибрагим торопливо и так бережно, как только позволяли ему бесценные мгновения удачно подобранного времени вдали от посторонних глаз, схоронил письмо под широким тканевым поясом, при этом делая вид, что невзначай поправляет и без того идеально сидевший на нём кафтан. Казалось бы, самое страшное и непредсказуемое осталось позади, но стоило Ибрагиму облегчённо выдохнуть, как краем глаза он уловил какое-то движение слева от себя и незамедлительно обернулся, нос к носу столкнувшись с молодой сестрой Сулеймана, Хатидже Султан. За всё то время, что Ибрагим жил во дворце, они с юной госпожой никак не пересекались и не разговаривали, словно по тайному соглашению избегая друг друга, однако на этот раз робкая девушка повела себя весьма непривычно, впервые осмелившись первой подойти к приближённому шехзаде. Вспомнив о дворцовых обычаях, Ибрагим склонился перед Хатидже, приветствуя её, и невольно поразился про себя тому, как она была утончёна и прекрасна: узорчатое малиновое платье с свободными широкими рукавами струилось по её стройной фигуре, завитые каштановые волосы, накрытые лёгкой чадрой, игриво колыхались за её острыми плечами, вздымаемые свежим ветром, на голове красовалась украшенная жемчугом шапочка. Извечно задумчивые карие глаза украдкой смотрели на юношу, подёрнутые невинным люопытством, и в их недоступной глубине он успел словить умело скрытое замешательство, будто госпожа неосознанно приблизилась к нему, но для чего, она и сама не понимала и теперь лихорадочно искала достойное оправдание своему поступку. Терпеливо и невозмутимо Ибрагим наблюдал за судорожным движением легко читаемых глаз Хатидже, в которых как в прозрачной глади чистейшего ручья так и плескалось непрошеное смущение, и наконец блуждающий взгляд её зацепился за маленький круглый столик, поставленный в соседней веранде, где явно находилось нечто, привлёкшее её труднодостижимое внимание. Незаметно покосившись в ту же сторону, Ибрагим не смог обуздать вспыхнувшее внутри него изумление, увидев на столике свою скрипку — похоже, он забыл её в саду прошлым вечером, когда играл для шехзаде в беседке, и даже ни разу с того момента не вспомнил о ней, хотя безумно дорожил этим инструментом, когда-то подаренным ему Ханым. — А чьё это? — самым безмятежным голосом поинтересовалась Хатидже, обернувшись на Ибрагима, и очаровательно нахмурила свои пушистые бровки, выражая неподдельное недоумение. — Моё, госпожа, — с учтивым наклоном головы отозвался юноша. — Красивая, — весьма скупо, но оттого не менее искренне похвалила скрипку Хатидже и снова перевела на неё заинтересованный взгляд, мечтательно улыбнувшись. — Вот бы научиться играть. Я хочу послушать музыку. Вы сыграете? — Конечно, госпожа, — снова кивнул Ибрагим, приятно удивлённый внезапным желанием госпожи, и впервые за время их разговора осмелился прямо посмотреть на неё, не сдержав умильную улыбку при виде откровенного восторга в этих нежных и ранимых глазах. — Ваше желание для меня закон. Напоследок призывно ухмыльнувшись оторопевшему Ибрагиму, сестра Сулеймана степенной поступью вернулась в беседку к Гюльфем, которая тут же подорвалась с места и подсела к подруге, видимо, принявшись забрасывать её вопросами о том, что ей удалось вытянуть из неразговорчивого дворцового слуги. На самом деле, Ибрагим решительно не представлял, что ему следует обо всём этом думать: то ли гордиться столь пристальным вниманием к его скромной особе со стороны девчонок, то ли и дальше притворяться, что он ничего не замечает и ни капли не заинтересован в их своеобразных забавах, цель которых наверняка крылась в том, чтобы добиться от него хоть каких-то эмоций, кроме постоянно серьёзного лица и сосредоточенного взгляда. Быть может, он действительно несправедлив к хорошенькой Хатидже и она заслуживает шанса проявить себя? В конце концов, чем больше друзей появиться у Ибрагима, тем скорее он перестанет ощущать себя незваным чужаком в этом дворце, где, за исключением Пегах и Сулеймана, ему совершенно не с кем было общаться, да никто и не стремился заводить с ним близкое знакомство, точно побаивался или подозревал его. Вооружившись скрипкой, Ибрагим устремился к беседке вслед за Хатидже, уже в явном нетерпении поглядывавшей на него из-за плеча, но кое-что, не совсем приятное и уместное, настораживало его: не нашедшая желанного взаимного отклика душа его оставалась бездонно пустой, лишённой каких-либо возвышенных чувств, и странное, не вполне объяснимое сожаление больно кольнуло его в самое сердце, когда он понял, что не способен ответить на устремлённый прямо на него благоговейный взгляд, полный тайного и страстного обожания.