белые хризантемы

Время тянется бесконечно медленно, медленнее липового меда, который Эрик спрятал в самый дальний от солнечного света кухонный шкафчик. Он доделывает примерно две трети запланированных работ, опережая воображаемый график на неделю. Что-что, а стрессовые ситуации со времен Дома всегда действовали на него, как переключатель: поворчит, побесится и сядет писать. Девушка с хризантемами лукавыми глазами глядела на него с укоризной, и поэтому он развернул ее обратной стороной, чтобы пялила в стену. Македонский позвонил тем же вечером, но разговор не вязался. Позвонил и на следующий день. Снова не удалось нормально поговорить. Те, как оказалось, две работы, что он передал, воспринимались не как развлечение, а как ещё одна обязательная задача. Первую историю Эрик прочитал с трудом, все отвлекался: то диван жесткий, то спина чешется, то свет невозможно тусклый. За то время, пока читал несчастные пять листов стандартным шрифтом и кеглем, выкурил половину пачки. Не за раз — смаковал дня два. Вторая история пошла легче, а осадок остался довольно приятный, словно сам дописал ненавистную учебную работу, через время перечитал ее, а она оказалась не такой уж и плохой. Хорошей даже, очень-очень. Эрик не в курсе, чем занимаются филологи, для него эта тема — темный дремучий лес, но ему определенно понравилось читать эти две истории. Он мысленно набросал с десяток вопросов, которые стопроцентно нужно задать, показаться как можно более внимательным читателем. После размышлений свое мнение поменял: лучше особо не болтать, а то странно это все выглядит, будто на похвалу напрашивается за то, что прочитал. Македонский, даже не звонивший несколько дней, не давал ему спокойно существовать. Стук в дверь прервал его от написания вопросов об историях, которые он все же решил записать. Резко дернувшись, Эрик вспомнил все ругательства на всех доступных ему языках, и мысленно заликовал — Александр Македонский услышал его молитвы! Не полководец который, а филолог, почему-то работающий в пекарне с действительно вкусной выпечкой. Но на пороге его встречает не долгожданный юноша с золотистыми на солнце волосами, а шатенка с волосами не намного ниже плеч. Тоже долгожданная, только в чуть меньшей степени… — Здравствуй, Эрик! — улыбается Анна, расцветая, и демонстрирует небольшую щербинку между зубами. В руках у нее очередной кулинарный шедевр — пирог с ягодной начинкой. Какой именно — только предстоит разобраться. — Привет, — здоровается Курильщик, отъезжая от двери. — Это что такое? — кивком указывает он на тарелку с пирогом. — Куда так много? Ты забыла, что я живу один-одинешенек? Или намеренно хочешь меня раскормить? — Слишком много вопросов, — миролюбиво указала девушка. — Вообще, я приготовила два пирога, но Мишель сразу умяла половину. Как бы ей плохо не стало… — Проходи, чего стоишь как неродная? И вот они уже пьют чай. Не абы какой, а Македонского. Любое напоминание о нем — соль на свежую рану, но Эрик держится, Эрик молодец. — И откуда только у тебя такая прелесть?! — почти вскрикивает Анна, отпивая глоток чая с какими-то из трав — Эрик правда не знает, что накидал в старый заварник. Он искренне надеется, что в чашках у них не новоизобретенный яд из народных средств. — Подарили, — честно отвечает он. — Ты пришла любезно угостить пирогом или что-то попросить? Девушка, привыкшая к его резкости, улыбается. — Да нет, просто давно не виделись. А ты, как погляжу, времени зря не теряешь: то болтаешь с кем-то так, что Мишель прибегает и говорит, что у дяди Эрика гости, то тебе такой чудесный чай дарят… — Мы что, так громко?.. — начинает Эрик, руки едва не поднимаются к лицу прикрыть рот в изумлении. — Да у нас же стены картонные, — в подтверждение она стучит костяшками по стене, к которой прислонилась левым плечом. Ничего не произошло, от ее лёгкого постукивания стена не проломилась, но Эрик почему-то не удивился бы, если бы так и случилось. — Ну что, поделишься радостью? — Скорее головной болью, — стонет Эрик, повесив голову. — Чего так? Чувствуется острое желание закурить, и Эрик буквально запихивает в себя пирог, чтобы заглушить сидящего внутри монстра, требующего сигарет. — Дела сердечные? Настоящий монстр, оказывается, сидит рядом и строит из себя милую девушку — Эрик от неожиданности и небрежности заявления давится пирогом. С писклявым «ой» Анна поднимается, чтобы похлопать по спине, но горячий чай уже обжигает все, что можно внутри, и крошки от пирога благополучно не дерут горло — горло ошпарено травяным чаем. — Ты точно хочешь моей смерти, — укоряет он сиплым, надломленным голосом. — Не переем твоего пирога, так подавлюсь им. — Ну что ты, я же всего лишь поинтересовалась. — С чего ты вообще взяла, что… что… — Просто пошутила, — она разводит руки. — Но твоя реакция показала, что в каждой шутке есть доля правды. Расскажи, если хочешь. — Это долгая история… — Я и не спешу, — девушка улыбнулась уголками губ, — Мишель мультики смотрит, ее за уши от телевизора не оторвать в ближайшие часа два. Язык зачесался рассказать все, как есть — как задыхался от влюбленности в свои странные шестнадцать, как его изводит эта влюбленность сейчас. По сути, в одного человека, но на деле — в двух разных. И каждая версия Македонского заставляет его сходить с ума, желая обнять, притянуть, зарыть пальцы в волосы, пересчитать веснушки губами. Теперь он точно уверен в том, что это именно влюбленность, а не тупая привязанность — спасибо Еве, которая всего лишь своим существованием перемалывает кости в муку. Анна, подсовывая очередной кусок клубничного пирога, внимает рассказу Эрика о проблемах сердечных. — Этот человек мне очень дорог. Мы раньше учились вместе, и я влюбился тогда, абсолютно бесповоротно. Мы выпустились без возможности связаться. Теперь, спустя столько лет, мы снова встретились. Как бы я не гнал от себя эти чувства, воспоминания, теперь понимаю, что не могу… Совершенно не могу им сопротивляться. Казалось бы, все только начало налаживаться, я стал забывать, но теперь… опять… И с новой силой. Я просто по уши влюблен, как мальчишка. Монолог показался ему по-детски наивным, пришлось много раз останавливаться, чтобы перевести дух, собраться с мыслями, расправить складки на футболке, содрать корочку с царапины на пальце, допить чай и съесть ещё кусок пирога, в конце концов. Изложить несколько лет жизни так, чтобы это прозвучало не как детский лепет и одна сплошная жалоба, крайне сложно. Никто не прочувствует всю эту ситуацию так, как проживает ее он, и не испытает ту смесь чувств при первой встрече с Македонским за чёртовы пять лет. Когда слушал про его жизнь и расстраивался, что спустя столько лет и жалких подробностей узнать не может. Даже его миролюбивая соседка, к сожалению (или к счастью), не прочувствует той горечи, которая оседает на языке, стоит завести разговор о Еве. Если бы не эта девушка, лица которой он уже не помнит, — его засветило яркое весеннее солнце — то не было бы ничего этого. Хризантемы в ведре, знакомое лицо, вновь появляющееся в его рабочих альбомах, приятная дрожь в руках, сладкие сны, травяной чай, липовый мед… — А разве ты не мальчишка? — смеется Анна, прекращая его поток мыслей, и отхлебывает чай. — Я думаю, что это судьба. Вам суждено было встретиться во второй раз. Этот человек, — учтиво начала она, — должно быть, тоже рад встрече. Иногда так бывает, когда пути расходятся. Но вовсе не значит, что они никогда не сойдутся вновь. Я думаю, что тебе не стоит упускать свое счастье ещё один раз. Дерзай, и все в твоих руках будет. — Спасибо, — с самой теплой интонацией, которую вообще слышал от себя, благодарит Эрик, и смущенно прикрывает лицо обеими руками. Как же приятно жить. *** Выговориться определенно нужно было. После этого крика души, за который он умял два куска пирога, стало немного легче. Всегда Эрик считал, что если сказать о какой-то проблеме вслух, даже если она до этого таковой и не считалась, то все станет намного хуже. Словно он своим языком выпустит в мир это нечто, и проблема действительно станет проблемой. Мать часто приговаривала, что молчание — золото, счастье любит тишину, а ссор нельзя выносить из избы и так далее-далее-далее… Может, масштаб его личной проблемы и не такой огромный, как ему некогда казалось. Может, это звучало глупо, наивно и уморительно. Но не просто так все эти годы сердце Эрика настороженно замирало, когда в толпе чьи-то волосы отливали золотом на солнце. Его дыхание спирало при виде веснушек, похожих по расположению на россыпь на лице Македонского, пусть память и вытеснила точную картинку. И едва глаза не слезились, когда он становился свидетелем того, как кто-то совершенно посторонний кусал в кровь губы, сдирал с рук кожу или их взгляд казался ему бесконечно тоскливым и знакомым. Зашуганный мальчик стал его первой любовью. Солнечный юноша, источающий тепло от всего своего существа, носящий кольца, пахнущий ягодами и ванилином, эту влюбленность вытеснил. За какие-то жалкие пару встреч. В вечер, когда он заканчивает писать девушку с хризантемами, Македонский сообщает, что зайдет в гости. — Ты же и так знаешь, где я живу, — говорит ему на это Эрик, безбожно улыбаясь. — И что же, предупреждать не нужно? — послышался негромкий выдох, едва уловимый, но Эрик так близко прижал телефон к уху, что услышал и его. — Как-то не по-человечески. — … Нужно, — соглашается он. Впрочем, если бы он заявился без приглашения, Эрик обрадовался больше. Поворчал бы для приличия, но зато не волновался бы так. За полчаса до оговоренного времени он подъезжает к окну в гостиной и выглядывает знакомую фигуру. Ее там нет — ни знакомой, ни каких-либо ещё. За пять минут он уже выезжает в коридор, готовясь открыть домофон, но все равно дергается от громкого звука звонка. — Это я, — слышится со скрежетом из трубки. — Знаю, — отвечает Эрик и нажимает на кнопку. С появлением гостя его квартира наполняется уютом. Он буквально чувствует тепло, что исходит от кожи Македонского — они сидят на диване. Достаточно близко, чтобы рассмотреть затяжки на цветастом свитере. Достаточно близко, чтобы каждый раз сталкиваться пальцами и убирать руку, как от огня. Время можно тянуть бесконечно, но Эрик уже знает, за что должен просить прощения, так зачем же ждать? Ему безумно неловко за то утро, когда он повел себя, как полный кретин, а все из-за какой-то там девушки. Для счастья Македонского Эрик готов уступить его Еве. Она действительно кажется неплохой, волнуется за других, та ещё сердобольная особа — вспомнить только, как подняла его на пандусе. Незнакомого парня, тяжелее ее, так ещё и на коляске, прибавляющей добрых килограмм двадцать. Если раньше, быстро обдумывая их знакомство, Эрик считал, что это было что-то среднее между бесполезным разговором и издёвкой, то теперь понимал — ей действительно не плевать, этой девчушке из пекарни. Македонский рассказывал про нее достаточно, чтобы Эрик сумел составить портрет, — психологический, то есть, — и перестал только после открытых проявлений ревности. Да, Эрик жутко ревновал, но кроме себя и своей стеснительности никого не винил. Ни в коем случае Македонского, просто живущего своей насыщенной студенческой жизнью, пусть и не на полностью очном отделении, и тем более не его прекрасную подругу, от которой так и прёт жизнерадостностью — настолько, что хочется зажмуриться, прикрыть уши, нос и свернуться клубком. Не подходите ко мне со своими широкими улыбками и распростёртыми объятиями. Я люблю курить у открытого окна, пить кофе и малевать в альбоме. Мне нравится серость многоэтажки напротив и то, как закатные лучи отражаются от ее окон, создавая иллюзорный пожар. Я, может, и хотел бы улыбаться, пока зубы не сгнили, но мне не с кем. Но Македонский, этот чудесный парень, его опережает: — Ты прости за то, что случилось… Эрик думает, что не простил бы себе, если бы отдал сердце кому-то другому, а не ему. — За что? А… Да это я виноват. Даже не понял, почему так среагировал. Саш, это ты меня прости, — имя, а не кличка, произнесённое своим голосом, кажется чужеродным, но Эрик это игнорирует. — Все же, Ева с тобой общается давно, а я… — А тебя я знаю дольше, — умело парирует Мак. — Дело не в том, сколько времени я провел с каждым из вас. Впрочем, я рад, что мы это уладили. — Конечно! Я больше не буду вам мешать. — Эрик, — Македонский смотрит на него потемневшим взглядом. — Не говори глупостей. И Эрик, как самый настоящий идиот, выпаливает то, что варилось в его голове непозволительно долгое время: — Вы встречаетесь? Македонский дергается, как ошпаренный. Его губы кривятся в неясной эмоции, и, когда Эрику физически больно становится на него смотреть, свободные пряди спадают и завешивают его лицо. — Нет, — произносит Мак так, будто Эрик оскорбил всю его родословную до седьмого колена. — С чего ты вообще взял? Хотя нет, не говори, — он вовсе отворачивается и добавляет тише: — Даже слышать не хочу… выйду покурить. — Прости, — все, что может выдавить из себя Эрик. — За что? За то, что ты любитель выдумывать небылицы? Тут тебе нужно извиняться только перед собой. Македонский шумно выдохнул и покрутил одно из колец. Потер переносицу пальцами. — Нет, мы не встречаемся и никогда не встречались. Даже если бы все так и было, почему это тебя так волнует? Ну вот же, он вынуждает тебя сказать правду. Смотрит своими радужками, в которых погибает вселенная, и крутит кольцо на правой руке. Скажи, трус. Македонский уже не смотрит на него — хмыкает и прячет руки в карманы, подметая взглядом пол. Внезапно раздается стук в дверь, Эрик дёргается и благодарит кого-то свыше, что этот неловкий момент прервался. — Ты кого-то ждёшь? — спрашивает Македонский, тоже переключившись. — Нет. Незаметно Македонский скользит взглядом по телу Эрика, что-то обдумывая, и молниеносно предлагает: — Мне открыть? — Попробуй… — отвечает Эрик и начинает пересаживаться в коляску. Он подъезжает к тому моменту, когда Македонский уже вовсю болтает с незваным гостем. Точнее, гостьей. — Нет-нет, что ты, не бойся. Твой… дядя Эрик сейчас под… а вот и он. На пороге стоит Мишель, хлопая глазками-бусинами. Когда Эрик смотрит на маленькую нарушительницу тишины, — и спасибо ей за это! — девочка заметно веселеет. — Дядя Эрик! — восклицает девчушка, чуть подпрыгивая, отчего ее аккуратно заплетенные косички тоже подпрыгивают, спадая с худеньких плеч. — Я уже подумала, что дверью ошиблась. Но я же не могла ошибиться! На весь коридор слышен шум пылесоса. Эрик прикидывает, что мама отправила дочку прогуляться, пока занимается уборкой. Что ж, прогулка — слово спорное, учитывая, что между их дверьми три взрослых шага или пять-шесть детских. — А как вас зовут? Спустя минут пятнадцать их беседа втроём бурлит от количества тем. Точнее, беседа вдвоем — Эрик периодически вкидывает какие-то «угу» и «ага», слушая, как оживлённо болтают Македонский и Мишель. Обо всем на свете, но все равно преимущественно детском: сказки, энциклопедии про динозавров и Древний Египет, мультфильмы, браслеты из бисера, домашние питомцы. Эрик заскучал и взялся за альбом, набрасывая фигуры: кошка, потягивающаяся после сна, принцесса в пышном платье с вплетенными в волосы цветами, какой-то странный то ли динозавр, то ли пришелец, девушка-хиппи, обвешанная браслетами и подвесками. С образов, мелькающих в их разговоре, он перешёл на натуру: относительно высокий Македонский и маленькая, худенькая Мишель. Быстро, без особого построения, одним карандашом и наполовину умершей клячкой, скатавшейся в твердый грязный комок, который больше размазывает грифель по бумаге, а не собирает его. Мишель, полностью увлеченная новым знакомым, изредка интересуется у Эрика его предпочтениями. В этот раз — в принцессах: — Дядя Эрик, а кто вам больше нравится? — Я не смотрю мультики, Мишель. — А вот зря, там много полезного и веселого… Дядя Саша, вообще-то, — так она назвала Македонского, и Эрик едва не рассмеялся в голос, — похож на принцессу! — На какую же? — вклинилась новоиспечённая принцесса в разговор. Эрик взглянул на него — в глазах плясали смешинки. — На какую-какую, — пробормотала девочка. — На Аврору, конечно же! — Это которая спящая красавица? — Эрик вкинул неуверенную догадку. — Ага! — А что, похож… — согласился он. — Учитывая, что она спящая — особенно, — невесело усмехнулся Мак. Вспомнилась Изнанка, о которой он упомянул лишь вскользь. Смешинки из глаз исчезли. Македонский немного потупил взгляд, потянулся к кольцу на левой руке. — Ты не на том акцентируешь внимание, — две пары заинтересованных глаз вперились в Эрика. — Главное, что красавица. — Красавец, — исправила Мишель, довольно улыбнувшись, и продемонстрировала несколько недостающих молочных зубов, на смену которым придут коренные. Чтобы подобать королевским особам, нужно убрать волосы — благо, их у Македонского теперь достаточно. Мишель сказала, что у нее и так косички, как у принцессы, и они оба не могли ей возражать. Вооружившись расческой и резинками, (которые, как оказалось, Мак всегда таскал с собой в карманах или на руках) девочка начала волшебничать. Она задержала дыхание, расчесывая немного волнистые волосы, с ней перестал дышать и Эрик: от страха за чужой скальп и комфорт, от умиления, от идиллии этого момента. Ему стало так по-человечески хорошо, так уютно, что хотелось бы застрять в этом промежутке времени надолго. Он знает, что Анна скоро зайдет за дочкой, но хочется, чтобы уборка заняла у нее как можно больше времени. Может, испечет пирог-другой. Телевизор включен, но программу не смотрит никто. Мишель шепчет что-то, усердно и внимательно отделяя одну прядь от другой, а Македонский, кажется, и вовсе задремал, удовлетворённый копошением в волосах. Хотя периодический треск рвущихся волосков заставляет Эрика содрогнуться. За каждый вырванный или поломанный волос Мишель долго просит прощения, словно в состоянии одними извинениями как-то помочь. Вскоре к ним стучится управившаяся Анна — дочь забывает про своих друзей и убегает к маме, крепко обнимая ее ноги. Девушка, раскрасневшаяся от генеральной уборки, знакомится с Македонским и весело хохочет, прикрывая ладонью рот, глядя на его прическу. Она совсем несерьёзно ругает дочь за приставания к малознакомым людям. Малышка отвечает, что это не незнакомец, а Дядя Саша. — Девочка просто милейшая, — говорит Мак, когда дверь за семейством закрывается. — Ага. Таких спокойных детей я давно не встречал. — Не думаю, что ты встречал много детей. — …И то верно. — А мне дети нравятся. Невинные души, чего говорить. — Я уже заметил, что ты просто в восторге от детей. — Что есть, того не отнять. Эрик понимает — уже пора прощаться. Задерживать спешащего домой человека подобно обману себя, но Македонский не особо смахивает на опаздывающего. Его ничего не выдает, кроме невыносимой притягательности, которую источает его фигура. Лампа на небольшом столике позади Эрика, ее приглушённый свет едва достает до Македонского, слегка подсвечивая лицо. В сумерках он особенно прекрасен. Эрик сконфуженно подбирает кофту с дивана и надевает ее, стягивая рукава пониже, чтобы избежать соблазна потрогать то, чего ему нельзя. В голове всплывают слова о том, что счастье упускать нельзя, и он соглашается с ними — счастье сидит напротив, и его можно обнять. И тогда в его жизнь придет маленькая радость. Эрик выплывает из своих мыслей, когда замечает растерянный взгляд. — Спать хочешь? — Нет, я просто задумался. — О чем же? — Да так. Мелочи жизни. — Ну же, поведай, дядя Эрик. — Очень смешно, — Эрик закатывает глаза, но желание прижать к себе улыбающегося Македонского не исчезает. Он прочувствовал на себе, какого это, когда руки чешутся что-то сделать. — Валяй, я же вижу, как у тебя глаза св… Двигаться быстро на неживых ногах не получается — Эрику приходится взяться за спинку дивана и подтолкнуть себя поближе, но это вознаграждается, когда он обхватывает Македонского обеими руками. За шею. Вместе с косой. Секунда, две — сердце заполошно бьётся то ли от приятно волнующей близости, то ли от резкости маневра. Спустя долгое мгновение спину Эрика обвивают теплые, желанные руки. — Боже, — выдыхает Македонский, стискивая его сильнее. — Я уже сто лет не обнимался. — Как же Ева? — мычит Эрик куда-то между ребер. — И каким местом здесь и сейчас важна Ева? Я сейчас обижусь. — Ну, она похожа на человека, который любит обниматься. — Возможно, но это другое. Если ты ещё раз скажешь это имя в моем присутствии, я!.. Впрочем, даже не возмущайся. Просто помолчи и подумай над своим поведением. И он притягивает Эрика ещё ближе, подтягивая его ноги. Таким образом, Эрик почти лежит на нем. Но это как-то им совсем не мешает. Волнение от неожиданной и одновременно желанной близости смывает волной приятного спокойствия. Спустя время Анна говорит, чтобы Эрик не сомневался в себе и поскорее все рассказал, потому что: — Мишель людей насквозь видит. Сказала, что твоя пассия очень добрая. — … Это не моя пассия, — максимально спокойно возразил Эрик. — Друг приходил. Кажется, девушка ему совсем не поверила. — Конечно, друг, конечно, — пробормотала без капли укора она. — В любом случае, ты бы не общался с плохими людьми, Эрик. Так что не беспокойся попусту и держи выше нос.