Я не знаю ты где,
Я не знаю с кем,
Я не знаю куда идти.
Арсения Антон взглядом проводит, до сих пор ощущая на губах трепет яремной вены, к коей прижимался всего мгновение назад. Решение «поговорить» – не внезапное помутнение рассудка, это долговременная стискивающе–неприятная игра, правил в которой вроде бы нет, а вроде бы рамки жесточайшие установлены. Шаг неправильно – выход в никуда, не простят и не поймут, а принять–то – может и примут, да разве нужны такие отношения? Сначала тебе кажется, что человек – высшее разумное существо, предел эволюции, а потом, после одного очередного глупого человеческого поступка, приходит внезапно осознание, что человек для человека не более, чем игрушка интересная: вот этой кукле мы вырвем ноги, а вот у этой барби кен любит играть с другой барби, а вот это не барби, а пупс какой–то. А это ещё что? Козёл с рогами? Игрушки – вещь занимательная, особенно когда ты из возраста игрового уже вырос, а от игрушек отказаться всё равно не можешь. Манят эти чертовки чем–то своим таинственным и необычным. Арсений – игрушка редкая, необычная своей красотой и харизмой, такую хватать и прятать. Вот Антон и попытался схватить и спрятать, а тот из кена всеулыбающегося в козла рогатого превратился стремительно, стоило ему лишь ручками своими в чужую грудь потыкать, мол «не такой я, отойди». Антон целовать его, честно говоря, не собирался, даже идти за ним на планировал, а получилось как всегда – как когда идешь ночью на кухню за водичкой, а потом хоп – и ты с куском колбасы во рту. Здесь история похожая, параллели проводить и проводить. Пошел на кухню за соком, а уже жмешься к податливому горячему телу, вдыхая хвойный аромат, доселе ему неизвестный. Поменял парфюм? Гель для душа? Мужика? Это происходило с Антоном, кажется, всегда: в детстве курить не хотел, а всё равно упорно тянул никотиновую палку в рот; в юности не хотел приглашать Наташку на медляк на дискотеке, а всё равно приглашал, потому что друзья уважительно кивали, завидев её неполный четвертый; в молодости не хотел учиться в институте, а всё равно упорно ходил на пары, чтобы маму не расстраивать; а сейчас есть Арсений – чёртов Арсений – не хочет он его целовать, видеть не хочет, не любит, а всё равно на свет этот голубой летит, желая крыльев своих лишиться. Спокойно всё было, тихо, а потом явился он с ним, и пелена как будто спала, во всей красе ситуацию показывая столь отвратительную. Не просто пришел сам, а притащил того, к кому ушел, с кем делит быт и нрав свой дурной, кому доверяет настолько, что не отлипает весь вечер деньрожденьевский. «А я когда–то смотрел так на тебя, помнишь?»Если верить глазам,
Послезавтра дожди.
Арсений этого, конечно, не произносит, но воспаленный мозг Антона самозабвенно проигрывает эти слова снова и снова, потому что мозг наш – враг наш, от штуки этой не избавиться, её, к сожалению, не проигнорировать. И в какой–то момент бороться с собственным мозгом оказывается настолько сложно, что мысленное: «закрой рот!», «сам закрой» уже даже не удивляет, а это клиника, стадия конечная и конченая, сойдите с пирона, пожалуйста. И в этот миг катастрофически необходимо пойти туда, куда идёт он, это шаг какой–то обязательный, потому что вот же он, ты только бери–жми–дави, чтоб знал и чувствовал, чтобы понимал одно простое – его никто не отпускал. Оказывается, ему и не нужно было разрешение, чтобы уйти.Только жаль, видишь,
Снова не мы.
Возвращается Антон в гостиную в привычно–бодром состоянии–стоянии, но благо есть объемные мешки, именуемые нынче современной модной одеждой, поэтому не замечает ничего никто, да и к радости это неописуемой, а Руслан и глазами своими пуговочными даже не сверлит, значит одно простое и лаконичное – не рассказал. Логично вроде бы понять, что Арсений скандалов не хочет, да вот мозгу повод лишний не нужен, алкогольный разум уже пару часов как не способен анализировать здраво, поэтому подкидывает обнадеживающее: «не рассказал, потому что понравилось». Самодовольная ухмылка на лице вырисовывается непроизвольно, убеждая и хозяина своего, и вокруг всех, что Антон в истине своей прав на все проценты возможные, о каких только можно подумать, какие только можно представить. – Веселишься? – внезапно появившийся Позов лишь ухмылистую догадку друга подтвердил (появлением своим, мол знаки это всё, знаки). – Арсений тоже веселится. И Ира веселится. – Гмм, – безынтересно протянул Антон, взглядом скользя по смеющейся Кузнецовой, что в объятиях Дарины тонула, явно полностью вечером удовлетворенная (и мужским вниманием, конечно, со стороны Стаса, готового подружку поддержать). – Поз, ты к чему–то ведешь? – Антошенька–Антошенька, ничего ты не понял, – по–отцовски хлопнув по чужому плечу ладонью, продолжил. – Может выпьем? И здравая идея – залог здравого смысла, а такого они не имеют давно, потому на предложение Антон соглашается спешно, зная прекрасно одно – медлить нельзя, иначе появится внезапно огромное количество разнообразных–разномастных но, работать с которыми и сложно, и глупо, и не очень–то и интересно, честно говоря.***
Полумрак–полудрем–получеловек. На утро после пьянки состояние всегда примерно одинаковое, как бы человек не хвалился, что вот он–то обязательно особенный – похмелья нет, а вместо перегара от него несёт пыльцой фей. Может пыльца фей на запах как перегар – это вполне возможно, пока не доказано – не волнует, что сказано. Арсения такие мысли развлекают мало, больше развлекает образ Руслана, пришлось которому за рулём машины сидеть и везти их бренные сонные тушки в московскую квартиру. Мятое от сна лицо, отпечаток подушки на лице, маленькое багровое пятнышко от проворных и шаловливых губ Попова – картина ещё более прекрасная, особенно с учётом того, что Арсений на сиденье пассажирском растянулся–изнежился, потираясь щекой о грубую кожаную обивку. Котяра 190 сантиметров в привычной среде обитания: его куда–то везут под мелодичную попсовую зарубежную мелодию, а он счастливый лежит и любуется мужиком своим хмурым и явно недовольным. – Улыбнись, – пальцами тонкими по бедру, улыбаясь лисой хитрющей. – Откуда столько печали? – А ты доволен, я смотрю, – буркает своё такое же хмурое, даже не поворачивая головы. – Антон небось всегда улыбался?Ты для меня не ветер,
И не гоняешь волны,
Я за тебя в ответе.
На провокацию откровенную Попова развести не так уж легко, тот потому лишь коротко смеётся, прикрыв на миг невинные светящиеся глаза. А потом, будто невинность потеряв всю внезапно, ловко к Белому подползает (насколько это «подползание» возможно с его ростом немаленьким), губами по плечу, что спрятано под пальто, по короткой линии кожи обнаженной, что меж шарфом и пальто выглядывает, после – окончательно осмелев от отсутствия сопротивления и явно сбившегося дыхания со стороны Руслана, шарф успешно стягивает с белоснежной шеи. Зубами – аж до скрежета. Губами – до истомы. Выцеловывает скользяще, ладонью по внутренней стороне бедра параллельно губами проводя. Кончиком языка плавно по колючей линии челюсти, млея от факта одного – что можно вот так вот в машине, не боясь, что увидят и узнают, проклянут и запишут гордыми врагами народа гетеросексуального. Руслан Арсения любит нежного и милого, а обожает Арсения страстного и неспокойного. Такого, который готов у окна, у зеркала, в туалете ресторана. Такой Арсений посещает их нечасто, потому что сам встречается с Русланом – занудой, которому дома, за закрытыми шторами, в идеале – с объятиями после. Но думать об этом времени нет совсем, потому что пока в голове сидит образ Арсения, сам Арсений уже практически сидит на коленях чужих. Пальцами ловко под резинку спортивных штанов и боксеров, а губы на месте прежнем следы–отметки–практически заметки оставляют, вырисовывая, наверное, что–то из разряда: «здесь был Арсений Попов».Ты для меня не вечность,
Я для тебя не пропасть.
Средство, забава, похоть.
Хриплый и протяжный полустон с губ Белого ловит губами своими, топя тот в поцелуе требовательном, несдержанном, поспорить с которым нельзя (и с Арсением, и с поцелуем). Языком по зубами, по нёбу, ускоряя движения рукой: жестко пальцами по вздутым венам, желая одного – услышать своё имя или хотя бы просто рандомный звук, символизирующий долгожданное появление на хмуром лице Руслана улыбки. Короткие коготки–ноготки выпускает Арсений, по всей влажной длине проводя до основания – и пульсация таки бьёт, как бьёт и стон–крик–рык (звук всё же, не имя, но и того хватит вполне). Оставив на губах возлюбленного мягкий поцелуй, таки Арсений соизволил отстраниться, дабы следы бесчинства салфеткой влажной убрать. Аккуратно избавив низ пухлого живота от всё тех же следов, вернулся на место своё таким же хитрым, но более умиротворенным лисом. – Антон может и улыбался, но я хочу видеть твою улыбку, – диалог продолжил, не было будто ничего буквально минуту назад. И, о чудо, свершилось – на выпад столь странный не улыбнуться Белый не мог, губы потому в самой искренне–счастливой улыбке раскрыл, автопилот отключая (кнопочку в процессе тыкнул, дабы не прекращать сие действие некультурно–возбуждающее). – Я люблю тебя.Ты у меня на осень,
Я у тебя на время.
Большего не попросим,
Надо–ли в самом деле?