Сгорение

Зрители аплодируют, аплодируют! Не кончили аплодировать! А вот и цветы пошли: женщины кругом, женщины, женщины — куда ни глянь — все в цветах и в цветочках на жуткой синтетике. От каждой разит духами, на которые, они, видно, сильно рассчитывали, чтобы вам, Марк Романыч, запомниться. Ввалиться в память не иначе как Эсмеральда — Фролло. Они бы себя видели, дражайшие Эсмеральды-как-вас-по-отчеству-они-вам-все-в-матери-годятся! От спектакля к спектаклю на край сцены, где толпа пошло дышащих старух. Его предвзятые судьи, только не строгие, а, скорее, безотчетно тупые, вплоть до таких же тупых коллажей в Инстаграме — помощница каждый день новый распечатывает и превесело хихикает, повесив на входе в гримерку. Но ничего-ничего, товарищ Гончаров и не такое переживал! И не таких пережимал! У Марка Романыча силы не занимать, он бьет наотмашь, только никак от старух похотливых не отмашется. Вот ещё одна, и ещё одна. До бесконечности. До «скрежезубости»! И не сделать ничего, чтоб не видеть морщин на шее и вялой груди, чтобы пушок на лице, замазанный пудрой ещё с Югославии, не светился под софитами. Страны уж нет, а они всё есть, и всё молодятся. У каждой второй кудри залачены и низкопробное золотце на толстых пальцах. Каждая третья подходит с розами. Каждая пятая пищит: «Вы такой! Такой мужчина, Марк Романович!» И вздыхает, а на выдохе — запах климакса. Какая же вы мразь, Марк Романыч! Только для вас это единственный комплимент, потому что жизнь весёлая вышла, потому что вы сам клоун гребаный, а не Мольер! Кому вы лжёте, господин из главной роли? Погоди-погоди. Сейчас ещё и новые пойдут: длинноногие, толстогубые, тоже с розами, тоже томные. Будут украдкой целовать в щеку, мазать помадой и шептать: «Вы меня сегодня особенно вдохновили...» Держать за локти сделанными ногтями, тянуть обняться в силиконе. А вы не брезгайте, Марк Романыч, это всё — ваше! Вам ведь как надо было? Чтобы всего и побольше! Ну-тес, открывайте рот пошире! — Спасибо. Это Она? Отшатнулся и вздрогнул от голоса. Перед глазами во тьме зала, как флаг, ветка белой сирени. Майской, теперешней. Это Она же там с голосом, как спасательный плот? И вот запах: тот самый, полгода одинаковый, как будто живая среди трупов. Она, она это! Марк Р-р-романыч! Ты посмотри на неё! Она омут твой, ей богу, товарищ Гончаров! Повелеваю: «Топись!» Она все черти в нём! Ты такую не видел и не ждал. Она смотрит так, что ноги дрожат. Смотрит в глаза, не отводит, а они у неё зелёные. Ведьмины. Кожа белая, родинки на шее. Она мягкая, по золотой линии высечена, а стержень графитовый, потому что внутри распадается — у неё сердце изранено, не принесла бы сирень по себе похоронную. Вот вы, Марк Романыч, откуда такие выводы берёте?! А оттуда: она на каждый ваш спектакль вот уже полгода приходит, и пахнет особенно, и смотрит особенно. И вы, Марк Романыч, грешите актёрской заповедью и в зале её ищете глазами, и смотрите на неё. И на сиськи ей смотрите, и на задницу тоже! Потому что она-то Эсмеральда и есть: гордая, умная, другая. Вы таких, товарищ Гончаров, почему-то не заслужили в жизни, не увидели, безглазый вы человек! И женились мимо, и трахали невпопад! Зато разводились уж точно «впопад». Так что вот вам юная фея на сорокалетие, и черт с ним, что было пять лет назад. — Нет-нет, это вам от меня, — букет ей назад и шепчете, да? — Через пятнадцать минут под портретом осветителя Зигмундовича. Ладно? Фея ваша кивает и смотрит на вновь подоспевших кошёлок так, что за них даже страшно становится: сейчас попадают перед вашей царицей. Пусть бы рухнули, суки пошлые! Вы бы по ним прошагали прямиком к Риточке в цех — парик сегодня не выдержал, а Риточка за парик порвёт. Ну где ты там, занавес?! Спустись, ангел? Отруби их всех от меня к чертовой матери! Так-то лучше. А теперь шевелись, шевелись, товарищ Гончаров. Ты ведь не старый, ты ведь красивый: сколько тебе баб из труппы готовы дать? Слюни у них ядовитые, вся твоя спина оплёвана за отказы. Только дел тебе до них нет, пусть лучше будут с мужьями — они же их пригрели. А ты человек свободный, и змей тебе только на ботинки подавай. А ещё твою фею, конечно, и чтобы много, и чтобы долго, и чтобы коленочки у неё стёрлись от стараний. А она уже там — с Зигмундовичем и сиренью — как раз для него, паршивца, хорошо он «Грозу» светил, ему и оставите веточку. У феи губы такие, что хочется в кровь раскусить. У неё тонкая талия, чтобы держаться удобно, когда раком поставишь. Ты давно уже это заметил и давно фантазировал. — Пойдём? — и без пошлости, и без шансов, товарищ Гончаров. — Пойдём. Вы, Марк Романыч, человек широкой души и широкой ноги. Так и живете, не бедствуя. Вы и фею вашу крепко взяли — ладонь у неё тонкая, мягкая, как-то в руку и в сердце сразу легла. Как надо было. — Тебя как зовут, радость моя? — Ева. — Садись, любимая! Долго мы с тобой блудились! Машина у тебя роскошная, «Гончаровская», на такой бы всё можно, но тебе совсем рядом в Басманный. Там дом хороший, старомосковский, а ещё хорошие окна — во двор с деревьями. Ты вообще, Марк Романыч, и собой хорош, и при деньгах, мужчина на выданье! Только выдать тебя разве что врагу не жалко. И тот ретируется. — Ты видела, что я на тебя смотрел каждый спектакль? — А я — на тебя. А сегодня рядом сидели двое: мама свою дочку тебе сосватала, потому что думала, что ты на неё засмотрелся. Ты знаешь, я так смеялась! — Как у нас всё просто с тобой, правда? — Мне кажется, ты и так всё знаешь. Без слов можем говорить. — Не кажется, родная! Не кажется! Каков ас, Марк Романыч, видел бы вас сейчас режиссёр — подумал бы, что можно и Чехова доверить! А то всё: «Маркуша, ты не дорос. Маркуша, ты уже староват!» Пусть болтает, плешивая крыса, ради грантов задавится, а тебе же грантов не надо — тебе конфликт сервируй! Хотя куда уж больше, жизнь твоя вся — сплошная «Гончаровщина». Злая-презлая сказка про гордого мальчика, который никого на свете не любил, а тут вдруг у него сердце забилось. Коматозник херов. — У тебя хорошо. Спокойно. — У меня ещё и булочная в доме на первом этаже. — Барское обстоятельство. Булочная славная, тут без иронии. Там ещё такие слойки с маслом — очень хороши с похмелья. Завсегдатаям скидки! — У тебя пластинок много, я смотрю? — Да, надарили. Хотя я не просил. — Потанцуем? В юности вы, Марк Романыч, баб на дискотеках только так: щелк-щелк-щелк! А теперь? И теперь! Только бабы вам осточертели, а фея эта под Шостаковича — как будто реанимация. Вдох, выдох, вдох, выдох. Какая шея у неё длинная, бывают такие цветы на тонких ножках — таких тонких, что невольно сжать и переломать хочется. — Ручку сюда и смотри на меня, — а сам её за горло держишь. Она не брыкается, не стонет, только смотрит из-под перьев-ресниц и дышит шумно, а рук с груди твоей не отнимает. Но она не змея, а радость великая, такую бы сейчас согреть и отжарить. А за чем дело встало? Марк Романыч, Марк Романыч... Да вам только щелкнуть, и все ноги, как двери, откроются перед вами. А тут что? Страшно? Жалко? Как туфли новые — лучше похранить. Хотя нет, товарищ Гончаров, вы эту новую кровь попортить твёрдо решили. Всю дурь из неё вытрахать или из себя? Да бросьте, она же рот уже приоткрыла — суй палец, пусть отсосет! Брюки ваши, Марк Романыч, надо крепче застёгивать — слетели вниз без шасси. Без шансов на победу, потому что в трусах у вас диверсант! Видали? Как, хороши обороты? Не сбавляйте. Она вас за яйца крепко схватила, а вам и нравится. Фея прекрасная без одежды, быстро расправились. У неё такие сиськи! И задница, и талия с прогибом, и ноги от ушей! За что? За какие заслуги, товарищ артист?! Она вся в родинках: и под грудью, и на животе, и вот тут — в сгибе локтя. Её целовать, в неё забивать! У феи длинный язык и любовь к диверсанту, она его так целует — прямо в маковку. Берет за щеку, сосет так вкусно, что завидно! А вы, Марк Романыч, упали. Перед вами красавица, и она из члена все соки тянет. И горловой делает, кашляет, давится, но таким острым языком его лижет, что ноги подкашиваются, как будто в первый раз. Член тяжелым таким ещё не был — тут твёрдо, как будто на дно утащить пытается якорем. Фея его любит больше вас и вашего таланта, наверное, но почему-то целует не член, а вас, товарищ Гончаров, в губы. Рука сама собой к её шее рвётся — сжать посильнее, чтобы сипела и плакала, но это любя, это нежно: «Так надо, душа моя!» Соглашается. Она на коленях, а вы ей прямо в грудь тычете: между-между! Как славно член скользит, а красной головкой ей в губы — за лаской. Соски у неё слегка в стороны, кожа в мурашках, а яйца ей снизу по сердцу бьют. Хороша, хороша... Сипит, стонет, но грудь свою сжала крепко. Только палец в рот не клади, а то укусит! Ай! Марк Романыч, ну что вы! Феи путников пропавших манят на верную смерть, а вы уж давно без дома и вне себя. Ваша фея теперь сверху сидит и вся скользкая, мокрая к вам жмётся, скользит вдоль члена, как на льду — вперёд и назад. Вы ей бёдра погрейте — она вся в мурашках. Как красиво на шее следы от хозяйских рук сидят, как красивы у неё ладони на груди хозяина. Она снова целует, и снова с той лаской, которая только в любви и бывает. А вы, товарищ Гончаров, такого чуда не застали за свои годы! Но никогда ведь не поздно? И может быть, к фее не зря так прилипли, как будто последний шанс. Ей от вас не уйти. Не отпустите. А она на вас садится, так мягко и гладко, так мокро, так горячо. Внутри у неё всё горит, а вы ведь изо льда, не боитесь? А что уж бояться, тут надо двигаться: вверх, вверх, вверх! Вколотить в неё член так, чтобы она взвыла от изнеможения, чтобы ногтями впивалась в тебя, в твоё трупное тело, товарищ Гончаров! Фея кричит и сжимает пальчики на ногах, а у вас зубы стиснуты от истомы. Фея скачет, её сиськи скачут вместе с ней, а рукой быстро-быстро себе помогает: туда-сюда по клитору, и с каждым разом член туже затягивает внутри. Свистать всех наверх! Вы теперь на своих двоих. А запрокиньте ей ноги за шею себе — мало ли там баб перебывало? Фея вся красно-розовая, разбухшая, растраханная, она смотрит с мольбой и ерзает задницей, как будто жаждет заглотить головку и член по самые яйца. А вы и рады! Как засадили! Как задвигали тазом — так бы на сцене уметь! Марк Романыч, что такое? В глазах помутнело от горячности феи вашей? Комната кругом, как будто стены рушатся и мир вокруг — тоже. Быстрее, быстрее! У феи быстрые пальцы и измученное сексом лицо. Она стонет, изгибается, кричит, когда вы угол режете и долбите её в самое сердце. У неё между ног картина, её бы в музей! А вы эту картину насквозь протыкаете, выскальзываете из розовой мякоти, вновь тычете с новым напором, чтобы шлепать и хлюпать, чтоб толкаться своим толстым членом до дна. Фея в агонии, колени сжимает. Так нельзя, такое нельзя! Нельзя! И кончили громогласно, громче, чем все ваши овации. Фея так задрожала, что вы за неё испугаться успели. А ведь Гончаров бесстрашный, он же всё может! И даже кончить в любовь свою, потому что вдруг вообразил новую весну, и жену, и детей! Марк Романыч, вы ли это? Кто вас покинул, кто в вас теперь есть? Одна душа голая, без оболочки! Да кажется только, что вы понадеялись, будто у феи всего на двоих хватит, точно? Вот это дела, вот это абсурд! С размахом абсурд, по-вашему, как вы любите. Как вас, однако, разбило и рухнуло, как вас пришило и вздернуло! Эх, Марк Романыч, не жить вам, не жить! Но может быть... Хоть чуть-чуть... Хоть минуту по-настоящему?.. — Ты умрешь без меня. А я — без тебя. Мы потому что злые, нам по-другому нельзя, — ее шёпот, как грохот. Она в губы и в душу целует. И верите, ведь верите ей! С ней бы спать, с ней глаза открывать, с ней состариться и умереть. Страх сгорел, жизнь сгорела, и вы сами, Марк Романыч — в пепел, в ничто. И черт с ними всеми, вы в омуте главный, ваш омут на подушке рядом сопит, согревшись под неласковой любящей рукой. И вы не тяните, вы спите давайте, товарищ Гончаров! А утром в Басманном всё бледное, светлое. Такого здесь не было очень давно. Ева. Ева. Ева. Голова сошла с плеч и орет в мегафон. Голова ходит по квартире кругами и ищет свою радость, а находит только шмотки разбросанные, разбитый цветочный горшок и пару сырых полотенец с ночи. Марк Романыч, вас трахнули! Каков финт? Нравится? Вкусно? Вкусно. Да. Точно. Вкусно. Булочная. Надо пожрать, а потом уж поплакать и сдохнуть! И на сцену, не забудьте! Вы в халате, в тапочках и в бешеном лице, а вам прямо с порога: — Ой, Марк Романович! Доброе утро, вам как обычно? Да заткнитесь вы все! Но... Нет... Фея ваша с бумажным пакетом и в вашей одежде поверх ничего. И в вашей улыбке. И в вашей, похоже, судьбе: — Я взяла нам слойки на завтрак. — А? Слойки? Да. Это мои любимые. — Ну и хорошо. Пойдём домой? — Да. Да, пойдём.