Черный дрозд

Одну половину дома занимали птицы, вторую — кошки. Птиц было великое множество: певчие пленники со всего света, ночные плакальщики — маленькие, черные, днем сидящие недвижно, словно закрытые бутоны на ветвях, и птицы немые, что пели только яркостью своего оперения, прыгая по жердочкам под потолком и в зимнем саду, и угрюмые почтовые голуби в деревянных клетках под крышей, чей топот и неумолчное воркование разносились по всему дому. Хищников среди птиц не было. Кошки селились на первых этажах, бродили по дому и двору, лежали на мебели и грелись в окнах, спали в конюшне на соломе и на спине у серого коня, которого по ночам заводили внутрь. Рыжие и черные, в причудливых полосках и полукольцах на шкуре, белые, как вода в разноцветных островах пятен, пушистые как вата, и гладкие и блестящие как породистые кони, они то и дело попадались на глаза или прятались, а потом вдруг выскакивали из груд вещей, воплощаясь изящным прыжком, и вновь куда-то пропадали. Птиц они не трогали. В первую ночь Тифанто прикинулся усталым и увильнул от разговоров со своими добрыми хозяевами. Да так старательно прикинулся, что чуть было не вышло наоборот: девушка и юноша наперебой предлагали ему то вина, то еды, то прислать слугу, чтобы отмыться и переодеться, и намеревались как следует о чужаке позаботиться, вовсе позабыв о том, что за это гостеприимство, если кто узнает, грозят им уже не палки, а самый настоящий суд. От вина Тифанто дрогнул — и согласился, ужином прикормил самых злых котов, а от помощи прислужника отказался наотрез, чтобы синяки и порезы на его теле не выболтали, что он не просто заблудший в море путник, слыхом не слыхавший о здешних порядках. Юноша и девушка были близнецами, и несмотря на то, что от роду им было всего по шестнадцать лет, молодой нуменорец ростом уже обогнал своего гостя, а сложением и вовсе был гораздо крепче — однако тело его не выглядело обученным военному искусству, а руки едва ли знали оружия или держали поводья морских судов. Девушка куда меньше привлекала внимание Тифанто, однако, украшала собой этот дом, будто еще одна птица: веселая и очаровательная, огненная — хоть и не больше, чем свечка и спичка, а еще — именно она уговорила брата на это приглашение, и к тому же приходилась хозяйкой всем домашним кошкам. И Тифанто сидел в комнате в одиночестве — если не считать серого кота, что играл с его волосами, и кота черного, который свернулся на его коленях в маленький ворчащий водоворот. И сперва он и не мыслил по-воровски рыскать в ночи по дому, но тишина манила на охоту. В этих стенах он чувствовал голод, и вино его не унимало. Чувствовал голод больший, что мог бы доверить утолять песне — пустить ее летать по комнатам, попрыгать по лестницам, полистать страницы книг и постучать на кухне посудой: если и услышит ее кто, то примет за безобидный призрак, творящий мелкие неприятности исключительно из веселья. А самому выйти днем и гулять не таясь; но ночью-то… Ночью красивая и страшная луна висела над морем, куда выходило его окно. Тифанто посидел еще немного, а потом обменял перепелиную косточку на прядь своих волос в кошачьих когтях, столкнул с колен другого кота, подошел к окну и посмотрел на гавань. Суда в порту стояли строем, во сне уставив копья-мачты на луну. Где-то там и его маленький кораблик: может, уже и передружился с местными судами — и теперь на языке хлопков и скрипов, стуков и ворчания воды они делятся меж собой, кто что видел в море. Даэрон взял с собой флейту — просто по привычке, что та всегда лежит в руке. Дверь, отворившись, коротко усмехнулась над ними, но выпустила, не подняв тревоги. Коридор уплыл во тьме вперед; мимо ящиков, составленных один на другой, Тифанто неторопливо прошелся, разглядывая на стенах тканые полотна: битвы, охоты, серое море, стопарусные корабли, встающие на дыбы перед строем штормовых волн, разлитых серебром шитья. Какие-то полотна были уже свернуты и убраны в ящики — на их местах стены зияли чистыми провалами в летописи славных королевских дел. Трезубец подсвечника еще коптил тремя свечами, за вечер умалившимися до блестящих восковых огарков. Мимо них он проскользнул, даже не пошевелив дымка, и мягко ступая по каменным плитам пола, сбежал по лестнице. Внизу царил еще больший беспорядок — вещи сложенные и брошенные, корзины, набитые бутылками: днем, когда они только пришли, слуги поднимали их из подвала и носили в дом. Стопками лежали книги, ворохи свитков — множество вещей снесли со всего дома на первый этаж, приготовив вскоре отправить в дорогу. У зимнего сада потолок был мозаичный, а сам сад — заросший, запущенный. В седом свете Тифанто прогулялся меж огромных резных листьев и лиан, свисающих со стен. Воздух здесь стоял такой мокрый и густой, что от него затылок мигом взмок. Несколько мраморных статуй затерялось в зелени: маленькая злая лошадь топчет щит, под которым умирает воин в шлеме, королевский бюст бледнеет среди белых цветов пышного куста. Лица, и еще лица — верно, высокой родни двух близнецов — белоснежно уставленные в пустоту. У одной из статуй Тифанто остановился: белая мраморная женщина ростом не выше локтя стояла в свежих цветах, меж которыми дрожали свечи. Голова ее была не склонена, как бывает обычно на могильных статуях, а поднята гордо. Прозрачная завесь укрывала ей лицо, и мягко из-под каменной вуали проступали черты. В руке она держала меч, тонкий как трость. Лицо ее было печально; печален был даже ее меч. Флейта в руке вдруг вскрикнула рычащей нотой, похожей на мяуканье разозленной кошки, которой прищемили хвост — но тревогу подняла уже поздно: обернувшись, Тифанто увидел за своей спиной юного хозяина. В темноте его красивые волосы потухли, глаза глядели черными провалами — словно одна из статуй сошла со своего места, чтобы посмотреть, кто тревожит тихий сад. — Прости, — сказал Тифанто, повинно склонив голову. — Мне не спалось. — Не страшно, — ответил Варна. И голос у него был — уже мужчины. — Если не врешь. — Нет, — улыбнулся Тифанто. — А отчего ты сам не спишь? Я старался быть тихим… — Ты тут не при чем. Я ходил на конюшни проверить кобылу. Думал, зря встал — а вот и нет. — А-а, — протянул Тифанто, пропустив укор мимо ушей. — Я видел. Да. Разродится она вот-вот. И еще видел коня в загоне. Он твой? — Да, мой. Красивый… Но пока слишком молод, чтоб его объездить. — И правда, — с необидной усмешкой согласился Тифанто, глядя на юношу, и отступил, открывая его взгляду статую женщины. — Расскажи мне о ней. Варна подошел. Взгляд его был все еще подозрительный, но скользнул по лицу женщины — и слегка смягчился. — Наша мать умерла шесть лет назад от какой-то заразной болезни, — сказал он. — Здесь, в Роменне. Отец хотел перевезти ее в столицу, но не успел: он приехал, и она умерла у него на руках. И он все-таки ее увез… чтобы там похоронить. — Мне жаль, — сказал Тифанто. — И что же, с тех пор вы живете здесь одни? Ведь шесть лет назад вы были совсем дети. — До войны здесь с нами жил наш дядя. Он командовал стражей, которая надзирает за отступниками, — Варна поглядел на гостя пристальными глазами: будто две серые звездочки, что точат друг о друга острые лучи по его душу. — А потом и он уехал на войну, а мы остались здесь. Но через пару лет тоже наконец переедем в столицу, а пока отправляем отцовские вещи. — Тебе не нравится здесь? — Сюда ссылают преступников. — То есть, тебе не нравится здешнее общество, — Тифанто слабо улыбнулся. — Тогда я не понимаю… Мне бы не гостем быть в таком случае, а пленником. Стоит ли мне теперь бояться твоего гостеприимства? — Если будешь и дальше бродить по ночам, пока мы спим — стоит. Чего тебе надо? Для вора ты все-таки слишком сытый, а для воина слишком мелкий. Тифанто рассмеялся от его слов — не громко, но птицы все-таки вспорхнули над его головой со своих ночлегов. — Я не со зла! — заверил он. — Эльфы любопытны — честное слово, я будто кошка, могу погнаться за улетающим листом, и буду бегать за ним по улицам всю ночь просто потому, что мне так захотелось! Не подумал же ты, что я прокрадусь в темноте к кому-нибудь в спальню с ножом в руке? — Опасным ты не выглядишь, — снисходительно согласился Варна. — Уж точно не настолько, как я слышал. Вот мне и стало интересно — что такого в вашем народе? Отчего вас так боятся, а кто-то, наоборот, любит больше, чем собственного короля? Столько было сделано, чтобы вытравить вас прочь как заразу — а вы все не переводитесь и продолжаете смущать людей и навевать отступничьи идеи? Ты что, не знаешь, что всякому, кто окажется уличен в каких-нибудь делах с пришельцами, по закону грозит тюрьма или даже казнь? — Выходит, в этом саду сейчас совершается тяжкое преступление, — вздохнул Тифанто с кроткой улыбкой, а Варна покачал головой: — Никто никому здесь не желает смерти. Если бы король повелел иначе, мятежники не жили бы припеваючи на собственных землях. Он все еще надеется переубедить людей, протягивая добрую руку — а… «Верные», — он усмехнулся, — все равно ее кусают и водят с вами дружбу. Даже моя сестра… Ответишь ты мне на эти вопросы? — Сильные слова, хоть и тревожные, — заметил Тифанто. — Но я — это я, и я сам по себе. — Но можешь и убить? Варна спросил это вдруг и прямо, и Тифанто покорно вздохнул, потому что знал — иной ответ прикончит всякие вопросы и сомнения в голове этого юноши: — Могу и убить. В тишине они долго стояли у бюста женщины. Пощелкивали лишь свечи у ее ног, да шуршали перья, и только когда птицы расселись обратно по местам и задремали, Варна нарушил молчание и спросил: — А что можешь еще? — Играть на флейте, — Тифанто качнул флейтой в своей руке. — Рассказывать истории, а историй я знаю очень много. А еще — путешествовать по миру и теряться где-нибудь в самых странных местах. Последнее я особенно люблю. — Ну хорошо. Оставайся, — сказал Варна. — Не знаю, на сколько: пока не начнешь чудить. Но я не хочу, чтобы тебя поймали и заперли. Ты никому ничего не сделал. Это было бы нечестно и неправильно. — Обещаю не выходить из дома днем, — заверил его Тифанто, — и не попадаться страже, чтобы у вас не было от меня неприятностей. Да и все, что мне нужно, в вашем доме есть: сад и книги. Кони и кошки тоже не плохи, не говоря уже о птицах. Твою сестру я мог бы научить языку… да, я видел: он запрещен. Но она уже и так его знает… — Я тоже знаю, — нехотя ответил Варна. — Немного. И есть много старых книг, написанных на нем. Здесь, в доме… Хотя нам было велено их сжечь. — Сжигайте, — беспечно взмахнул рукой Тифанто. — Я переведу их для вас, если хочешь, и вам не придется нарушать законы. Только… — Что? — Только взамен я хочу, чтобы одно маленькое чудачество все-таки было мне позволено. Варна взглянул на статую матери. У ее ног была выточена маленькая табличка, стыдливо заваленная цветами, но в прорехи разноцветных лепестков проглядывали редкие уголки и черточки запретных букв. Сорвав с куста пышный цветок породистого шиповника, юноша положил его поверх могильных письмен. — Что ж, — решил он. — Говори.

***

Нэнар рассмеялся, и хоть смех этот не звучал издевательским, слова у него вышли все-таки довольно колкие: — Вот это да: великий певец заболтал двух малых детей, даром что мог одним своим словом заставить их попрыгать в море! — Они дети, потому и не заставил. Какой от них вред? Они как трава росли в своей глухой провинции, пока родня их воевала на материке. Нахватались и того, и сего — ветер в головах, королевские гордые манифесты пополам со старыми песнями, но сердца еще добрые. К чему излишняя жестокость? — Ну-ну, — отмахнулся Нэнар. — Только меня заболтать у тебя не выйдет. А впрочем, делай что хочешь — только будь осторожен, увиваясь вокруг приближенных короля. Даэрон отвернулся, ухмыльнулся, а Нэнар встал, опираясь на его плечо. Поглядел на корабль, повисший в тумане меж небом и водой, и беспечно сказал: — Вот что — пойдем-ка пока на верфи. Что нам торчать тут, раз Ильмар вернулся? — А как же невольники? — Я не стану советовать, как с ними поступить, а ты — не решаешься: сказать-то проще, чем сделать? — усмехнулся Нэнар. — Так пусть поболтаются пока в море. А мне не терпится посмотреть, как у них дела… — Да точно, как у нас, — пробормотал Даэрон, — дыры еще не залатаны, а в море уже хочется. — Будет тебе брюзжать, — рассмеялся Нэнар, но притушил колючий блеск глаз, когда Даэрон поднялся и вдруг шагнул так близко, что они почти столкнулись. — И я не колеблюсь, — сказал Даэрон, положив ладонь на рукоять кинжала у Нэнара в ножнах. — А над насмешками своими думай впредь получше… — Вы что, уже ссоритесь?! Из-за корабля? Дверь отворилась, громко хлопнув: наружу вылетело облачко тепла и детский плач. Оба эльфа разом отступили друг от друга, и Нэнар улыбнулся как ни в чем не бывало. — Нет, уходим, — сказал он. — Пленников постережет Ильмар, а мы вернемся через пару дней. Хочу проведать верфи. Эванет хмуро поглядела на корабль, но Нэнар уже легко сбежал с крыльца, а следом за ним и Даэрон, лишь махнув на прощанье рукой. Если что и пролегло сейчас между ними, то уже стерлось в пыль. Молча они спустились на прибрежные тайные тропы. Сперва у самой воды, потом по разбитой лестнице, затертой с одной стороны покосившей стеной, а с другой — трескучими колючками, друг за другом они поднялись на узкую дорожку из треугольных камней. — Даэ-э, — нараспев позвал Нэнар за спиной, — ты не договорил. — Что? — Там, в деревне. Что я задел? Даэрон не ответил, а Нэнар не стал настаивать, и быстрым шагом они пошли по серому утесу высоко над бухтой, на дне которой россыпью пыльных серых ракушек, запутанных в сети узких немощеных улочек, виднелись дома. Старые, те, которым минуло уже полвека — из пузыристой приморской древесины: первые убежища, дикарские на вид против стен из камня, что выстроены были после. Новые дома были белы и гладки как скорлупки, увенчанные маленькими башенками под кровлями из черепичной чешуи, в погожий день сияющей на солнце. Но и они выглядели только странниками, что принесли на эти земли лишь полузабытые и умаленные до веселых песен, что поют в гаванях играющие дети, рассказы о белоснежном пылании городов и башен по ту сторону синей бархатной пустыни. И Нэнар, поднявшись на пригорок, привычно бросил короткий взгляд на запад сквозь неодолимую стену тумана и воды. На солнце море еще больше посинело, заткалось переливчатыми бликами и зазвенело под ветрами, но бриз завеял свежий и тугой: с грядущим штормом не ошиблись ни Даэрон, ни маленький Ильмар. Если б не ветер, они бы заживо изжарились в приморском жгучем полдне: на лиги кругом разлеглась сущая пустошь, по левую руку отвесно обрушенная в море, а впереди и справа — бесконечная равнина, желтый каменистый океан в зеленых волнах, свободный и просторный насколько хватало эльфийских глаз. Они дошли, когда солнце стало оползать на запад. Ничто не стерегло верфь кроме дикости здешних мест, и ни души не было вокруг — а потом небо, затертое между двух высоких скал, вдруг прострелило белой мачтой, и поднялся из расщелины глухой кузнечный грохот и стук молотков, что щедро зачерпнул восходящий бриз со дна пещеры. Творец заревел под ударом волны, словно огромный белый бык, запертый в тесном загоне. Леса трещали на его боку костями на излом, острия мачт целили в потолок грота, силясь разбить каменную клетку. Корабль был слишком велик для этой нерукотворной гавани, и хоть Нэнар и сумел загнать его меж скал после боя — удержать его внутри было куда сложнее, и с каждой заживленной раной Творец все сильнее бился в своих оковах, и все опаснее становилась для корабелов их работа. — Ну вот: и снова я не рассчитал, — улыбка у Нэнара на губах блуждала меж печалью и счастьем. — Не обойтись тут двумя днями. А если вода прибудет со штормом, придется вытаскивать его в море и заканчивать уже там. Даэрон кивнул. Взглянул чуть дальше — там, почти незаметная в тени, занесенной над нею могучим телом Творца, стояла Пряха. Оставленная на стапелях вглуби пещеры, она на время уступила место раненому товарищу, хотя была почти уже готова: оперилась черным глянцем на изогнутых боках — как две ладони узкой лодочкой, или два сложенных крыла. Две мачты — две острые иголки, воткнутые в темное сердечко, третья лежала в путах веревок на подушках будущих парусов на полу пещеры. Чтобы ее поставить, нужно было больше места: Пряха хоть и была вполовину меньше военного корабля с Тол-Эрессэа, но костями своих крыльев почти сравнялась с ростом его мачт. — Чья у нее все-таки душа? — спросил Нэнар с улыбкой, разглядывая черные бока и крылья. — Вышла не твоя — а на вид-то и не скажешь. — Душа? — рассмеялся Даэрон. — Я не тронул даже имени — не то, что душу. Пряха — просто сказка, которую я придумал сам себе. Ты знаешь, я это люблю. Вдвоем они спустились в грот, сперва попетляв по тропкам, нависшим над водой, а затем — по лестницам, ведущим вертикально вниз. Только два пути было в пещерную верфь — по узким колодцам, по паучьи — или же с моря. С высоты, еще не спустившись, они видели далеко в открытом море еще один свой корабль, стороживший водную дорогу, но снизу, в голубом проломе в небо, его не было видно. Внизу рабочее эхо гудело как в горне, стократно усиленное узостью стен. Потом раздался оглушительный треск и стон, с которым Творец вновь вздрогнул в своих путах — и все отпрянули от него прочь, кроме Нэнара. Вблизи следы пожара были гораздо заметнее: там, где пламя насквозь прокусило корабельный бок, еще темнела огромная дыра, и жалобно зияли сломы мачт, ощеренные острыми щепками. На уцелевших мачтах почерневшими сугробами лежали свернутые паруса — те, что не сгорели при пожаре. — За дело? Нэнар еще постоял, задрав голову, а потом принялся раздеваться — кольчугу прочь, кинжалы, меч. И Даэрон следом за ним тоже разделся для работы, оставив флейту лежать подле меча.