Это я — Ромочка

На основе записи от 2007 г. Осенью всё будто бы закончилось: бесконечные вечеринки; жужжание массовки, создававшее иллюзию наполненной жизни (суррогатной, но единственно понятной); работа, успех в которой давно достиг пика. Оставалась рутина, полная бессмыслица. В себе Рома сохранил одно чувство: неудовлетворённости. Если раньше жаловался на хаотичность внутри студии — теперь же, после проведённых с Элен «реформ», на исчезновение толики безумия, превращение всего в конвейер по производству материалов для журналов и брендов. Внезапно, подобно резко выросшим грибочкам, появились новые ребята, лишённые расслабленной нерасторопности (и видения прекрасного). Приятный абсурд короткометражек и фотосессий старичков потерялся за однотипными, но монетизируемыми холстами людей с геном клерка. В общем, Рома и сам не знал, чего хотел. Воротил нос и от расхлябанности, и от роботизированной вовлечённости. Напрашивалось забавное сравнение. Обычно отцы семейства, терпевшие неудачи на работе, приходили домой и отыгрывались на жёнах и детях, угрожая разбить им носы за лишние пылинки на подоконнике. Рома предпочитал инверсию: рычать на работников из-за неуспеха в личной жизни. Он пробовал достичь в ней успеха. Ходил на свидания со всеми подряд — с мужчинами, женщинами, неопределившимися — и мысленно на новых знакомых жаловался: пустых, скучных, некрасивых, несмешных, не вызывавших желания. Понимание вышеперечисленного приходило, скорее, на уровне ощущений, потому что он не давал им ни слова вставить, разглагольствуя о своих проблемах: творческом кризисе, невозможности создать новое, художниках-идиотах и даже протёкших в квартире смесителях. — Я знаю, ты работал в том известном музее… Почему не вернёшься? Они теперь издают много вещей о фотографии, — говорил кто-то, претендовавший на замену Алекса. — А чем я, по-твоему, занимаюсь сейчас? — Не знаю… «Зачем ты тогда тут сидишь?», — думал Рома. В общем, никакого результата череда свиданий не принесла. Одним хмурым утром Рома стоял около лифта на первом этаже. — О, ты тут! — вскрикнул Энди, подкравшись сзади. — Напугал. — Незаметно. — А надо, чтобы было заметно? — проворчал Рома. Он не хотел разговаривать. За окном стояла ужасная дождливая погода. Периодически срывался ледяной дождь, походивший на шторм. Отчётливо менялась температура, отчего сдавливало виски. — Опять без настроения? Сегодня же отличный день. Получишь… увидишь результат нашей работы. Возможно, Энди хотел сказать «получишь кучу бабла за работу, которую сделали за тебя», но сдержал порыв. Он, как бы забавно ни звучало, целый месяц колесил по стране, снимая светские мероприятия. — Ты мне это хотел сказать? — Да нет, — ответил Энди, и они вошли в лифт. Возможно, он ждал доброго слова, но Рома не имел сил на формулировку. — Что тогда? — Я ухожу, — сообщил Энди. — А конкретнее? — Это твоя любимая фразочка? Рома захотел было вслух обрадоваться его так называемому увольнению, потому что манера речи Энди действительно не выдерживала никакой критики. Но он промолчал, решив дождаться продолжения. — Я поеду к брату. Нужно заняться чем-то более прибыльным. — А тут тебе денег стало мало? — негромко спросил Рома. — Нет. Просто хочу быть с ним рядом. — Окей. И что ты хочешь от меня? — Да ничего я, блядь, не хочу, — сказал Энди и вылетел из лифта как ошпаренный. Разобиделся. И весь день не отсвечивал. Забрал вещи и свалил. Так и распрощались. Только тогда Рома понял, что ничего не спросил об Алексе. Вряд ли они собрались продолжить жизнь вермонтского книжного клуба втроём. Следовательно, что-то произошло. Что? Поди разбери. Настроение испортилось окончательно. И пришло понимание большого беспросветного одиночества. Он лишился братьев, служивших хорошим подспорьем для сохранения рассудка. Лишился Алекса, о местонахождении которого вновь оставалось лишь строить догадки. И лишился Тхи. С последней ситуация сложилась сложная: здесь действительно вину несла именно она, разозлившаяся как маленькая девочка, на неисполнение своего давнишнего желания. И необычно это было — садиться в белое, как снежок, кресло возле прозрачного окна в чистом пространстве такой симпатичной квартиры, не имея возможности разделить с кем-то что угодно: обсуждение новостей, просмотр телевизора, душевный разговор или банальное наблюдение за вечерним городом. На основе записи от 2008 г. В один февральский выходной — холодный, но ослепительно солнечный, из-за чего пришлось даже завесить окно тёмными шторами — Рома проснулся непривычно рано. И зашёл в ванную комнату, включил вытяжку на полную мощность и начал курить, сидя на бортике душевой кабины. Такое хулиганство. После чего заполз в воду: горячую, как июньский день, в котором он мечтал оказаться. Когда вышел в гостиную — увидел несколько пропущенных звонков с неизвестного номера. Наспех вытерся и схватился за мобильник. — Алло? Здравствуйте, я вам перезваниваю, — сказал он. В трубке послышалось мельтешение. — Алло? — повторил он. — Это я, Ромочка… Блядство, позже позвоню. Звонок прервался. Рома посмотрел в зеркало и увидел, как по шее расползлись красные пятна. Пальцы на мгновение онемели. Только Алекс мог ответить «блядством» на вежливую и спокойную английскую речь. Опоясывающий страх вновь коснулся тела, когда мобильник зазвонил во второй раз. С одной стороны, Рома истосковался по Алексу. С другой, остерегался очередного столкновения с ним. — Алекс? — сказал он, взяв трубку. — Вспоминал, как зовут? — попытался посмеяться он, но вышли только глухие хрипы. — У тебя номер Тхи есть? — Зачем тебе? Алекс его передразнил — идиотским мультяшным голосом. — Хватит выёбываться. Скинь номер, а? — Зачем? — Да блин… — послышалось отдалённо, дальше начались отстранённые маты. — Слушай, я в больничке. Мне тут нужно чё-то оплатить… Какая-то хрень, которая не входит в страховку, знаешь. — Ого, у тебя она появилась? Алекс снова его передразнил. — Я недалеко. Здесь, где-то в Квинсе, — тихо сказал он. — Я могу заплатить. — Тебя всё равно не пустят ко мне без неё. — Тебе нужны деньги или компания? Алекс вдруг хрипло, тяжело рассмеялся. — Я умираю, придурок. Мне вообще похуй. Могу хоть вертолёт заказать, чтобы вызволить тебя сюда и сказать, что у тебя маленький член. Последнее замечание Рома, естественно, проигнорировал. Отчего-то подумал, что Алекса вновь упекли в присушку из-за очередного съезда с катушек. Теперь же вспомнил о реальном положении дел. Только понять не мог, как всё могло произойти так быстро — да и что, в принципе, происходило? — В смысле? — В коромысле… Мне тут так скучно. Пипец. Я такой тупой, да? Внезапно до Ромы дошло, что тот был не в себе. Параллельно различимым словам мямлил что-то нечленораздельное, матерился и сам не знал, о чём просил. — Приедем и разберёмся, — устало сказал он, прервав неразборчивый поток сознания. — Как у тебя дела? — Скажи адрес клиники. — Я тебе напишу. — Вслух! — Ты такой же унылый, как и раньше. Хоть на том свете не будешь гундеть… Сейчас вспомню этот сраный адрес… Рома разозлился на шуточку про тот свет. И из чистого гнева захотел сделать всё, чтобы чёрненькие шутки не превратились в реальность. Он мог сделать что угодно: договориться с Тхи, отношения с которой давно достигли дна; отправиться к чёрту на рога (в Квинс) и раскланяться перед каждым врачом. Всё только ради самодовольно произнесённой в итоге фразочки: «сдох, Сашенька?». За гневом, в сторонке и тени, стоял страх. Если бы Алекс умер — с Ромой произошло бы то же самое в плане призвания, сознания и надежды. Она же всё время цвела — надежда на очередную встречу, пусть и не нёсшую в себе удовлетворения; подобный случившемуся звонок, в котором бы слышался старый добрый шутливый тон; волшебное возвращение всего ценного обратно. Рома вряд ли пустил бы пулю в лоб — выбрал бы более бытовой способ. Алкоголь, например. Средств всегда хватало. — Алло? Привет. Занята? — Немного, — тихо ответила Тхи. — Есть дело. — Что случилось? Рома имел большие трудности с самоконтролем, когда дело доходило до разговора с ней — тем более, в просящей позиции. — Алекс в больнице. Ему там что-то нужно. Связь была плохая. Сможем подъехать? И наступило пронзительное молчание. Она никак не реагировала на повторявшееся «алло», из-за чего Рома собрался было сбросить и перезвонить, но внезапно послышался ответ. — Ты мне из-за этого звонишь? Серьёзно? — Да. Сарказм ни к чему. — Я на работе. Это что, срочно? — Он реально болен. Я слышал его голос. Меня не пустят к нему без тебя. — С чего меня пустят, если ему так плохо? — продолжала язвить она, словно девочка-подросток в разгар семейной ссоры по поводу очередной несанкционированной ночёвки. — Мне нужно тебя уговаривать? В кого ты превращаешься? — В удобного помощника без чувств. — Про чувства — это ты точно. — Ладно, поехали. Как хочешь. Мне всё равно. — Вот и славно. Квинс отсылал к, как ни странно, забытым провинциальным городкам Восточной Европы: серым, сотканным из блочных многоэтажек, пропитанных светлой грустью. Последнее ощущение вызывал и сам корпус больницы: грязно-бежевый, тусклый. Рома страшно захотел перекурить: отсрочить появление в белёсых коридорах и, упаси боже, палате Алекса. Он вовсе не желал видеть страданий Алекса, тем более — того, как он пытался бы прикрывать реальность улыбками и шуточками, превращая всё в цирк. Рома мечтал сдать билет на предстоявшее представление, но покупателей не находилось. Впрочем, к счастью, в этот день они и не встретились. Перекур не удался. Тхи двигалась чрезвычайно торопливо. — Могу зайти на пять минут, — сообщила она, отойдя от длинного столика, за которым находились администраторы. — Четвёртый этаж. — Тебе не сказали, что с ним? — спросил он, когда они уже поднялись. — Односторонняя пневмония. Слушай, у его врача какая-то русская фамилия. Аврамов? Найди его и поговори, если хочешь всё узнать. Рома нервно сглотнул. — Тебе можно так туда заходить? — смутно поинтересовался Рома, посмотрев на её вид: ни халата, ни маски. И впустили же. Впрочем, стоило понизить градус напряжения — хотя бы обманчиво. Всё-таки не сибирскую язву Алекс принёс, чтобы его засунули в закрытые капсулы. Да и не следовало так впечатляться от нашумевшей книжки «Не отпускай меня». Хотя донором Алекс был: проблем, эмоциональных качелей и непредсказуемости. — Тоже интересно. Вот Банни обрадуется принесённой заразе. «Волк в овечьей шкуре», — подумал Рома. — И всё же? — относительно спокойно спросил он. — Там близко не подойдёшь. Я пошла. Найди своего Абрамова-Аврамова. Нашёлся он быстро. Не успел Рома подойти к проходившей по коридору женщине в белом халате и назвать его фамилию, тот резко появился рядом. Выглядел он поразительно молодо: ни морщинок, ни тусклого взгляда, ни усталости. Сиял, словно выпил сыворотку бодрости. И широко улыбался. — Что вас интересует? Надеюсь, Новиков. — Да. — Вам следует оформить ему перевод в другое учреждение. Желательно сделать это как можно скорее. Ситуация складывается неблагоприятная. — Какое? — быстро спросил Рома. Он не знал ни одного правильного вопроса в подобной ситуации. Говорил наобум. — Наша клиника иного профиля. Мы имеем ограниченный доступ к необходимым ему медикаментам. К тому же, этот пациент нуждается в психиатрической помощи. Мозги Ромы слишком медленно обрабатывали речь, похожую на ежемесячный отчёт. — А конкретнее? — Постойте. Кем вы ему приходитесь? — Просто друг. Послушайте, я не пытаюсь попасть к нему в палату. Просто если кто-то будет заниматься его проблемами — это буду я. Его жена… Рома хотел придумать байку о её непомерной занятости, но врача это мало интересовало. — Я вас понял. Здесь много людей, неудобно. Давайте отойдём… — проговорил он и отвёл Рому в нелепый коридорчик внутри маленькой светлой пристройки, полной окон, выходивших на заснеженный двор. — Вы знаете, что он ВИЧ-позитивный? — без обиняков уточнил врач. — Да. — Он относит себя к диссидентам? — с едва уловимым презрением спросил он. — К кому? Нет, не думаю. — Возможно, он перестал принимать антиретровирусную терапию вследствие нарушений ментального здоровья. Дело в том, что мы не имеем нужного оборудования и специалистов, чтобы определить его вирусную нагрузку. Здесь однопрофильная клиника, которая занимается сердечно-сосудистыми заболеваниями. Даже наши палаты не предназначены для такого. — Сколько он тут находится? — Сутки с лишним. Неотложная помощь отвозит пациентов куда придётся, — недовольно сказал врач и вдруг замолк. Рома ощутил забытое похмельное головокружение. Потерялся в пространстве и времени. Понятия не имел, что следовало сказать: уточнить бюрократические вопросы или выразить непонимание этого «перестал принимать терапию». Короткая и сумбурная логическая цепочка привела к следующему: — Эту пневмонию можно вылечить? — Вполне вероятно, только не у нас, — продолжал настаивать Абрамов (на бейджике была напечатана именно такая версия). — Некоторые специалисты и воскресить могут, знаете. Однако, главное не в этом. Убедите вашего друга в важности лечения. Ну, поверьте, сейчас не восьмидесятые. Есть огромное количество мягких схем. Не следует поддаваться мракобесию. Рома чувствовал себя козлом отпущения. Было бы это так просто — насильно заставить взрослого человека лечиться. — Спасибо. — Обратитесь к администрации по поводу перевода. До свидания. Будьте здоровы. Рома вернулся к палате. Вскоре из неё вышла Тхи, со странноватой улыбочкой на лице. Но тут же нахмурилась. — Плохо он выглядит. — Это всё? — Поначалу нёс какой-то бред про капельницы и слонов. Как ходячий труп. Хотя, почему «как»… — Скоро перестанешь быть сукой? — прошептал Рома. — Жизнь обязывает, — сказала Тхи и посмотрела исподлобья. Чихуахуа. Только тявкала не так громко. — В общем, нужно съездить к нотариусу. Сделать документы. Алекс хочет, чтобы ты с ним носился, — как-то необычайно беззлобно улыбнулась она. «Хочу ли я?», — промелькнула мысль, но быстро растворилась. В конце концов, выбора никто не дал. День выдался длинным, несмотря на скорый закат, и изматывающим. Рома ушёл домой, не став мелодраматично стоять под окном захворавшего принца. Спал Рома, как малолетний, при свете. Так засыпалось легче — увы, не всегда. Собственная голова мешала сильнее любой кромешной тьмы. С одной стороны, она крутила разрозненное слайд-шоу из недавних событий: цоканье каблуков Тхи, устный канцелярит врача, нотариус с пухлыми мешками под глазами, автомобильные пробки. С другой, в картиночки вклинивалась тревога по поводу слов Абрамова. Славно было бы, если бы он лгал насчёт отказа Алекса от лечения. Но, вероятно, мотива для вранья он не имел. И как же это было удобно. Алекс не нуждался ни в порезанных венах, кровь из которых испачкала бы кафель в ванной; ни в достаточной воле для прыжка с верхнего этажа; ни в силах для мордобоя с самим собой. Оставалось лишь лениво валяться на диване и ждать смерти, после которой представилась бы возможность призрачно наблюдать за стенаниями от чувства вины эдакого мудака, что посмел крикнуть на бедняжку-Алекса из-за маленькой скрытности. Как «Эдичка» писал о максимализме, от которого русские бросались в океан в любую погоду, стремясь заплыть подальше, в то время как американцы спокойно сидели на берегу. Как Зоя Ященко пела о швейцарцах, которые пили кофе напёрстками, пока русские отводили душу, разливая его по большим кружкам. Может, это и не сумасшествие. Может, неискоренимая черта характера. Жить так жить. Умирать так умирать. Только как с этим смириться человеку, никогда не заходившему в море? — Здравствуйте. Сегодня можно прийти к Новикову? — сказал Рома, позвонив с утра в уже новую больницу. — Нет! — поразительно весело ответила девушка. — Лучше через неделю. — Окей, — устало сказал Рома. — Всего доброго. Неделя прошла нервно: в тёмных мыслях и отсутствии способности сосредоточиться, мрачных снах. На Мэдисон-авеню всегда царствовали контрасты: магазинчики, в которые впускали по одному и где барышням за сорок приходилось доказывать возможность приобрести сумочку за несколько тысяч, отлично соседствовали с гнёздами бомжей. Однако в глубинах улицы находилась ещё и большая больница, лежавшие в которой явно не беспокоились ни о первых, ни о вторых. Рома зашёл внутрь здания и встал в коридоре. Попытался не расчихаться от запаха хлорки, исходившей от белого халата, который он на себя нацепил. — Привет, — тихо сказал он, когда, наконец, вошёл внутрь. Алекс уныло смотрел в потолок, будучи укрытым тонким одеялом практически по кончик носа. Рядом стояла длинная стойка с капельницей, трубка от которой уходила под покрывало. Стены были, к счастью, не белыми — приглушённо зелёными. У окна стояли горшки с искусственными цветами. — Явился, — тоном бабульки сказал Алекс. И посмотрел нарочито презрительно. Рома молча сел на стоявшее рядом креслице. Выглядел Алекс получше, если Тхи, конечно, говорила правду о его болезненной внешности в прошлый раз. Похудел, устал, не выспался — не более. Действительно, некоторые доктора могли и воскресить. — Для чего ты это делаешь? — спросил Рома, решив не ходить вокруг да около. Тем более — после такого милого приветствия. — Что? — спросил Алекс. Тон недовольного старичка быстро сменился на трудного подростка (спасибо, что не трупного). — В русскую рулетку играешь. Хочу — лечу чуму, хочу — нет. Алекс улыбнулся и повернул голову. — Каким боком тебя это трахает? — Под самым худшим углом. — Фу. Опять лезешь ко мне со своими извращениями. Как дела-то? Рассказывай. А то я уже все книжки перечитал. Так мозги выросли, аж голову поднять тяжело. — Ответь на вопрос. Кому ты что доказываешь? Мне? Своими бесполезными игрищами? То ты гордый и обиженный, то ты снежная королева. Теперь — такой самостоятельный, но при первой серьёзной проблеме названиваешь мне. Логика твоя давно сдохла. Давай хоть сам останешься? — Поэтично, — посмеялся Алекс. — Отодвинь зеркало. Не могу смотреть на эту рубашку. Что за треугольнички-то, блядь? Рома даже бровью не повёл. Остался неподвижно сидеть. — Почему ты бросил таблетки? — Они дорогие. — Тебе могли покрыть часть расходов. — Это долго. — Дольше, чем два года? Алекс задвигался на койке, что стояла намного выше кресла, присел и приблизился. — Я не обязан у тебя спрашивать, что мне делать, — злобно выплюнул он. — Ты сам позвонил. — Я уже жалею. Свали отсюда. — Нет, — твёрдо сказал Рома. Бессмысленная ссора двух баранов продолжалась долго. В основном крутилась вокруг одного и того же: взаимных претензий и просьб, к которым никто из них не прислушивался. Рома было подумал, что Алекс получал извращённое удовольствие от воспроизведения ругани в ответ на каждое слово, но ошибся. Он и впрямь устал: захлюпал носом — то ли напоказ, то ли действительно — и слабым жестом прикрыл лицо свободной от иглы рукой. Он ненадолго умолк, после чего отвернулся, вновь став смотреть в потолок. Истерика закончилась, не начавшись. И он медленно, спокойно проговорил: — Да не рада мне жизнь. А я — ей. Всё хорошее уже было. Да плохого больше. Но, Рома, это я ей распоряжаюсь. Ты не был на моём месте, белоручка. — Нашёлся шахтёр. — Дурак ты. — Ведёшь себя, как маленький. — Ага. Ни в чём мне не везёт. И песок в песочнице отстойный… У меня даже дома нет, — прыснул он. — Полный пиздец… Рома не верил своим ушам. Он прекрасно знал, как много тот попадал в весьма сомнительные ситуации — связанные со спонтанными решениями во времена своих настроенческих подъёмов: переезды, кардинальные жизненные перемены, лёгкий (и не очень, учитывая пожар) криминал и даже банальные азартные игры — и каким сухим выходил из воды. Любой позавидовал бы. Но мозги Алекса умело смещали акценты. — У тебя есть я, — сказал Рома. И правда же был — вечный спаситель. Явно стоило задуматься о своих комплексах, а не о чужих. — Что-то я тебя давно не видел, — саркастически сказал Алекс. — Я к тебе приезжал. Ты меня очень вежливо послал. — Вспаханный ты скотомогильник. Ты не знал, как я себя чувствовал. — Значит, расскажи. — Ты себя не видел, когда всё узнал. Смотрел, как будто я кого-то убил. Что я сделал? В самом деле? За что ты на меня вызверился? — Забавная претензия для человека, который только что назвал меня вспаханным скотомогильником. Что это, блядь, вообще значит? — Но это же шутка! — воскликнул Алекс и очень удивлённо посмотрел. — А если не смешно? — с лёгкой улыбкой сказал Рома, и Алекс фыркнул. — Ты всё переиначил и сбежал. В чём ты меня обвиняешь? «Моему терпению тоже есть предел», — хотел сказать Рома, но промолчал. Во-первых, Алекс в ответ снова стал бы говорить про смерть. Во-вторых, он сам сомневался в правдивости этого тезиса. — Ты меня не поймёшь. Ром, мне всё ещё хреново, — сказал он и сморщился. — Хватит выяснять это всё. — Выяснять — иногда полезно. — Нафига? Всё равно сдохну. — Ты заебал, — выдохнул Рома. — И чё? — Я сейчас в рифму отвечу. Алекс улыбнулся, отвернулся и махнул рукой. Рома подвинулся ближе и положил ладонь на его острое плечо, крепко сжав пальцами. Смягчил взгляд. Алекс лишь недовольно покосился. — И что тебе нужно? — спросил он. — Ничего, — ответил Рома, нагнувшись ещё сильнее и осторожно положив на плечо подбородок. — Ты щекотно дышишь. — Убить такого мало. — Вот теперь я с тобой согласен, — сказал он, постаравшись скрыть улыбку. — Отдохни. Я приду в другой день. — Куда это ты собрался? К своим шлюхам? Рома рассмеялся. — Безусловно. — Спасибо, что пришёл, — тихо сказал Алекс, расслабившись на подушке. Забавно, они так хорошо подходили друг другу в работе, но так скверно — в жизни. Вот и теперь, Алекс позвал его для успокоения, обращения к чему-то знакомому; Рома же пришёл ради излюбленного решения проблем. Большинство людей действовали в соответствии с последним паттерном. И даже если хотели поканючить — в итоге, заворачивали всё в просьбу или же самостоятельное решение привести ситуацию в норму. Алекс же хотел постоянную жилетку для слёз. И винить его, в общем-то, было не за что. Рома осторожно поцеловал его в макушку. Прижался к ней щекой, просидев так с полминуты. — Долго тебе ещё тут? — тихо спросил он. — Какая разница? — Точно. Забыл, что ты скоро снова исчезнешь. Алекс помолчал, после чего кивнул в сторону маленького столика, на котором лежал блокнот, ручка и газеты. — Запиши мой номер. У меня тут есть телефон. — Ещё немножко посижу. — Отлепись давай. Я тебе не кот, — быстро проговорил Алекс. — Неужели настоящий? — недоверчиво спросил Рома, когда получил листочек с номером. — Настоящий. Позвони мне. — Позвоню. Рома поцеловал его в щёку и встал с кресла, чтобы выйти из палаты. — Вернись, — крикнул Алекс. — Что такое? — У тебя завтра есть дела? — Нет. — Останься до ночи. Встретимся у заднего выхода? Там, на первом этаже… — Давай без этого, — перебил Рома. Настроения для очередных безбашенных идей, притом совершенно неуместных, не имелось. — Приходи, — заговорщически повторил Алекс. — Выздоравливай, — ответил Рома и, наконец, ушёл. Рома успел утомиться от бесед с докторами, но деваться было некуда. В этот раз еле нашёл врача, занимавшегося Алексом, — женщину, гораздо более взрослую, чем Абрамов — тут же засыпав её вопросами. — Всё будет хорошо, — сказала она. — Да? — бестолково уточнил Рома. — Знаете, в чём частая проблема эмигрантов? Рома мог целый список предоставить, но сомневался, что попал бы в точку, учитывая, где они находились. — В чём? — Они едят антибиотики на обед и ужин. Знаете, сколько людей умирает, потому что их ничего не берёт? И СМИ же молчат… В общем, у Новикова таких проблем нет. Он вообще никогда не болел? — Не знаю. А что насчёт его терапии? — Мы решим этот вопрос. Но я лично не имею рычагов давления на тех, кто не хочет лечиться. Да и никто не имеет. — Я понял, — сказал он. — Это всё. — Всего хорошего. Рома, который ещё пять минут назад не желал потакать очередной «белочке» Алекса, в итоге остался в больнице. Зашёл в ещё открытый кафетерий на первом этаже, взял кофе с куском морковного пирога и сел за стол возле окна. И стал решать накопившиеся дела — косвенно, в стиле босса. Обзвонил ребят с вопросами о делах. Вроде всё шло нормально. Впрочем, они могли врать. Впрочем, Рому это мало волновало. Спустя нескольких часов, проведённых за чтением и ненадёжным скрытием себя от посторонних глаз, он позвонил Алексу. Было около одиннадцати вечера. — Ты спишь? — Да. — Я поеду домой. Не нужно ничего делать. — Нет, останься, — спокойно сказал он. — Встретимся часа, может, через два. Это важная ночь. Звонок завершился. Ночь получилась не то чтобы важной — скорее знаменательной, символической и, наконец, удовлетворительной во всех высших смыслах. Привычно страшная и больная, грустная, но такая необычайно знаковая. Рома вышел из здания и оказался на задней территории около половины двенадцатого. Передние ворота закрылись. До шести утра никто не мог пересечь их, кроме машин неотложной помощи или личных автомобилей, в которых находились люди с только что полученными травмами и далее по списку. Он слонялся по выложенным из камня тропинкам, как воришка без мозгов. Скрывался от немногочисленных камер. Оставалось благодарить природу за призрачную фактуру и отсыпанную судьбой щепотку везения. Вскоре стало дико скучно. Он присел на ледяную скамеечку (отморозишь почки — врачи рядом, удобно) возле подмёрзшей лужицы, именуемой прудиком, и стал пялиться на уток, сидевших на эдаком берегу. Замёрзли, что ли… Ближе к часу с половиной зазвонил телефон: — Наконец-то, — сказал Рома. — Ты ещё тут? — спросил Алекс. — Да. Отмораживаю зад и смотрю на уток. — Ты знал, что их нельзя кормить хлебом? — Я их не кормлю. — Конечно, они же резиновые. Сейчас выйду. Рома с недоумением посмотрел на уток и принял факт, что собаку-поводыря нужно было присматривать уже сейчас. Алекс крадучись вышел во двор: в светлых штанах в ненавистный им треугольничек, коротковатой белой футболке и накинутой сверху тонкой куртке. И тащил за собой капельницу, как в фильмах о восставших зомби. Всё-таки в измученных людях сквозило своё очарование. Извращённым разумом слабость и беспомощность, след повлиявших на внешность истраченных сил воспринимались как нечто тонкое, обнажённое, сладостно интимное, завораживающее. Рома имел представление о целой касте людей, обожавшей типаж «живых мертвецов». И теперь он чувствовал себя одним из них. Хотя, может, зря навешивал на себя ярлыки. В конце концов, нравился ему только Алекс: хоть румяный и весёлый, хоть сутулый и изнемождённый. — Что с причёской? — смеясь, спросил Рома. Ночь была свежа, а вот волосы Алекса — не очень. Спутались и закрутились, как у пушистой собаки, которую давно не вычёсывали. — Я спал, — ответил он и присел на край скамеечки. — Что ты задумал? — Что тут думать? Смотри на меня. Чистый референс для хоррор-комиксов. — Ты их полюбил? — Когда башка не варит — самое то. Ох, Ромочка. Нахуй нам кислота, когда можно подхватить воспаление лёгких? Чего только не увидишь… — сказал он и потянулся. — И что видел? — Тебя, в основном. — Ужасно, понимаю. — Просто мерзость… — кивнул Алекс, но вскоре его тон сделался серьёзным. — Наверное, они меня не просто так спасли. Наверное, для этого, — закончил он, кинув взгляд на карман Ромы, имея в виду, видимо, фотоаппарат. — Свет тут так себе, — заключил Рома. — Сойдёт. Щёлкай. В несколько автоматическом, коротком процессе, не предполагавшем отвлечений на анализирование, фотографии не казались необычными. Рома, можно сказать, работал не глядя — от усталости, темноты, опасения быть пойманным персоналом; спешки из-за нежелания переутомлять замученного сонного Алекса, всё ещё напичканного таблетками; плохого зрения. Алекс всё вертелся на скамеечке: такой же тонкой и трогательной, стоявшей посреди широкого пространства, как и он сам — потерянный в большом городе кузнечик. Февральский ветер вяло встрёпывал его пушистые волосы. В объектив попадало серое, лишённое звёзд небо, и только вдали мелькали, как символ бесконечной многолюдной вечеринки, огни окон высотных зданий. И плавно, из-под деталей — волнительно вздымавшегося воротника чёрной курточки, моложаво торчавших широких ключиц, стеснительно сжатых бёдер, дрожи замёрзших пальцев и несколько опущенных уголков суховатых губ, силуэта острых плеч — выглядывало нечто по-настоящему важное, обозначавшее конец, предел, жирную точку. Любой сторонний зритель увидел бы достаточно простую метафору: образ больного человека, ещё и страдавшего от такой курьёзной напасти, символизировавшей один из популярных исходов нью-йоркского образа жизни в его высшем (или низшем) понимании. Главными, конечно, были руки. Алекс смиренно, даже довольно смотрел на исколотую вену в изгибе локтя, кожу над которым зажимала резинка рукава куртки. Во взгляде на неё читалось ещё и большое сожаление о прошлом; тяжёлой жизни, полной неправильных выборов. На левой руке невзрачно сидели разбитые в мелкую паутинку часы. Рома, как ни странно, видел в них — своих, приобретённых в качестве оды искусству в собственной жизни — нечто светлое: магическую возможность остановить время, чтобы разобраться с препятствиями и попробовать прожить всё заново. И он отчего-то верил в это, позволял нагловатую самоуверенность. Однако Рома не являлся сторонним зрителем — он был участником этой многолетней истории, видел голую правду. Пришёл его конец, как художника — резкий, противоречивый закат. Это был последний акт, полный практически неудобоваримого абсурда: больница, прятки, вынесенная за пределы палаты капельница, смесь неприглядных диагнозов модели. Хрупкое, пограничное состояние — эмоции, которые больше никогда не повторились бы. И дело заключалось в том, что они, наконец, поймали настоящую смерть: более приземлённую, столь многим понятную. Раньше же она представлялась головокружительной, быстрой, изощрённой. И если бы Рома смог ещё тысячи раз найти её такой, художественной, то больше никогда бы не сумел выискать столь обыденную и ясную. И он бы положил целую жизнь, чтобы больше не запечатлеть её таковой. В один момент из вены потекла короткая струйка крови. Вполне вероятно, что так упала тень, но Рома оставлял за собой право трактовать произошедшее по-своему. В этой тонкой линии заключался и конец Алекса. Маленькими шажками — от ранки на сожжённом языке и продуманной демонстрации самоубийства — он дошёл до собственной смерти в искусстве. Это была важная ночь. — Где ты живёшь? — спросил Алекс, когда Рома довёл его до выхода. Рома прислонился к стене, но тут же одёрнулся, испугавшись сигнализации. — Почему спрашиваешь? — В гости хочу зайти. Рома улыбнулся и кивнул. — Сообщу. Ты замёрз. Иди отдыхай. — И чего эти заёбыши со мной так носятся? — с придыханием спросил Алекс в пустоту. Под глазами виднелись синяки или снова — тени. — Ты был в реанимации? — Не помню, — засмеялся он. — Спасибо вам с жёнушкой, в общем. — Можно все лавры мне? — Поцапались? Рома махнул рукой. — Ну, тогда Тхи останется без пирожков, — посмеялся Алекс. — Долго будешь в метре от меня стоять? — негромко спросил Рома. Алекс улыбнулся, покачал головой и подошёл ближе, положив подбородок на плечо. Рома осторожно похлопал его по спине, после чего слегка отстранился и поцеловал в щёку. Между ними всегда сквозило негласное отторжение сексуальности (Нью-Йорк перевернул даже Мадонну и Блудницу), но теперь Рома почувствовал расслабление и поцеловал его нормально. Алекс не стал сопротивляться, лишь проникновенно улыбнулся в поцелуй — всё ещё лёгкий и почти невинный. — Хватит, — прошептал Алекс. — Пойду. — Как будто на самолёт тебя провожаю. — Лучше б так… Ладно, всё. Я очень устал. Алекс коротко поцеловал его и ушёл, аккуратно закрыв за собой дверь. Рома успешно дождался утра — в размышлениях об обмане, который несли за собой эти дьявольские утки — и прошмыгнул через ворота, потерявшись в маленькой образовавшейся толпе. Повезло. Следующие два дня проходили в суете, высокоскоростном решении проблем. Рома разбирался со студией, квартирой, людьми. Подумывал отказаться от всего — студийных задач, съёмочных контрактов, договорённостей с галереями — и купить дом где-нибудь на отшибе, запрятаться там под стать Тони в прошлом году. И если в фильмах отказ от мирского показывался чем-то простым и эстетичным, то в жизни приходилось жертвовать временем. Хоть каждые пять минут поднимай глаза в небо и шепчи заветное «иди вы все нахуй!». Конечно, он утрировал, но не существовало художника, не склонного к драме. Одним вечером Рома открыл бутылку белого вина, налил в бокал и решил сделать кое-что важное: что-то, что было необходимо предпринять уже давно. Вероятно, в тот самый день, когда он только узнал о «проблеме» Алекса. — Можешь говорить? — спросил Рома. — Да, привет. Мне тут такое снилось… — Выслушаешь меня? — перебил Рома. — Что случилось? — Ничего. — Ладно, загадка Вселенной. — Я просто хочу, чтобы ты меня выслушал. Не перебивай и не воспринимай всё в штыки. Как минимум, тебя никто не может заставить что-то сделать. Это я про лечение, работу или, вообще, какие-то решения. Никто тебя не утащит, не запрёт. Мне просто кажется, что именно этого ты и боишься. Но ни у кого же нет такого права. Я просто за тебя боюсь. Знаю я, что не должен и не обязан, но боюсь же. Что тут сделаешь? Наверное, надо было давно заняться своей жизнью и успокоиться, но ты не понимаешь, как сложно это сделать. Ты и не должен понимать. Я не собираюсь тебе угрожать, но просто прими как факт, что если ты умрёшь — для меня тоже всё закончится. Уже, наверное, закончилось. Лягу, знаешь, дома с бутылкой или в палаточный лагерь поеду. Ребята там хорошие, мне рассказывали. Смейся, ладно… В общем, я понимаю, что иногда хочется всё оборвать. Чаще всего это даже очень удобно. Не собираюсь я тебя отговаривать или лекции читать. Это даже как-то тупо. Но если ты примешь правильное решение — я тебе во всём помогу. До самой маленькой мелочи. Я говорил, что люблю тебя, но это тут не главное. Алекс, я столько тебе должен. Ты меня сделал с самого нуля. Без тебя я — ноль без палочки. Все мои успехи, достижения, деньги эти — всё получилось благодаря тебе. Люди разные, и для тебя это, наверное, пустой звук, но это не так. Меня гложет этот долг. Я хочу тебе помочь. Даже если ты захочешь в Австралии жить — не важно. Знаешь, есть вещь, о которой я никому не говорил. Я, может, смущаюсь. Но я записываю на бумагу очень много всего. Иногда всякую дурь. О том, что я ел на завтрак или какого дурачка на улице встретил. Телефонные номера, адреса, списки, планы… Писал когда-то про книжки и про людей. Просто мысли. Что смешно, там, наверное, процентов шестьдесят о тебе. Даже больше. Я в деталях, как помнил, записывал наши встречи, чтобы не упустить их, не потерять. Даже каждый телефонный разговор. Даже детали о том, во что ты был одет в какой-то день. Это звучит как-то неприятно, но я не вкладывал в это что-то грязное. Просто хотелось увековечить. Но, знаешь, в этом есть и минус. То, что я иногда перечитываю. У нас были одни какие-то склоки. Может, для тебя это смешно, но мне откровенно дерьмово. Мне просто страшно, что всё на этом и закончится. А я хочу сделать последнюю запись и начать просто жить. Ты в праве мне не верить и пропустить это всё мимо ушей, потому что считаешь, что я тебя, там, предал и всё такое. Но посмотри правде в глаза. У меня и мыслей таких не было. Я — человек. Я расстроился и испугался. За тебя, в первую очередь. Я правда хотел просто подумать. Я тебя не обвиняю, это просто был такой момент… Слушай, я просто хочу забыть об этом обо всём. Нездорово, наверное, это всё. Но мы же так, не знаю, умеем в нужное время настроиться, отбросить всё, сделать что-то настолько крутое. Мы чувствуем друг друга. Нужно это беречь, разве нет? Ладно, слушай. Если тебе кажется, что я на тебя давлю, — окей, я всё приму. Отстану. Ну, ничего страшного. Хотя бы прими верное решение касательно своего здоровья. Выздоравливай. Если хочешь закончить — давай хотя бы на хорошей ноте. — А-а-а. Ох. Класс. Тебе бы в президенты. Надо мной тут сестричка стоит, знаешь. Потом перезвоню. «Бизу», Ромочка. Рома сбросил звонок — незлобно, без фрустрации. Он и не ожидал, что Алекс тут же нашёл бы все ответы на такой длинный монолог. Оставалось только ждать и в привычном одиночестве допивать вино. На основе записи от 2008 г. — Тоже лесбиянкой стану. — Зачем? — Меньше драмы. — Не думаю, что это зависит от пола. — Стал современным? — Ну да, куда мне до вас… Они с Тхи посмеялись — пожалуй, в последний раз. В моменте никто и никогда не знал, когда именно разговаривал, смеялся или просто находился рядом с некогда близким человеком. Разнообразные одухотворённые сказали бы, что следовало с дрожью в ягодицах ценить каждый момент, но прозвучало бы это, конечно, как бесполезное сотрясение воздуха. Во время этой утренней прогулки они забрели в один из симпатичных закоулков на Хаустон-стрит. Прошли мимо разноцветных домиков. Деревья и ажурные перила многоступенчатых порожков были контрастно-чёрными — все как на подбор. И Рома почувствовал внезапное, мимолётное умиротворение. Вероятно, это была единственная улица в Нью-Йорке, которую он умудрился искренне полюбить. Она не связывалась ни с какими экстремальными эмоциями — как хорошими, так и плохими — и представляясь новым родным мирком, полным качественного времени, проведённого с самим собой (до этого дня, по крайней мере). — Выпьем кофе? — Окей. Вопрос Рома задал с улыбкой и даже слегка приобнял Тхи за покатое плечо, — жест, давно ими потерянный, скрывшийся из-за занятости и ставших редкими встреч — на что она отреагировала довольно холодно: будто бы смутилась и быстро отпрянула. Они зашли в миниатюрную булочную. Утренняя толпа рассосалась. Мальчуган за прилавком клевал носом и дёргаными движениями теребил пирсинг в губе. Тхи заметно стушевалась: замолчала, раскраснелась, стала смотреть в одну точку — на висевшую на стене реплику картины Россетти, портрет рыжеволосой женщины. Рома подумал, что задумалась она о ней, учитывая богатство её знаний. Определённо. — Всё в порядке? — поинтересовался Рома. — Конечно. Она выдохнула, достала чёрную резинку из кармана плотного серого пальто и завязала волосы в низкий хвост. Рома внимательно посмотрел на её лицо. И ни капли же не изменилась со своих восемнадцати, даже не приобрела черт взросления. Оттого нередко сталкивалась с вопросами к наличию ребёнка от незнакомцев: одни думали, что она приходилась Банни сестрой или тётей; другие порой выкрикивали нечто нелицеприятное. Пышный город взрывного безумия. — Как думаешь, «выговориться» работает? — спросила Тхи. — В смысле? — Ну, когда сделал что-то и хочешь избавиться от этого груза. Но всё может испортиться. В плане, рассказать тому, перед кем виноват. — Обычно всегда хуже тому, кто сделал дурь, а не жертве. Если мы не говорим о психопатах… — Спорно. — Пытался поддержать. Так что случилось? — Наверное, мне нужно попить таблеток от тревоги. — Прибила кого-то? Да ладно? — Тогда всё было бы проще. Пошёл в полицию — сдался. Посмеялись. Рома — немного нервно, Тхи — немного истерически. Он, в итоге, был бы рад, если бы они сменили тему: переключились на обсуждение суховатых блинов с шоколадом или горячего кофе, что так замечательно подходил сухой морозной погоде; обсудили планы на выходные или просто перемыли кому-нибудь кости. Только Тхи всё краснела и краснела, явно поддавалась внутренней панике. Рома положил руку на её ладонь. — Это я отдала Джексону снимки с Алексом. — Какие? — С поясницей. — Я тебя не понимаю. — Ты не помнишь? — Я прекрасно всё помню. Что ты говоришь? Это шутка? — Нет. Она замялась, заёрзала на стуле, забегала глазами по помещению. Крошечные капельки пота проступили на плоском лбу — в такую-то погоду, прямо около входной, постоянно открывавшейся двери. — Мне было очень плохо после того нашего разговора. Я себя никогда не чувствовала такой униженной. Я просто представила, что ты всерьёз с Алексом, и это было так шокирующе. В общем, мы встретились потом с Джексоном на работе. Прости, я плохо помню тот день. Я… У меня был рецепт на один препарат. Я тогда постоянно его принимала. Мы с ним пошли в ресторан и немного выпили. Я виновата, мне нельзя было пить. Или, может, это он подсыпал мне что-то, но я не думаю так. Честно, слушай, я буду говорить честно. Я думала, что если пересплю с ним, то мне станет легче. Если ты с Алексом, то я, значит, с Джексоном. Прости, тогда в моей голове это имело смысл. В общем, ему, понятное дело, не это было нужно. Он начал спрашивать про квартиру, тебя, вещи… Рома, прости меня. В конце она подавилась воздухом. Постепенно Рома переходил от оцепенения к желанию разнести к чертям всю булочную, закончив разлитым на её голову кофе. Сидел и смотрел. Моргал. Так милый друг оказался пригретой коброй, неблагодарным зависимым поросёнком. — Скажи что-нибудь. — Что? — Прости меня. Я же старалась искупить вину. Я же всегда тебе помогала. Влезла в этот фиктивный брак. Давай отпустим это… — Не отпустим. — Нужно время, я знаю. Рома положил локти на стол и наклонился к ней. — Тхи, послушай. Тебе нужно уже закончить паразитировать. И запихивать в себя таблицу Менделеева. Успокойся. Я тебя не люблю. Заметь, я сейчас сдерживаю себя. Мог бы и в морду дать. Она выглядела ошеломлённой, хотя Рома лишь сказал то, что и так висело в воздухе. — Не говори со мной так. — Сходи на исповедь. Рома кинул смятые купюры на стол и вышел из заведения. Тхи, естественно, страшно обиделась на сказанное сгоряча. Похоже, представляла, что её похвалили бы за эдакий акт добра в виде вываливания подобной информации. Без проблем простили бы предательство. Рома уже давно забыл о предполагаемой карьере в музее и даже о плохом самочувствии от развернувшихся скандалов, постоянных вопросов от чуть ли не незнакомцев — просто не мог поверить, что подобную подлянку устроил, казалось бы, близкий человек. Устал от людей: эгоистичных мерзавцев, живших какими-то простейшими инстинктами и не желавших хотя бы иногда включать голову. На основе записи от 2010 г. О том, что существовали больницы, не связанные с разного рода «шизой», Алекс лишь отдалённо подозревал. И «дурки» (обожал это слово) поражали разнообразием: от пугающих и связанных с мифами о «карательной» терапии до карикатурно современных, порой напоминавших секты; от нейтральных, где врачи напоминали роботов до сугубо экстравагантных, где в моде был индивидуальный подход (кого откровенно пиздили, кого поощряли за любой чих). В каждой находилась своя толика безумия, — и отчего-то совсем независимо от страны или города — но Алекс хорошо понимал все. Как рыба, так сказать, в воде. Обычные же клиники, не приправленные характерными что для пациентов, что для персонала душевными травмами, вызывали ступор. Впрочем, он немного подменял понятия. Дело заключалось в том, что, впервые в жизни попав в нормальную больницу, он мало наблюдал за обстановкой. Скорее, находился в мини-аду из-за своего нечеловеческого жара, державшегося несколько дней кряду. И не помер же. Удивительный человек. Однако один момент он уловил. Если в «дурках» психиатры ещё проявляли эмоции, — шутили, ругались, разговаривали сами с собой — то здесь все только бегали по коридорам и изредка кричали (особенно ночью). И было так холодно… Во второй больнице оказалось получше. Разве что, ощущалось засилье чего-то чужеродного в слегка затхлом воздухе. Может, микробы, — в самых разных обликах — что приходили в горячечных снах. Схема дня складывалась простая: лекарства, вопросы, кошмарные сны, кашель, суп с буковками из теста, журнал о фермерстве. И, конечно, ожидание смерти, которая, сволочь, всё никак не могла заточить свою устаревшую косу. Живучесть — качество хорошее, но иногда чересчур навязчивое. Но один день оказался интересным — ещё в старой больнице. Удивила Алекса Тхи. Он никогда не воспринимал её всерьёз: не считал подругой, интересным собеседником, кем-то важным. Испытывал, конечно, отстранённую благодарность за помощь, но не более. Однако ключевую роль играла сила момента и зерно, посаженное в плодородную почву (чёртов фермерский журнал). — Как самочувствие? — Твоего дружка не пускают, значит? Ну и правильно. Пусть помучается. — Рад страданию? — Чё? Слушай, давай помолчим. — Да я бы рада. Но Роме это не понравится. Он у нас за справедливость. — Это точно. — Хочешь совет? — Нет. — Алекс, хватит проверять его на вшивость. Хотел бы сдохнуть — ну, стрельнул бы себе в лоб. У нас с этим проблем нет. А ты уже сотню лет комедию ломаешь, чтобы тебя в щёчку поцеловали. Хочу — лечусь, хочу — жду спасителя. Мой сын более взрослый, чем ты… — Слушай, женщина… — Слушай, мужчина. Тебя и так любят. Без постоянных «а я сейчас убью себя, сейчас убью, сейчас-сейчас!». Успокойся. — Уберите отсюда эту сумасшедшую… — А я, знаешь, здорова. Поговори с ним и живи себе спокойно. Больные раком порой сильнее, чем ты. — Это ты про Джексона? — Если ты не перестанешь вести себя, как придурок, — я подам на развод, и отправят тебя к дядюшке Ленину. Думаешь, Рома и туда за тобой побежит? Сомневаюсь. Он, конечно, со сдвигом, но не настолько, чтобы всё тут бросить. Как бы он там тебя ни любил. Сделай шаг навстречу. — Ты кем работаешь? — Что? — Училка, что ли? — Можно и так сказать. — Всегда вас ненавидел. — Имеешь право. — Ага. Поцелуй меня, дорогая. — А я поговорку про тамбовского волка тоже знаю. Алекс откровенно заржал. Тхи деловито, комедийно откланялась и ушла из палаты.