Это я — Ромочка

На основе записи от 2004 г. — Они реально потратили на это пять миллионов? — прошептала Тхи, когда они вышли из зала, где проходил закрытый предварительный показ «Пекана». — Главное, что потратили и на меня, — ответил Рома и улыбнулся. Он уверенно мог предсказать, что фильм не получил бы лестных отзывов. Кино, спонсированное городским богатеем, который засунул свою дочь на главную роль, получилось проходным мистическим мусором. По сюжету в девчонку с пленительно глубоким декольте ударила молния, и она обрела способность разговаривать с растениями. Дальше она влюбилась в пышный пекан, который в итоге убил её, чтобы загореться и превратиться в человека. Справедливости ради, сняли фильм красиво: с завораживающей атмосферой мистицизма и большой любовью к природному колориту южных регионов. Рома имел достаточно прямое отношение к картине. Для постеров использовались его снимки: те, где Алекс стоял на фоне горевшего сарая бочком к камере. Сквозь белое полотно спадавших на лицо волос прослеживалась его коварная улыбка. В фильме пекан переродился в парнишку как раз через путь самосожжения. Они с Тхи спустились на первый этаж, где начинался фуршет. Глаза улавливали знакомые звёздные лица. В съёмках принимали участие разные актёры: и неизвестные новички, ещё вчера работавшие в продуктовом, и всеми забытые селебрити восьмидесятых, и вполне популярные артисты. — У меня сейчас сиськи взорвутся, — сказала Тхи, державшая в руках фужер с шампанским. Держала и печально на него смотрела, не имея возможности выпить. — Эскорту не положено взрывать сиськи, — пошутил Рома. В ответ получил лёгкий удар кулаком в плечо. Выглядела Тхи великолепно: подол длинного чёрного платья осторожно вздымался от потоков воздуха кондиционеров, что охлаждали помещение от внешнего вечернего зноя; чёрные стрелки на веках делали её взгляд острее обычного. Но движения — несколько рваные, резковатые, суетливые — выдавали волнение. Последние полгода она только и делала, что металась между подработками и изматывающим уходом за младенцем. Рома много помогал, поэтому в «эскорте» она отказать не смогла. Он быстро поболтал с продюсером фильма — мелкий неосмысленный трёп, наполненный любезностями. Затем они с Тхи двинулись ближе к выходу. — Добрый вечер, — сказал подошедший человек. И показался он именно «человеком», — человеком высоким, человеком в платье, человеком с басом — так как пол не определился. — Я долго-долго вас поджидаю. — Правда? — улыбнулся Рома. — Вот он — я. — Элен, — сказала, видимо, она. — Есть небольшой разговор. — Конечно. Они отошли к гипсовой колонне, что пока ещё выглядела новой, но к вечеру обещалась развалиться на мелкие кусочки. — Я обожаю ваши работы. Каждый день проверяю, не выставляетесь ли вы где-нибудь вновь. Если в окрестностях открыли бы новую галерею — я бы обязательно позаботилась о том, чтобы вас внесли в коллекцию. Всё это — глоток свежего воздуха. — Спасибо, Элен, — сдержанно ответил Рома на бешеный поток комплиментов. — Вы сейчас работаете куратором? Где вы занимаетесь своими работами? У вас есть студия? — Нет. Пауза, проследовавшая за этим, вновь напомнила об успевшей надоесть стене: столкновении о чужие попытки разузнать, пролезть под кожу. Рома не желал рассказывать о внутреннем устройстве своего творчества, ненавидел даже намёки на подобный интерес. — Так в чём суть, Элен? — Да, прошу прощения. Я держу студию для независимых фотографов, режиссёров и моделей. У нас есть позитивное проклятие, — улыбнулась она, оголив крупные зубы. — Как только кто-то попадает к нам — их карьера растёт, и они покидают студию. — Вы считаете меня начинающим? — улыбнулся Рома. — Я предлагаю вам руководство. Всё не так официально, как звучит. Скорее, это даже весело. — А студия случайно не на сорок седьмой улице? — Почти, — ответила она. — Пятьдесят шестая. У нас много хаоса, а мне постоянно нужно кататься в Луизиану. — У меня что ни знакомый, то из Нового Орлеана, — заметил Рома. И они ещё минут пять-семь беспредметно поболтали. После — обменялись контактами и разошлись. — Приятно было познакомиться, — сказала она. — Абсолютно взаимно. Рома вернулся к Тхи, которая со скучающим видом слонялась из одного угла в другой. — Мне уже нужно домой, — тихо сказала она. — Я не могу ни о чём думать. — Да, пошли. Они ускользнули с банкета, который, наверное, перерос в большую афтерпати. Такси повезло их в тот самый малоэтажный домик. Рома смотрел в окно, стараясь думать о настоящем, а не об утерянном прошлом. И часто оставался с Тхи ради того же: смены обстановки, иллюзии причастности к обычной жизни. Стресс, связанный с Клэр и проволочками бракоразводного процесса, нивелировался заботами о работе и новом ребёнке, который был гораздо приятнее родного — возрастом и отсутствием накопившихся претензий. На основе записи от 2004 г. Студия представляла из себя огромное офисное помещение, разделённое толстыми кирпичными стенами, выкрашенными в белый. Основная часть пространства была пустой. Крупные блоки из стен, потолка и пола, обладавшие способностью превращаться во что угодно по мановению руки фотографа, — в тропический лес, зал пожилых аристократов, социальное учреждение или даже больницу — предназначались для безостановочной работы. Часто они напоминали проходной двор, где вечно болтались новые люди: фотографы, модели и вдохновители (или наркодилеры), а также знакомые вышеперечисленных. Рома, конечно, немного утрировал. О студии знало не так много людей. Элен скрупулёзно следила за тем, чтобы ни капли лишней информации не уходило в СМИ или в лапы сомнительных лиц. Репутация и без того складывалась нечистая: не только из-за мелкого оборота запрещённых веществ, но и из-за совершённого в студии убийства. Элен обрывала попытки выяснить подробности, так что Рома перестал лезть не в своё дело. Помимо «блоков» в студии были ванные комнаты, один телевизор и маленький пыльный кабинет, предназначенный лично для Ромы. В нём он практически не появлялся. Служил кем-то вроде охранника, следившего за тем, чтобы богема друг друга не порубила. И командовал, конечно. — Интернет — это вещь, — высказался Энди, зашедший в один из блоков с ящиком пива. Часы показывали девять вечера. Общая шумиха понемногу стихала. Практически все постояльцы отрицали искусственное освещение как явление. Но сейчас стояло только начало августа, и вскоре они бы обязательно обратились к осветительной технике. — Хочешь выложить анкету на сайт знакомств? — хмыкнул Рома, сидевший на кресле-груше около слегка заляпанной краской стены. Осквернил её именно Энди: низкорослый товарищ, всегда носивший кожаную одежду, потому что с неё хорошо отмывалась краска. — Нет. Ты думаешь, что мне не хватает знакомств? — встрепенулся он. — Это Тони нужно себе кого-нибудь найти. Говорит, что хочет принять обет безбрачия. Знаешь, почему? — Почему? Тони был братом-близнецом Энди, о котором последний постоянно распускал сплетни. — Он две недели назад пригласил девчонку на свидание, а она не пришла. Так он там четыре часа простоял. Придурок, да? — Что насчёт интернета? — А. Хочу сделать видеопроект. Суть такая. Нужно разыграть сцену, где чувачок, он, в общем, типа, в заточении. И, типа, он молит, чтобы ему помогли. Маньяк выкрал жертву, а она нашла камеру. Офигенно, да? Надо ещё туда добавить кучу отсылок, как в «Южном парке», чтобы люди разгадывали загадку. Понял меня? — Чревато разбирательствами. — Да мне не впервой! — посмеялся Энди и провёл рукой по покрытым гелем тёмным волосам. — Где твой братец? Он взял у меня диск и не вернул. — Ты дал ему диск? — прыснул Энди и присел рядом, прямо на пол. — Да ты просто киса. Прямо лапуля. Забудь про него. Тони никогда ничего не отдаёт. Он всё прячет под кроватью, а ночью просыпается и корпит над своими уловами. В общем, просто мразь. Рома откровенно заржал и встретился со слегка обиженным взглядом Энди. — Я забыл тебе кое-что сказать. Ты когда уходишь? — Не знаю, — ответил Рома. — С тобой кое-кто хочет познакомиться. Рома внимательно на него посмотрел. По какой-то причине подумал, что Энди имел в виду Алекса, который наконец оттаял, вернулся в город и захотел таким образом выйти на связь. Энди ожидал наводящих вопросов, но Рома молчал, вновь погружаясь в удушливые переживания. По какой-то омерзительной причине ничего не волновало его так, как отсутствие Алекса: ни развод, ни делёжка, ни сын, ни болезни Банни. — Куда улетел? — громче обычного сказал Энди. — Как его зовут? — А откуда ты знаешь, что это он? Кристиан, — ответил Энди, и Рома выдохнул. Это был выдох разочарования. — Скоро придёт. Он от тебя тащится, знаешь. Я был с ним на съёмке два месяца назад, и он только про тебя и говорил. Хочет быть твоей моделью. Он, кстати, из Оклахомы. — Сойдёт за модель? — Ага, и для ебли тоже. — Я не по этим делам. Энди фыркнул. — Ладно, я пойду позвоню Тони и допью свой ужин, — сказал он и показал на ящик пива. — Ты в четверг будешь тут? У Элен день рождения. — Нет, мне нужно поехать в больницу. — Чувак, это же праздник. — Чувак, её даже нет в городе. Энди закатил глаза и ушёл. Рома остался на месте, ожидая начала «встречи поклонников». У него отвисла челюсть, когда Кристиан вошёл в студию. Белобрысая долговязая сволочь точно когда-то получила записку о потерянном близнеце, что родился не в Оклахоме, а в советской Москве. Они действительно были похожи. И Рома, который всё переносил запись к офтальмологу, выглядел как полный идиот, долго щурясь и прицельно его разглядывая. — Привет, — сказал Кристиан. — Чужим можно? Конечно, в деталях они отличались: линией подбородка, шириной носа, тонкими чертами. Но даже позы — несколько неуклюжие, словно человек пытался опереться о воздух — казались практически одинаковыми. — Привет, — сказал Рома, прочистив горло. — Вроде можно. — Круто. — Ты извини, я не настроен на съёмки. — Может, посмотришь моё портфолио? — Это срочно? Возможно, если бы Кристиан назвал его «триперным кроликом» и кинул альбом в лицо — Рома бы оказался более расположенным, но от Кристиана веяло неуверенностью. Он, разве что, с ножки на ножку не переминался и губки не кусал. — Не знаю, — сказал тот и покраснел. «Пиздец», — подумал Рома. — Пошли на балкон. Возьми у Энди пива, а то сейчас схватишь сердечный удар. Кристиан захихикал. И принёс пива. — Я тут, — сказал он. — Показывай своё художество, — сказал Рома и забрал у него одну банку. Кристиан протянул обычную папку, купленную в канцелярском магазине. Видимо, работа модели не приносила достаточно денег для того, чтобы сшить портфолио нормально. — Это всё? — спросил Рома. Он ещё не открыл её: маленькую и тонкую, похожую на дешёвую книжку. — Могу и детские фото принести, если тебе нужно, — посмеялся Кристиан, опустив глаза. — Тебе пятнадцать? — Девятнадцать. Рома показательно откашлялся. Ещё не хватало несовершеннолетних потребителей пива в студии, находившейся под его ответственностью. Фотографии же были обычными: портреты, пляжные снимки, кадры рук для рекламы ювелирных магазинчиков. Кристиан отличался фотогеничностью и хорошо подходил для коммерческих съёмок, — Коршунова бы позавидовала (не только потому, что он прожил дольше неё) — но для художественных был слишком мёртвым. — Если нужно дополнить портфолио — я помогу, — сказал Рома. — Но я не готов выставлять тебя. — Почему? Рома поднял глаза и внимательно посмотрел на его озадаченное лицо — лицо с печатью несправедливости. Кристиан родился в Оклахоме, и — Рома, конечно, признавал вину за подверженность стереотипам — след становления личности в подобном месте считывался очень хорошо. Кристиан не имел никакой породы. Он намного лучше смотрелся бы в шляпе и фартучке в клетку, стоя около фритюра и жаря картошку. Но Рома ничего подобного не озвучил, только с осторожностью притянул его к себе и поцеловал — без излишеств и напускного эротизма. — Потому что плохо целуешься, — сказал Рома ему на ушко. — Так я приду? — отрешённо и слегка испуганно спросил тот. — Приходи на следующей неделе, в любой день, — ответил Рома и ушёл с балкона. После — спустился на улицу, сел в машину и уехал «домой»: в квартиру Тхи, где его ждала приятная компания и маленькие фарфоровые чашки для эспрессо. В четверг они с Тхи и Банни у неё на руках стояли в холле очередной многопрофильной больницы. У мелочи обострились проблемы с лёгкими. — Вы надолго? — спросил Рома. — Сложно сказать, — неуверенно ответила Тхи и пошла к лестнице. Рома выступал в роли водителя, в чью машину помещались не только Тхи с Банни, но и огромное количество их вещей. Со скучающим видом он сидел на бежевом диванчике напротив женщины, которая безостановочно грызла ногти и трясла ногой. Спустя пять минут Рома и сам начал нервничать, так что встал, отошёл и взял банку газировки из автомата. Спустя ещё десять минут он захотел в уборную. Она располагалась на втором этаже: просторная, чистая, но всё такая же неуютная. Безусловно, Рома считал посещение туалета крайне важным и достойным внимания занятием, но не стал бы столь подробно его расписывать, если бы в этот день он не возымел большого значения. Кабинки внутри общей уборной были закрытыми, и выглядело всё так, будто в каждой кто-то находился. — Занято, что ли? — спросил он, повернувшись к человеку, который мыл руки. Внутри было достаточно темно, сумрачно. — Занято, Ромочка. Иди в кусты. — Алекс? Он закрыл скрипучий вентиль и вяло улыбнулся. Как пациент, находившийся на стационарном лечении, он не выглядел. Этаж был не тот, прикид — тоже. Видимо, Алекс стал поклонником The White Stripes (или цирка), так как оделся в белые брюки, красную рубашку и такого же цвета берет. — Рад встрече, — сказал Алекс и отправился на выход. Рома находился уже не в том возрасте, чтобы с безудержной охотой играть в догонялки. — Стой, надо поговорить. — Ничё не надо, — ответил Алекс и быстро слинял, хлопнув дверью. Выругавшись себе под нос, Рома поспешил за ним. Козёл в берете имел глаза на затылке, так что стал петлять, и всё превратилось в дурацкую кинематографичную погоню — молчаливую, так как Рома не хотел привлекать внимание. Алекс шёл быстрым шагом и всё время заворачивал за здания, сложив руки на груди и смотря под ноги. Но случилась незадача, и он неосмотрительно упёрся, так сказать, носом в шлагбаум. Рома подбежал к нему и схватил за плечо. — Да остановись ты на секунду, твою мать! За шлагбаумом находился задний выход какого-то офиса. Около него курило несколько мужчин в костюмах. Они ненадолго повернулись, но вскоре возвратились к своему разговору. Это было отличным поводом влюбиться в Нью-Йорк снова. — Что? — раздражённо спросил Алекс повернувшись. — У меня нет на тебя времени. — У меня тоже, — тем же тоном ответил Рома. — Это по делу. — Какие у нас с тобой могут быть дела? — На колени встанешь? К Богу обратишься? Успокойся. Алекс несколько утихомирился. — Чё надо? — тихо спросил он. — Я использовал твои фото для постера к фильму. Не хочешь забрать свои деньги? — Сколько? — Три тысячи. — Отдавай. Конечно, «три тысячи» действовали магическим образом, и Рома знал, почему. Он пристально наблюдал за миром фотографии и прекрасно видел, что Алекса больше никто не снимал: ни новички, ни мастодонты; ни организаторы художественных съёмок, ни рекламных. Более того, Рома отлично знал, что тот не играл ни в каких группах и нигде не выступал (даже на Брайтон-Бич). Следовательно, продолжал заниматься всяческой дурью, — разносил тарелки в придорожных кафе или стирал грязное бельё в мотелях — проворонивая талант и возможность стать человеком. — У меня сейчас нет кэша, — сказал Рома. — Сколько ты сказал? Три пятьсот? — Три. — Три пятьсот? Рома сжимал челюсти и старался не покраснеть от раздражения. Алекс это видел. Ему это нравилось. — Да. Именно. Алекс улыбнулся: хитренько, но без особой радости. Сложно было сказать, что таилось в его глазах, но явно не что-то оптимистичное. Во взгляде скрывалась грусть и неуловимый страх; не суетная, но закоренелая тревога. — Приходи сегодня в Old Town. В восемь. — Тебе что, семьдесят? — До встречи, — ответил он и скрылся в том самом доме. Рома вернулся в больницу, где столкнулся с Тхи, которая выглядывала его в холле и никак не могла найти. Банни спал у неё на руках. Рома позвал её, и она последовала за ним. В машине он впервые за тысячу лет включил музыку. Держал при себе всего один диск — Боба Дилана. И не из большой любви, а просто по случаю. — Он, кстати, написал «Человека с Бубном» после Марди Гра, — прошептала Тхи. — Это должно что-то значить? — У всего можно найти значение. Говорят, что песня о смерти. — И притянуть за уши тоже можно всё. — И это всё равно будет что-то значить, — тихо посмеялась Тхи. Она не спросила Рому о причине отсутствия в больнице, и сам он тоже не рассказал. Побоялся, что выдала бы шуточку по типу «а твой Алекс, он и сейчас с нами?». Судьба судьбой, но версию с чертовщиной Рома любил больше. Плюс, она всё же звучала достовернее. Рома пришёл в паб за пятнадцать минут до назначенного времени. Сел за барную стойку, так как за остальными столами находились многолюдные компании. Расположился подальше от бармена, чтобы не до конца превратиться в героя американского вестерна. Обстановка и без того излишне подходила для декораций к «Мертвецу». И не только старинным декором, но и отсутствием женщин — сплошь и рядом пили пиво пожилые мужички. Вероятно, они приходили туда каждый день. Алекс опоздал на пятнадцать минут. — Держи, — сказал он, протянув ему бокал пива. — Я тебя не заметил. Алекс сел за соседний стул. — Где там мои деньги? — отстранённо спросил он, отпив немного. Рома протянул конверт, и тот, не пересчитав денег, сунул его в карман брюк. — Стали узнавать чаще после постера? — пошутил Рома, вспомнив его жалобы на свалившуюся на голову невероятную популярность. — Меня тут не было. — А чего вернулся? — А тебе больше всех надо? — Да. — Я уезжал домой и… блин. Чувак, я ненавижу эти рассказы о жизни. Чё ты всё время выспрашиваешь у меня эти отчёты? Рома удивился. Под «домом» Алекс всегда имел в виду Москву. Возможно, поездка и сыграла с ним злую шутку, выжгла из глаз юношескую мечтательность. Рвался обратно, грезил новым миром, но разочаровался и остался без грациозного журавля в небе. — И как там? Алекс, не моргая, смотрел в стакан: на лопающиеся мелкие пузырьки. Казалось, только пиво и останавливало его от того, чтобы развернуться и уйти. В некотором смысле Рома специально его доставал, получая удовольствие от наблюдения за приближением к потоку забавных оскорблений. Но он так и не начинался. — Сойдёт, — сказал Алекс и допил пиво залпом. — Пока. Спасибо за зарплату. — Да подожди, — встрепенулся Рома и положил руку на его запястье. — Слушай, ты всех лапаешь? Надоел, честное слово. Себя потрогай. Алекс отнял руку, но, тем не менее, никуда не ушёл. Отвернулся и подпёр подбородок ладонью. — Давай ещё выпьем. — Зачем? — Посмотри на меня. Алекс повернулся с самым недовольным видом из возможных: так, словно его заставили сожрать лимон без сахара. В целом, сцена напоминала разговор родителя с подростком, которого отвлекали от компьютерной игры, в которой заключалась вся его жизнь. — Я скучал по тебе. Мне жаль, что в прошлый раз так получилось. Останься хотя бы на полчаса. Пожалуйста. Слова вышли легко. Возможно, если бы вчера не случилось встречи и поцелуя с Кристианом, — таких бесплодных, безынтересных и серых — Рома и не смог бы. Но от одного только вида Алекса — его чистого взгляда, знакомых повадок, очаровательной строптивости — щемило в сердце и хотелось задержать его хотя бы на маленькое мгновение. И в душе, как и всегда раньше, теплилась надежда на хотя бы дружеские, хотя бы рабочие отношения. — Поплачь. Давай. — Алекс… — Забудь. Я возьму ещё выпить. Несмотря на высказанную гадость, Алекс всё же вернулся. И они даже относительно нормально поговорили — жаль, что ни о чём. Алекс не сказал ни о поездке, ни о причине возвращения (тем более, в Нью-Йорк), ни о положении дел в своей жизни. Зациклился на драном баре: его истории, невероятной атмосфере и восхитительном пиве (оно было обычным). Рома прожил в Штатах гораздо дольше него, но истинно стереотипным американцем был именно Алекс. «Не лезь в душу, дурак!» — было отпечатано на его лице. — Я открыл студию, — сказал Рома. Не то чтобы собирался врать — просто не хотел слишком долго объяснять причинно-следственные связи: премьеру, Элен, проволочки. — Хочешь — приходи, — сказал он и назвал адрес. — Не хочу. — Тогда дай свой номер. — Хорошо. Алекс действительно продиктовал номер, который Рома записал в контакты. Номер, конечно, в итоге оказался неверным. Прошло около получаса, наполненного повторявшимися паттернами: болтовня, новые порции пива, мелкое недовольство Алекса. И вскоре Рома почувствовал, что тот напился: стал заводить новые темы и обрывать их, смеяться невпопад, неостроумно обсуждать внешний вид заходивших посетителей. Вскоре он ненадолго замолк, после чего завёл странную тему. — А что ты делал в больнице? — спросил Алекс. — Отвозил Тхи и её сына. — У неё был сын? — Появился. — Ты заделал, м-м-м? — Нет. — М-м-м, — произнёс Алекс и потянулся. Стулья около стойки действительно были страшно неудобными. — Как думаешь, врачи часто допускают ошибки? — В смысле? — Ну, когда лечат не от того, что есть. Они же могут что-то напутать, а? Рома не только сделал задумчивый вид, — провёл рукой по голове и сосредоточенно упёр взгляд в пол — но и действительно задумался. О медицине он знал только то, чем раньше периодически делилась Клэр. Но её специализация не подразумевала ошибок. Травматология была вполне конкретной областью с большим выбором методов объективной диагностики. — Психиатры часто ошибаются, да. — Почему сразу психиатры? — громче обычного сказал Алекс. — Я не псих. — Я этого не говорил. — И всё-таки? — О чём вопрос? — Если не знаешь — так и скажи. — Можно обратиться за вторым мнением. Я не особо сталкивался с врачами. — Ага, это точно, — посмеялся Алекс, поднеся бокал с остатками пива (уже пятый, кажется) к губам. — Твоя клуша мне всё брюхо тогда вывернула. — Я с ней больше не живу. — Заканчивай свататься. Не работает. И повисла тишина — тишина непробиваемости, неловкости и неспособности вернуться к маленьким доверительным мгновениям, что когда-то возникали. Так всё видел Рома. Что видел Алекс, когда пялился на собственные руки, лежавшие на стойке, — неизвестно. И так хотелось вновь до них дотронуться, осторожно его обнять. Спустя пять минут молчаливого цирка Алекс сказал: — Поехали на Брайтон. — Зачем? Алекс громко ударил кулаком по столу. — Определись, что тебе нужно. Не хочешь — не надо. Заебал. Рома просто кивнул, соглашаясь. Он бежал за чем-то, что, казалось, никогда не смог бы догнать. Но бежал безостановочно и без оглядки. Всю дорогу Алекс молчал и смотрел в пустоту. — Я не псих. Но, сидя на заднем сидении и пялясь, не моргая, на свои ногти, Алекс именно психа и напоминал. О таких хрестоматийных экземплярах писали в книгах, место действия которых проходило в психиатрических учреждениях. Обколотые транквилизаторами бедняжки неделями сидели неподвижно, глядели сквозь стены, иногда пуская слюни. И в их пустых глазах не было никакой жизни. В Алексе она немного, но считывалась: оранжево-жёлтый свет от ламп тоннеля падал на его слегка вытянутый, такой трогательный профиль. В нём было так много: нежность, детский испуг, большой спектр печали. — Надо же, здесь есть и другие забегаловки, — сказал Рома, когда они вошли в столовку, похожую на обычный придорожный «дайнер». Ответом послужило молчание. Алекс встал посреди зала и в упор посмотрел на кассиршу в шапочке, которая, судя по её движениям, пересчитывала наличность под столом. — Всё в порядке? — Видел я твой «Пекан», — сказал он чуть ли не загробным тоном. — Мне понравилось. — Серьёзно? — Ага. Люблю Луизиану. — А я думал, что ты любишь Москву. — Ты меня, сука, доебал уже просто, — слегка оживился Алекс. — Пошли, хорроры — голос эпохи. Рома не до конца понимал, почему голос эпохи должен был звучать именно в туалете. Они и так провели в данных комнатках чрезмерно много времени в этот вполне приятный августовский день. И не конца он понимал значение просьбы Алекса до «призыва» находиться внутри пахнувшей хлоркой кабинки. — Чувак, серьёзно, что ты делаешь? — спросил Рома, который чувствовал себя полным идиотом, когда стоял взаперти и глядел на потолок, откуда свисала бьющая бело-синим светом по глазам лампа. Он не услышал ответа — только глухие, нечастые удары, раздававшиеся с неравномерными по времени паузами. Они перемежались глубоким, шумным дыханием Алекса и редким гамом, доносившимся из зала; звуком несильного ветра, что долетал до ушей через маленькую приоткрытую форточку. Рома мог бы догадаться о происходившем за кабинкой, но в этот короткий момент он банально не успел дойти до правильной мысли. И вскоре послышался «призыв». — Выходи, — гнусаво и сдавленно крикнул Алекс. Рома лишь коротко вздрогнул, когда увидел его, стоявшего напротив зеркала с окровавленным лицом. Крови вышло не так много, но покрыла она практически всё: рукава рубашки, квадратное зеркало, кафель и раковину со светло-жёлтым налётом. Смеситель чудаковато вздрогнул, когда Алекс открыл воду, что стала тонкой струёй смачивать розовые от крови бумажные полотенца. — Нахуя? — разочарованно спросил Рома. Ответа не последовало. Невидимый наблюдатель справедливо поинтересовался бы: чему Рома удивлялся? Но в брызгах крови на бежевой плитке было нечто неприятно новое. Раньше Алекс объяснял свои намерения: «подкинуть» сигаретку, выкачать кровь шприцами; даже свисание с одного из последних этажей высотки он подробно рационализировал. — Хочешь — сделай фото, — тихо сказал Алекс. — Ты неадекватен. — Теряешь деньги, — тихо ответил он, сплюнув красные слюни в раковину. — Поехали в больницу. — Хватило мне уже больниц. Либо фотографируй, либо проваливай. Лекарь, блядь, нашёлся. Я, может, ради тебя тут башку о фаянс разбиваю. Видишь, какие жертвы? Рома знал, что Алекс сделал это исключительно ради себя: во имя любви к пересечению граней, во имя ненависти неясного происхождения и во имя горячего желания сконцентрировать на себе всё возможное внимание. Он сделал фотографии — только ради оттягивания времени, что дало бы Алексу возможность хоть немного успокоиться. Рома немного отошёл и прислонился к стене, чтобы собственное отражение не попало в кадр. Алекс улыбнулся, прикрыл глаза и вытянул красноватую кисть вперёд. На первых снимках основной фокус был как раз на ней: кажущейся слабой, просящей о помощи, почти безжизненной. На следующих — на глазах: бесконечно обречённых на необратимость. В конце Рома сделал ещё несколько фотографий, включая не портретные: зеркало из-под нижнего правого угла, стены, пол с подтёками. Во времена, когда подавляющая часть фотографов делала миллионы одинаковых снимков, чтобы в дальнейшем сидеть и кропотливо выбирать «самые-самые», Рома так не поступал. Он считал этот подход вредным: «замыливался» глаз, терялась жизнь и дыхание работ. — У тебя лоб мокрый, — сказал Рома и осторожно провёл большим пальцем по его чёлке, чтобы убрать её наверх. — Высохнет, не сахарный. — Я не могу тебя так отпустить. — Тебя не спрашивали. — И что? — Ничего, — сказал Алекс, развернулся и наспех умылся. — Я выйду через задний выход. Купи мне молочный коктейль. — Ты прикалываешься? — Нет. Пожалуйста? Я тебя подожду, — Алекс вытерся бумажными полотенцами, скинул их на пол и вышел из туалета. Рома прикрыл глаза. Тяжёлый день. Тяжёлый вечер. Тяжёлый, неподъёмный человек. Он откашлялся, на скорую руку протёр стены и зеркало, вымыл руки и поспешил уйти с места преступления. Забавно, но за время их пребывания в забегаловке в неё так никто и не зашёл, не поинтересовался источником необычных звуков. Возможно, здесь просто отмывали деньги. На Брайтон-Бич определённо царили собственные законы. С этого дня Рома возненавидел молочные коктейли. Он, как последний придурок, действительно купил его — большой, пахнувший клубничной жвачкой, холодный — и вышел на улицу, где столкнулся с пустотой. Она представляла из себя вид на мокрый от недавнего грибного дождика серый асфальт; припаркованные хетчбэки и одинокие вывески на «рунглише». Рома обошёл здание, но и там ничего и никого, кроме вышеперечисленного, не нашёл. И без беспокойства по поводу потраченных трёх долларов выбросил стакан в мусорный бак. И пошёл пешком в сторону станции метро, не имея настроения на задушевные беседы с таксистами. Гнев рос с каждой минутой. Рома хотел вернуться и облить разбитую башку Алекса этим коктейлем и с удовольствием посмотреть, как он шикнул бы от режущей боли, когда сахарная жижа попала бы на его рассечённый лоб. Возможно, тогда он включил бы хоть немного эмпатии, уважения и участия. И гнев перетекал в огромную пиковую ненависть: к показной несерьёзности, восприятию другого человека, как одной большой очкастой шутки; твердолобому неуважению чужих чувств в общем смысле. И ненависть нехотя переходила в зависть: к смертельной безрассудности, способности так резко выпустить пар. По приезде Рома вышел со станции, прогулочным шагом направился к дому Тхи. Путь пролегал через переулки, где в любое время суток кружились толпы людей. Подспудно мечтал, чтобы банда обкуренных подростков напала на него, избила и забрала последнее. Тогда бы он перевёл фокус внимания на эту, более актуальную проблему. Увы, ни одному воришке не было до него дела. Тхи и Банни спокойно спали на кровати с дурацким постельным бельём в цветочек. Выглядело оно трогательно, но, вместе с тем, немного жалко, почти унизительно. Она вновь работала в библиотеке и продолжала получать небольшую помощь от родни, которая не знала ни о местоположении её квартиры, ни о постоянных медицинских расходах на болезненного Банни. Рома смотрел на их силуэты, старался отвлечься от тёмных мыслей. Вспоминал о намёке на повышение в галерее; о деньгах, что должна была заплатить Элен, о переговорах с ещё одной киностудией. Наверное, средства на бельё он мог бы найти. Но он никак не мог переключиться на отстранённые мысли. Лёгкая печаль, посетившая его при взгляде на светло-розовые цветочки, не нивелировала досаду, связанную с выкрутасами Алекса. Он отправился на кухню, сел за стол, открыл блокнот и стал записывать произошедшее за день, приправляя текст матами, оскорблениями и проклятиями. На основе записи от 2004 г. Рома отлично помнил номера машины Клэр, — серого седана, чей багажник полнился барахлом: от посуды до сменной одежды — поэтому сразу признал её, припаркованную в необычном месте. Она стояла между двумя зданиями: на первом этаже одного находился круглосуточный пивной бар, на первом этаже второго — уже как два часа закрытая аптека. Сам туда забрёл, можно сказать, случаем: зашёл в китайский магазин неподалёку, где купил плёнку для обстоятельств, типа, «авось пригодится». Он осторожно подошёл к машине и увидел обаятельную картину. Тео сидел на пассажирском сидении с улыбочкой Лектера. Строго на нём, практически на коленях, находилась Клэр и, резво смеясь, играла во что-то на дешёвой модульной консоли. Змейку, в общем, гоняла. И выглядела счастливой-счастливой. Рома мог бы включить дурачка и подумать, что жесты, позы, улыбки, время и место действия вписывались в рамки «дружбы». Но на его появление Клэр отреагировала слишком резко: подпрыгнув, нервно вздрогнув, ответив громче и резче обычного. — Чем занимаетесь, котята? — спросил он после того, как она открыла окошко. — У машины просто сел аккумулятор. — Клэр, ты водишь механику. Никогда не замечала? Видимо, в университетах не учили врать мужьям. Впрочем, Рома всё прекрасно понимал. Во-первых, она не имела нужды скрываться. Всё равно ничего не потеряла бы: ни дом, ни сына, ни деньги. Первый Роме был даром не нужен. Второму даром не нужен был он. С деньгами ситуация обстояла сложнее, но святую веру в адвокатов никто не отменял. Во-вторых, Тео — несмотря на его заскоки: пластиковую маску на лице, чудаковатые хобби, аналоги «Тамагочи» в качестве подарка взрослой возлюбленной — правда ей подходил. По крайней мере, они имели хотя бы одну общую тему для разговора. Тео быстро попрощался с Клэр (спасибо, что без поцелуев) и вышел из машины. — Лучше тебе её не трогать, Рома. — Думаешь, я её не трогал? Увы, петушиные бои закончились, не успев начаться. Клэр позвала Рому, и он сел на пассажирское сидение. — И что между вами? — Ничего. Мы друзья. — Клэр, ты только что соврала про аккумулятор у этой развалюхи. Заканчивай, пожалуйста. — Что ты хочешь услышать? — Правду. — Зачем? Я, например, не хочу знать правды. Не хочу знать правды о твоих дружках и подружках. Ты постоянно где-то пропадаешь и неизвестно чем занимаешься, и я никак не реагирую. А ты ходишь за моей машиной и подсматриваешь, как я просто общаюсь с людьми. Мы просто сидели, Рома. — А тебе не кажется это ненормальным? — Что? — Никак не реагировать. Она ничего не ответила. Завела машину, и они поехали домой. Да, это было почти противоестественно: никак не реагировать. Игнорировать Алекса, лежавшего на её диване и полночи разговаривавшего с её мужем; не задавать ни единого вопроса о Тхи, с которой он проводил так много времени; не спрашивать банальное «когда вернёшься с твоей десятой вечеринки за этот месяц?» — Я хочу развестись, — сказал Рома на следующий день. — А я не хочу. Что не так? Что в глобальном смысле не так? — У нас нет никакой любви. Клэр рассмеялась. Рома удостоверился в правильности своего решения. Мирным расставание не вышло. Клэр не давала развод, отмалчивалась, уходила от темы. И каждый раз, когда она тихо отворачивалась, — Рома хотел кинуть что-нибудь тяжёлое в её упрямую голову. Этого он не делал — напротив, начинал сполна пользоваться брачными преимуществами: без спроса обналичивать её чеки, шиковать с помощью кредитной карты, мешать жить в бытовом плане (если достаточно долго греметь ночами на кухне — человек сойдёт с ума), игнорировать существование Ника и его проблем. Вскоре она передумала. Но согласие дала извращённое, при котором они могли общаться исключительно через адвокатов. Последние работали из рук вон плохо: уезжали в отпуск, теряли документы, забывали подготовить бумаги к очередному заседанию суда. Рома терпеливо ждал. «Елены» из Клэр, увы, не получилось. В середине круговорота судебных событий он получил необычный телефонный звонок: от своей мамы. — Что у тебя происходит? — Много чего. Ты раньше не интересовалась. — Я всегда интересовалась! Давай-ка не хами мне. Я всё о тебе знаю. — Звучит угрожающе. — Хватит ёрничать. Почему ты разводишься? — Она мне изменяет. — Серьёзно? У тебя что, проблемы? — Да. — С этим самым? — Да-да. Хочешь поговорить об этом? — Ты опять ёрничаешь? — Мне надоедает этот разговор. Что ты хотела? — Одолжишь двести долларов? — Зачем? — Я вот не спрашивала — зачем, когда давала тебе деньги. — Спрашивала. Мама сбросила звонок. Рома прекрасно знал причины своего «плохого поведения». Последнее хорошее воспоминание, связанное с мамой, осталось в Италии, где они ещё сладко существовали вдвоём. Увы, последние эпизоды всегда запоминались лучше: самая дерьмовая школа округа, куча незнакомых мужиков, долги, увлечение нишевыми верованиями, тотальное безразличие. Говорили, что мужчины любили детей только от любимых женщин. Видимо, наблюдение касалось не только мужчин. На основе записи от 2006 г. Первые пять минут поездки на автобусе Алекс почти не обращал внимания на окружающую действительность, — тусклую, слякотную, промозглую — потихоньку съезжая с катушек от смены часовых поясов. Прошло уже два дня, но время лечило слишком нерасторопно. Он вышел из транса, когда напротив сел молодой человек, примерно его ровесник. Это было историей не о случайной пятиминутной влюблённости в транспорте, а о некоем большом и противоречивом сожалении. Родились они, пожалуй, в одно и то же опасное для молодости время, в одном и том же (возможно) городе, но наверняка к уже не юным тридцати прожили совершенно разные жизни. Пассажир в дутой куртке, расстёгнутой наполовину, вероятно, никогда не воровал бананы из ларьков, не поджигал остановки, не уезжал в никуда из-за кратковременного мечтательного порыва, не терялся в пригородах Сан-Франциско, не пел на Брайтон-Бич; не гулял по ночному Нью-Йорку из-за отсутствия в нём для себя даже койко-места; не мыл полы в бизнес-центрах, где розовощёкие американцы выкачивали деньги отовсюду, откуда только могли; не жил с незнакомыми людьми в холодной и открыточного вида Новой Англии. И, конечно, вряд ли светился в галереях Нью-Йорка на скандальных, вызывавших вопросы фотографиях. Но случайный пассажир, наверное, был намного счастливее. Алекс отвернулся и взглянул на здание вокзала с вершины Рижской эстакады. И так захотелось найти виноватых в несчастье: посольство, выдавшее грин-карту, США, Рому, себя. Но никто из них почему-то не был виноват. Может, вину нёс пассажир? Может, следовало дать ему в морду? Он не стал, позволив ему спокойно доехать до дома, поделиться с домашними произошедшим шквалом событий в офисе, поесть щи с чёрным хлебом и завалиться спать. И вышел на когда-то своей остановке, не заплатив за проезд, с целью найти виноватых хотя бы в прошлом. Мама выглядела ужасно. Она стояла на пороге в коричневом платье, прикрывавшем только колени. Ниже открывался вид на огромные вздувшиеся вены, похожие на гигантских личинок. Ступни были покрыты тёмно-бордовыми мелкими пятнами. Алекс молча пережидал момент, пока она бестолково рыдала, охала и ахала. — Я пройду? — Да что ты? Иди, я тебя накормлю. Чего ты так похудел? Ты вообще писать перестал. Насовсем вернулся? — Не знаю. Алекс, и правда, не знал, хоть у него и лежал обратный билет на конец июля. Благо даже тратиться не пришлось — деньги на них он просто выиграл. Давал себе время подумать, разобраться, «оглядеться» (как любила говорить мама). — Ну и как ты там живёшь? Ты ж даже английский не знаешь. Мы ж не академики, кролик. — Кто «мы»? — Ну, как «кто»? Рассказывай. Как там? Алекс смотрел на разваренные домашние пельмени и ложку, стоявшую в открытой пачке сметаны, думая о том, насколько нелепо звучал вопрос. Столь общие формулировки вызывали ступор. Что он должен был рассказать? Правду и довести её до приступа? Неправду? Алексу уже запретили притворяться академиком. Последовавший разговор напоминал диалог слепого с глухим — одна в упор ничего не видела, второй никак не мог услышать и понять, что от него требовали. Пение мама считала несерьёзным, хоть и представления не имела о построении любой карьеры в Штатах; фотографию рассматривала исключительно как любительские снимки в семейном альбоме; факт отсутствия жилья в собственности — не воспринимала в принципе. И всё скатывалось, сваливалось, разваливалось, умирало на корню. Эмиграция ломала семейные связи, узколобость — тоже. И снова никто не был виноват. К концу их, пожалуй, последней встречи, Алекс рассердился. — Хорошо б, если б ты остался. Жили б вместе. Помнишь, как хорошо было? — Когда? — Ну, кино с тобой вечером смотрели. Кресло у тебя было это… красное. Ты в нём маленький всегда сидел. Дача ещё осталась. Ты ж любил туда ездить. Друзей у тебя была целая куча. — Каких друзей? — Забыл, что ли? Ну, Серёжа, например. — Серёжа? — Да. — А почему ты его постоянно впускала в дом? Дала ему ключи? Он же был старше меня. — И чего? Общались же. Общались. Так хорошо общались, что потом жопа по три недели заживала. Серёга был отбитым на голову и закипал от любой дури и, когда злился, начинал не кулаками махать, а кое-чем другим. Неприятное мероприятие — особенно когда тебе лет шестнадцать. Матушке, однако, было, грубо выражаясь, похуй. В этой ситуации, о которых не принято говорить, виноватые были точно. Алекс распрощался с ней без сантиментов. И уехал к Топору: единственному живому и более-менее не скатившемуся на дно товарищу из старого «городка». Топор работал гардеробщиком в Большом театре и считал, что театр начинался именно с его рабочего места (с него самого, если говорить точнее). Оттого и обожал все грехи актёрского мира: алкоголь, кокаин и анальный секс. Каждым пунктом из этого недлинного списка они и занимались в его захламлённой квартирке. Жилось с ним весело, и, в некотором смысле, Алекс даже влюбился. К тому же, Топор отличался немыслимой щедростью. И чрезмерной гостеприимностью. Кто в эту коробку на востоке города только не приходил: известные музыканты, держатели эзотерических магазинов, уличные фотографы, торгаши с блошиных рынков и прочие особенные. В общем, в Москве было здорово. Но за океаном, по иронии, всё казалось более понятным: как сделать денег, как найти пристанище, как выбить пособие. И, к тому же, в Москве Алекс был никем, а в Нью-Йорке — паршивенькой, но моделью. И летом он всё-таки вернулся с желанием начать всё заново ещё раз. Новая жизнь, увы, встретила его не очень хорошо — больным ударом под дых.