Ветер с холмов

      Небо над Ванахеймом — пронзительное и прозрачное, могущественная темная синева тает голубым, точно в раннем-раннем рассвете. Гроза ушла, оставив только небо, одно на девять миров; без пылающей дуги Биврёста, рассекающей его надвое, оно кажется почти пустым — или свободным.       С высокого края обрыва видно всю долину внизу. С волшебными глазами великанов Мимир может разглядеть каждое мертвое тело на такой же мертвой земле; цветущий край выжгло дотла силой цвета неба, пройдут не годы — столетия, прежде чем магия Ванахейма исцелит раны. Так выглядит гнев Асгарда.       Кто-то из еще живых внизу замечает силуэты на обрыве, пускает стрелу вместе с проклятиями — чары вспыхивают на острие смертоносной силой, и на какое-то мгновение Мимир отчаянно хочет, чтобы стрела добралась до цели. Он не двигается с места: он не настоящий бог, может, ему хватит одной такой стрелы, может, древний закон здешних земель о том, что кровью платят за кровь, как-то сгладит шероховатости.       Черная тень срывается с руки Одина наперерез стреле. Мунинну нипочем смерть, он возрождается снова из рунных татуировок, только недовольно ворчит: отойди в сторону, старик, ты что, ослеп со своим биврёстовым взором?       Мимир едва находит в себе силы на ответный смешок.       Двое стоят на краю обрыва над полем уже почти оконченного сражения, дух-обманщик из славного народа по другую сторону моря и древний бог, позволивший себя обхитрить. Добрый друг, сказал бы ему Один, что тебе не по нраву? За любой дар положена жертва, Ванахейм подарил мне жену, сына и сладкое предательство, пришла пора и мне вернуть им долги, отчего же ты печален?       Всеотец молчит, но только потому, что Мимир знает наперед все его слова о долге и предательстве.       Зачем ты вообще согласился на перемирие, спросил бы его Мимир, зачем ты послушал меня тогда, и Один ответил бы — потому что я взял себе в советники умника, который думал, что он хитрее голодных волков и мудрых воронов, и что из хитрости можно сковать цепи прочнее любых других. У нас уже получилось проделать это один раз, отчего бы не развить концепцию?       А ведь всё получалось так красиво и ладно.       Сейчас тоже получается — красиво и ладно, на здешний манер — звенят стальные клинки над выжженной дотла землей, всюду тела мертвецов, кровь и свет, свет, свет, свет. Не тот, что у Тора — мимолетная вспышка молнии, полыхнет и погаснет. Этот — первая искра зари на стыке зимы с весной, стремительная и безжалостная, в ней зажжётся злая лазурь и однажды разгорится — в настоящий рассвет, в новый мир, в новое солнце. Даже глазами из кристаллов Биврёста Мимир не может разглядеть в нём живительного тепла, когда-то обещанного сыну Асгарда и Ванахейма: это солнце одержимых, солнце Одина, Ужасного Бога.       Тор увел своих людей вглубь джунглей, оставив брата позади. Последнего из воинов Бальдра только что забрала Мист, у ванов несомненное преимущество перед захватчиками на своей родной земле, здесь им подчиняются и ветер, и вода, и травы, но…       — Что может изменить божественную природу? — спрашивает Один. Лазурное солнце мерцает внизу хаотичными вспышками, но неуклонно тускнеет — Бальдр Одинсон еще слишком юн, чтобы сражаться, как его брат — и наконец резко гаснет. Ванский воин раз за разом поднимает и с силой опускает клинок над мертвецом, словно пытаясь остановить то, что невозможно остановить. Поймать Йормунгандра за хвост и размотать кольцо обратно в прямую ленту.       Мимир может его понять: он тоже пытался.       — Похоже, что госпожа Фригг нашла способ, — отвечает он, не стараясь скрыть горечь. Он не лукавит, пусть даже это и оскорбление для короля богов.       Как глупо. Как чертовски глупо. Цепь, скованная из хитрости, обвилась вокруг их глоток и вздернула их всех разом. Даже не скажешь, что Один держит конец этой цепи — нет, они всё провернули сами, из своих проклятых лучших побуждений, из уверенности в том, что они сумеют обхитрить судьбу. Фрея думала, что сможет заставить рассвет длиться вечно, ее прекрасный золотой рассвет, ее обещание мира между мирами. Мимир думал, что сумеет занять волков и воронов маленьким куском мяса и сохранить в целости большой. Волки и вороны смотрели на хитрых дураков, увлеченных своей чудесной надеждой, и улыбались улыбками мертвецов.       Далеко внизу разрубленное на части тело сшивает воедино невидимая сила чар, и Бальдр Одинсон поднимается на ноги. Ледяное солнце разгорается в нём тусклой лазурью, и он бросается в бой снова, ему плевать, сколько воинов стоит перед ним и за ним; он убивает медленней, чем Тор, и грязнее, чем Хеймдалль, и едва ли слышит, как духи валькирий выкликают его имя в боевом экстазе. Это неважно, Один — бог битвы, каждое тело под ногами его сына — славная жертва и славная шутка. В конце концов, когда-то Сияющий Бог был символом, скрепляющим мир между Асгардом и Ванахеймом; насмешка жестока под стать Всеотцу и безупречно хороша.       — На самом деле нет, — задумчиво отвечает Один. — Не получится просто взять и вынуть грозу из Тора или юность из Идунн. Фригг наделала дел, но тебе-то стоило бы знать лучше.       Он пытается вспомнить, но воспоминания ускользают сквозь пальцы, как водяные змеи. Фрея говорила с ним, и она сказала… она просила… о чем?       — Ему некуда деваться от своего света, — продолжает Один, сомкнув пальцы в замок на коротком дорожном посохе. — Но если раньше он мог отдавать его миру, то теперь — нет. Отличная была идея! Вы вообще не подумали о том, что случится, когда чары спадут, и весь этот свет, сжигавший сам себя столько лет, вдруг найдет выход? Знаешь, он ведь должен был однажды стать королем богов. Новый мир, новый закон, всё вот это. Придётся всё переиграть.       Он вздыхает, и Мимир даже склонен счесть, что сожаление Всеотца скорее искреннее, чем нет. Но его слова исчезают в странном тумане, скрывающем воспоминания, и Ванахейм…       Ванахейм всё ещё горит у них под ногами.       — Пожалуйста, — говорит Мимир. Ни оставшиеся ванские воины, ни лазурная искра внизу не слышат его слов. — Прошу тебя, Один, друг, еще не поздно.       Это всё ещё можно выдать за скверную месть, хотя он толком не может вспомнить, за что; но древний обычай брать кровь за кровь сгладит все шероховатости, они могут остановить всё до того, как старая война вернется снова. Между Асгардом и Ванахеймом не будет крепкого мира, но он всё ещё может исправить хоть что-то, изменить хоть что-то, пока ещё не…       Один глядит на него с непониманием, бездонным и бесконечным, как первородная пустота.       — Нет, нет, с Ванахеймом покончено, — он смеется и машет рукой. — Все долги должны быть уплачены, разве не так? Я и так долго тянул.       Бальдр убивает одного из двух оставшихся воинов, проткнув того его же собственным мечом, и сцепляется с последним, как бешеный пёс, не разглядеть ничего, кроме вспышек света и всполохов ванской магии. Один задумчиво перехватывает свой дорожный посох правой рукой, как короткое копьё, и сощуривает единственный глаз.       Гунгнир не знает промаха. Копьё сшивает воедино и Бальдра, и ванского воина.       — Один тебя забери, — не раздумывая бормочет Мимир. Традиционная молитва-проклятие оказывается правдивой: Хугинн слетает вниз и усаживается на древко Гунгнира. Что ворон выведает у мертвеца, узнает только Всеотец.       Немногим позже один из покойников оживает и выдергивает из себя Гунгнир. Второй остаётся лежать на земле нелепой химерой, получеловеком-полуптицей, так и не завершив чары изменения облика: пинком перевернув мертвеца, Бальдр вспарывает ему оперившееся брюхо наконечником Гунгнира. Хугинн не брезгует ритуальной благодарностью, и черная стая с окрестных лесов неторопливо слетается на его крик в выжженную долину.       Все обычаи соблюдены.       — Мы пройдем до самого сердца джунглей, — говорит Один. Он не смотрит на пиршество во славу свою — его взгляд устремлен выше, дальше, туда, где свободная синева неба срастается с многоцветием лесных крон по шву горизонта. — У тотемов мира воины будут рвать друг друга на части, славить и проклинать наши имена, и на этих проклятьях вырастут новые травы.       И зерно, взошедшее на крови, сохранит в себе старую ненависть, века и века спустя. Мимир не продолжает вслух.       Далеко впереди, там, куда не дотянуться даже биврёстовому взору, по Ванахейму шагает гроза. Нет пощады тем, кто не успел убраться с её пути. Может, Скидбладнир еще сумеет ускользнуть прочь, но у Одина есть следопыт, которого не сбить с толку волшебными кораблями; и Фрейр потратил свою вечность на попытки остановить войну Альвхейма, кто теперь сможет объединить расколотый Ванахейм?       Фрея могла бы — в прошлой жизни, где ей еще не повстречался дурной дух с далеких холмов, который решил, что перехитрит Фьёльнира. Но теперь и в Ванахейме, и в Асгарде ее именем будут называть только предателей и трусов, и даже если однажды она сумеет разорвать цепи проклятия, которым запер её Один, никто в девяти мирах не встанет под её знамёна.       Тор перемелет земли ванов в кровавую труху, Бальдр плюнет на руины, а Один протянет ему рог со священным вином Асгарда: пей за нашу победу, мой добрый друг и советник. Никто не сумел бы…       — Никто не сумел бы проделать всё это лучше тебя, — тихо отвечает Один его мыслям. Он едва заметно улыбается, точно сам себе, и только Мунинн на его плече хохочет в голос, так, что заливается криком даже воронья стая внизу.       Над такой удачной шуткой впору рассмеяться, но смех застревает где-то в груди, и запах грозы и крови — божественный знак Асгарда — впервые кажется невыносимым. Мимир на мгновение задумывается: игра в обман скрепляла их дружбу веками, они сплели ее из хитростей, полуправды и несуществующих тайн, но никогда прежде она не превращалась в петлю на его горле. Еще мгновение, и обгорелая земля уйдет у него из-под ног, обрыв рухнет, не вынеся лживой вины, которая могла бы затопить и Гиннунгагап, и ветер с холмов больше не сумеет его удержать.       Поэтому он говорит себе: всё можно исправить, и изо всех сил, всей магией духа фейри заставляет себя поверить.       Всё можно исправить.       Даже это.       — Теперь нам будет немного сложнее удержать в узде Рагнарёк, — говорит Мимир. Рагнарёк — надежная карта, она еще никогда не подводила. — Но если закон Асгарда объединит два верхних мира, на кровавых травах вырастет кое-что получше войны.       Он уже не выторгует для Ванахейма судьбы гномов: Свартальфхейм всё же остался условно свободным. Но если войне суждено закончиться, ее придется закончить на правах Одина. Смерть любого из богов гремит по всем девяти мирам, и даже в дурмане от священного вина и крови невозможно не слышать эхо приближающихся сумерек.       Один согласно кивает в ответ. Если он еще помнит, что такое страх, то только оттого, что он видел Рагнарёк в глазах мертвецов. Мимир ставит на это все деньги, потому что больше не на что, цепь из хитрости лопнула, едва не задушив их всех, пришла пора выложить главный козырь.       — Есть еще один сокрытый мир, — мягко поправляет его Гаптроснир. Мимир оглядывается на него, чтобы убедиться, что его не обманывает слух, но нет: Всеотец серьезен как никогда.       — Проход в Йотунхейм не отыскать никому, мой король. Берегись!..       Последнее относится не к Йотунхейму — к свистнувшему в воздухе копью, брошенному с силой, которая подвластна очень немногим из богов. Кажется, что даже Один едва успевает отступить в сторону, но он перехватывает Гунгнир еще в воздухе, и тот замирает в его ладони, тут же обращаясь безобидным дорожным посохом. Не факт, что Гунгнир вообще может обернуться против своего хозяина. Во всяком случае, на это Мимир бы деньги не ставил.       Мунинн, которому пришлось взлететь с хозяйского плеча, заходится недовольным карканьем: мог бы просто сказать спасибо, что за манеры, чему ты вообще научил своего сына, а?!       — Пожалуйста! — раздраженно кричит Один с обрыва. Бальдр Одинсон на прощание машет им рукой — Мимир может разглядеть это только благодаря биврёстовому взору — и лазурная искра стремительно бросается прочь, к многоцветной полосе джунглей, догонять ушедшую грозу.       — Ты думаешь… — медленно начинает Мимир, и заканчивать нет нужды. Они всегда понимали друг друга с полуслова.       — Конечно, не завтра, — спокойно соглашается Один, — и не послезавтра, и едва ли в следующую сотню лет. Но я видел его у врат Йотунхейма, перед восхождением на Длань Великана. Припомни свою магию, старый друг: сбудется?       Мимир глубоко вдыхает ослепительно-голубое небо.       У него будет целая сотня лет, и за сотню лет можно сделать очень многое, этого хватит на еще одну маленькую хитрость, еще один безобидный обман, потому что в мире нет вещей, которые нельзя исправить. Кроме Рагнарёка, конечно. Но они не позволят Рагнарёку наступить завтра, и послезавтра, и потому Рагнарёк не наступит никогда, это ловко придумали ещё на юге, кажется, в Греции.       — Да, — отвечает он.