Шкатулка с заводом

Утро, серое, как подбеленный дешевыми сливками чай, начинается с холода — во сне Фридрих жадно прижимает Теодору к себе, выдыхает теплом в затылок, и ночь проходит в жарком коконе оплетших ее рук. В дымных шестичасовых сумерках он просыпается и откатывается на край постели; Теодора не открывает глаза, но может поклясться на «10 днях в сумасшедшем доме», что делает он это смущенно — нежный, боящийся потревожить ее мальчик. Ее мальчик. Крашеные половицы скрипят под его шагами, звякают о медный карниз кольца занавески: Фридрих рассматривает крыши спящего города, утыкаясь носом в мутное стекло. Их комнатка, весело окрещенная им «С-скворечником», выходит окнами на переплетение труб и кусок закопченной стены соседнего дома — не «Палас Отель», но и они не мистер и миссис Рокфеллер. Неженатая парочка с полупустыми кошельками — спасибо, что нашлось такое жилье. У него есть скрипка, у нее — рабочий стол, и в этот суматошный век большее казалось роскошью. Он прикрывает дверь, выходя в общую ванную за водой, и на несколько минут Теодору окутывает тяжелая влажная тишина. За стенкой хнычет ребенок и слышится колыбельное мычание — по одной глухой, грудной ноте на каждый шаг невидимой матери. Часы показывают 6:15. Вернувшись, Фридрих аккуратно перекладывает ее записи на подоконник, с шелестящим плеском ставит таз на стол. Теодора, хитро смежив веки, наблюдает за ним сквозь узкий просвет: как белеют в темноте изящные плечи, как натягивается кожа на позвоночнике беззащитно согнутой спины, как он фыркает от холодной воды и зачесывает мокрыми пальцами растрепанные волосы. Тихая, слезливая какая-то нежность омывает ребра. В окно по капле просачивается свет. Он вынимает из шкафа рубашку и жилет, раскладывает на столе покрывало, задумчиво касается крутобокого неподъемного утюга — горячий ли? Разглаживает малейшие заломы с болезненной опрятностью — то ли армейская привычка, то ли просто свойство натуры. Комната наполняется теплым запахом нагретой ткани. Смешно надувая щеки, набирает в рот воду и разбрызгивает по особенно глубоким складкам — Теодора не выдерживает и хихикает, тут же зажмуриваясь и закапываясь в одеяло с носом. Никто здесь ни за кем не подсматривал, и никого здесь не было! — Это нечестно, Д-дора. — В голосе Фридриха трепещет улыбка. — Ты опять притворялась спящей. А я не хотел будить. Она картинно зевает и потягивается, обнажая веснушчатую шею в вырезе ночной рубашки. Улыбается в ответ, ловя взгляд серо-голубых глаз. — Неправда. Я не притворялась, а занимала выжидательную позицию. Собирала важную информацию. — О чем? — Как ты славно умеешь плеваться на свою одежду. — Н-ну тебя, — отворачивается, чуть смутившись. — Не идти же к ним мятым. — Ты мог бы прийти без всего, и стало бы только лучше. — Она невинно пожимает плечами. — Незачем прятать красоту за жилетками. — Дора! Его щек касается девически нежный румянец, заливает бледную шею. Теодора дразнится все время их знакомства, и он не может привыкнуть — а она не может привыкнуть к нему. Глупое сердце, почему ты скачешь, как у сентиментальной девицы? — Не знаю такую! Здесь живет только мисс Теодора Эйвери, специальный корреспондент «Секретов домохозяйки». Все обращения, почту, цветы и подарки оставляйте по адресу редакции. — Тогда ваш офис превратится в цветочную к-клумбу, — усмехается Фридрих, возвращаясь к глажке. Теодора выбирается из постели, ежась от утренней прохлады, и начинает распутывать заплетенные для сна волосы, тяжело бьющие по спине. Если поторопиться, успеет до работы просмотреть новый материал для «Сан-Франциско кроникл»… просмотреть в сотый раз, где-то в глубине души зная, что улыбчивый секретарь, разбирающий почту в небоскребе на Маркет Стрит, отбросит его после первых строк приветствия. Между мужчиной и женщиной всегда выбирай мужчину, так? Даже если женщина писала из оккупированной Бельгии и лезла под пули едва не в ночной рубашке. Советы для современной леди: носите крепдешин и не попадайтесь на глаза людям в форме. Писк сезона — свободная страна. Она раздраженно дергает свившиеся узлом прядки. — П-помочь? — Не дожидаясь ответа, Фридрих подходит ближе, скользит пальцами по растрепанным косам, бережно расплетает, коротко, но часто касаясь ее шеи, гладит ключицы. Он стал смелее. В причудливом танце между робостью и чувствами Фридрих делает новые па. Завороженная, Теодора словно с края бального паркета смотрит на отражающиеся в зеркале фигуры: его, написанную белым, длинный и прямой мазок на угольной растушевке, и ее, окутанную дымкой волос. Если закрыть глаза, останется лишь тишина. И время, в слепых сумерках замедлившее ход. Вздох за вечность. — Нам нужно собираться, mein Herz. Твой мистер К-краус будет ругаться за опоздание. Пусть ты и собираешься оттуда уходить. — Он наклоняется, прижимаясь к ее щеке в бесхитростном поцелуе, и в комнату возвращается реальность. Заходится криком соседский ребенок, за стеной шелестят шаги, далеким низким гулом отдаются гудки пароходов в порту, и над всеми звуками, перекрывая, плывет с первого этажа заунывная пьяная песня. Фридрих, развесив одежду на спинке стула, готовит скрипку: подкручивает колки, канифолит смычок. Сегодня снова долгий день. Рестораны и ресторанчики густо усеяли улицы Сан-Франциско, но мало кому нужен в музыканты иностранец без опыта выступлений — пусть даже самый талантливый иностранец с чуткими руками, не заставлявшими — просившими скрипку петь или плакать. Теодора убеждена, что у всех этих владельцев заведений отсутствовал слух. Фридрих говорит, что стоит подождать еще немного. — Мне вчера дали визитку одного г-господина, — весело рассказывает он, натирая футляр до тусклого блеска. — В пару пианисту нужен ск-крипач. Говорят, там что-то очень роскошное, с л-л… ламбрекенами и хрустальной люстрой. На другом к-конце города, правда… — Теодора смотрит на тонкие руки, чуть нервно поправляющие светлые волосы, и печально усмехается. Неуловимая фальшь в его голосе — тень неверной ноты в сонате: если не знать, никогда не услышишь. Она слышит. И подходит ближе, проводя кончиками пальцев по позвонкам белой шеи, прижимается к спине щекой, накрывает ладонями грудную клетку, где сбивается с привычного ритма его бедное сердце. Фридрих замирает в ее руках — маленькая трепетная птичка. Нельзя спугнуть. — Ты устал от этого. Сильно устал. — Спокойная уверенность горчит на губах. О, Теодора как никто знает, о чем говорит. — Устал ходить по чужому городу, говорить на чужом языке, пытаться раз за разом и получать отказ. Я понимаю. Это точит изнутри. Даже если знаешь, что впереди все будет хорошо — а у нас иначе не может быть. — Дора, все в п-п… — Не прячься от меня, Фридрих. Я бы отдала тебе все сцены мира, если бы могла. Каждый концертный зал. Ты веришь? — Неслышным зашифрованным вопросом — «Ты не жалеешь? О том, что оставил?» Он глубоко, шумно вздыхает. И наконец поворачивается к ней, обнимает в ответ, мягко касается пальцами талии — там, где на боку осталась некрасивая метина-вспышка от химвордской пули. Мелодичный голос гудит сквозь сухое тепло его груди. — Я будто во сне. П-просыпаюсь и не п-понимаю, где я, не знаю, для ч-чего я здесь. Нет Германии, нет родителей, нет с-сослуживцев. Ничего нет. Моя страна воюет со всем миром, а я здесь, в спокойствии. Так странно. На корабле я был сам не свой от восторга, но сейчас… потерялся. Дай мне время, mein Schatz, — смущенно улыбается Фридрих. — С-свобода — сложная вещь, никогда не распоряжался. Да ты и сама знаешь, каково это — бросить все. Теодора поднимается на цыпочки и коротко целует гладкий подбородок, линию точеной челюсти. Он не силач, он не смеется громко, не хвастается тем, как превосходно стреляет или лихо скачет на лошади, он не идет в авангарде лобовой атаки, не рассказывает, скольким дочкам провинциальных семейств вскружил голову за летний сезон. Ее Фридрих не влезает в ресторанные склоки за честь дамы, не цепляется в хмелю за слова незнакомцев. Его храбрость шагнуть с обрыва к новой жизни не напоказ — она только для нее. Не задохнуться б в этой нежности, не раствориться в ласковой тишине. — Но б-больше неизвестности я б-боюсь проснуться в к-казарме. Словно снова впереди только окопы и смерть. Словно тебя не было. — Он розовеет щеками и отводит взгляд, часто моргая. — Ты мой дом, Д-дора. Mein Vaterland. Я с-счастлив, что т-теперь у нас есть время. — И нас не перережет стрелками часов. — Genau so. Ты настоящая поэтесса. — Я журналист, дорогой мой! И никак иначе. Едва слышно тикают ходики, просыпается город. На утренний Сан-Франциско льется молочный свет.