В золотых колосьях ржи, вдали от шумного города и ветров пустыней — в чистом сияющем поле. На самом дне кружки, в вечерних мечтаниях и утренних мыслях — уж если б Рожь позволяла себе мечтать. В алом закате и на истоптанной вором тропе — на тропе, усыпанной зёрнами.
А они бежали в даль — бежали по дороге мечтаний, туда, где время не имело значения, по засохшей траве и в высоких колосьях; тихо качал их сонный ветер, почти что бесшумно. Тишина; совсем не слышно грустной мелодии полей — грустной песни уходящего дня. Они бежали неизвестно куда и неизвестно откуда; куда-то за горизонт, в обратную сторону уходящего солнца, и смеясь так, что звенело в ушах.
А они лишились ролей; бежала охотница, не боясь упустить, и воровка смеялась вслед, не боясь быть пойманной.
Они играли в прятки — как малые дети прятались в густой траве, в жёлтых колосьях, сияющих, озарённых последним солнечным лучом. Из стороны в сторону качались и наклонялись, плавно, медленно.
А сердце Ржи на мгновение замерло; напряглась, оглянулась вокруг — всё как в одну из множества погонь, когда оставалась одна в пустоши — нигде нет, нигде же нет преступницы; уж очень хорошо прячется. Но выдавал её сейчас рыжий хвост, заставлял выдохнуть — Чили даже не пыталась прятаться. И стоит уж подкрасться сзади, так, как любила делать Пеппер, — излюбленный трюк, — то взвизгивает она сама, как дурочка. А Рожь лишь тронула плечо.
Она улыбалась; улыбалась уж слишком невинно, хихикала дурашливо — ах, очередной блеф! Чертовка! И Рожь знает, чем обернётся ей это, но бежит с ней всё-таки, бежит без оглядки, не смотря в будущее — по минному полю в чарующий вечер — позволяет себе повестись на милую ложь.
А в поле играет музыка — когда затихает гул, прекращается беготня и сгущаются краски; в поле звучит гитара. В одном из множества снов летит с неба звезда, и Рожь замечает её лишь краем глаза. Перебирает медленно струны в незамысловатой мелодии, насвистывая себе что-то под нос; а рядом лежит Чили — сложив руки за голову она сдувает с лица волосинку и дышит тяжело после “погони”, начинает петь в унисон, почти что неслышно, что-то такое же незамысловатое. Тихое пение — но оно ласкает уши, и Рожь слышит его, забывая как играть.
Она не слышала своей музыки, зажимала струны по памяти в аккорды, молчала, приоткрыв рот; а томный взгляд падал на чужие губы; они продолжали смыкаться в безмятежном пении. Рожь прикрывает глаза в умиротворении, казалось ей что слышала колыбель. Но вдруг кричит; Пеппер кричит, грубо пихая блондинку в бок, кричит о звезде, упавшей только что — кричит, что надо загадать желание.
В колосьях золотой ржи, в чёрном сияющем небе и в дали от жёлтых песков. В густой траве и в тихом шёпоте, в дрожащих устах и руках — останемся в поле навечно.
А гуляли они до утра — оставили позади тихое местечко. На губах ржаной вкус, в коленях боль, и кружка уже пуста. Закончились густые колосья, закончились звёзды и зёрна — дальше лишь рельсы, рельсы и шпалы, столбы и новая дорога, что тянется змеей — и стоит в глуши забытая Богом станция.
Выходит солнце; оно озаряет всё вокруг золотыми лучами. По сухой земле катится перекати-поле, кожа покрывается мурашками от прохладного утреннего ветерочка; и ничего не шуршит, всё молчит, наконец засыпая после бессонной ночи.
Чили потирает глаза; всё ещё сопротивляется дрёме, что хочет напасть исподтишка — впереди ещё много миль, много золота и много, бесчисленно много колосков. Сил ещё много, они бьют ключом. А Рожь лежит, считай, замертво — тяжёлая голова удобно устроилась на чужих коленях, а после потяжелели и веки; уставшая, чуть пьяная, она почти не шевелилась, лишь смотрела сквозь белые ресницы на это красное лицо и тянула свои руки в несвязном сонном бреду.
Пеппер улыбается, обнажив клыки, хитро щурит глаза и насмехается — уж точно не каждый день видишь злейшего врага таким. Грубые пальцы касаются светлой шевелюры, перебирают золотистые пряди; ласкают уж очень нежно и снимают шляпу, обнажая макушку. Ах! Это конец. Капкан! Но волнует ли душу охотницы это сейчас?
Сопротивляется лишь последний отголосок разума — руки тянутся выше, почти достают до чужих щёк. Рожь щурится тоже, кажись, от солнечных лучей — иль может как в старые добрые, будто смотрит вдаль; вновь Чили на шаг впереди. Она поймает воровку своими руками, свяжет её, запрёт навсегда — поймает воровку, что украла сердце...
А после они побегут; не придёт поезд, они не дождутся, а впереди ведь неизведанная дорога, длинные железные пути — каждый шаг туда, куда глаза глядят, в один недосягаемый конец. Пеппер идёт прямо по рельсам, держит равновесие и поднимает горделиво острый нос — но вдруг качается, почти что падает и трясёт руками, пытается собраться в последний момент, — кровь кипит будто висишь на волоске, почти пойман. И охотница хватает её; сжимает запястье крепко, словно ладонь — наручники; не упускает очередной шанс, зная, чем всё закончится.
В золотых колосьях ржи, забыв лица, потеряв память и открыв душу, сбежав в страну печальных грёз — здесь, на известной лишь им дороге они будут вместе, как в ту мимолётную дружбу. На самом дне кружки, в мнимых надеждах и в минутной тоске — Рожь позволит себе помечтать.
***
...За окном тихого домика утро; щебечут птицы и скрипит дверца. Рожь смотрит в окно и тяжело дышит — смотрит сквозь до ужаса тяжёлые веки в дивное поле и дрожит; смотрит в золотые колосья, пленившие блеском. В густые колосья бескрайнего поля. Глаза врут, врут своей туманной дымкой — уж хочется верить, но вдалеке самые настоящие горы.
А на руках вновь перчатки; на ногах — сапоги, на голове — шляпа. И грудь прикрывает знакомое каждому пончо. В зубах — соломинка, волосы вьются на ветру, а в руках револьверы — в ватных руках и в ватной душе; в душе, что тянуло в грёзы будто камень и в душе, что тоскует, скучает и жалеет.
В золотых колосьях ржи...
...В салуне знакомые лица — хантеры пьют, народ веселится. Играют в карты на дальних столах и бездельничают, громко смеются и оживленно общаются; а потом придёт шериф, всех прогонит и все разбегутся, займутся работой — из дня в день, циклично в порочном кругу, из раза в раз.
Блондинка должна улыбаться — как завсегдатай, как легенда и как душа компании, как тот, кого все точно ждут. Но входит в бар по-мышиному тихо, даже не пнув дверь сапогом; уходит в самый угол, никого не слушая, молчит и сидит в стороне одна — пустыми глазами смотрит в такую же пустую кружку, с парой капель на дне. Она не слышит и не видит — смотрит на дно, забыв ненадолго о всём, спутав в голове все нити мыслей и чувств; это не то, что Ржи дозволено, это то, что пленит и губит.
А Чили вернётся — но не та, что была в недалёкой мечте; не та, что Рожь так с трепетом ждёт. Настоящая — жёсткая, грубая, с хитрой улыбкой и злыми намерениями; та, что должна быть заперта на веки вечные. Она прибежит в пустыню с неизвестной никому целью — но охотница знает; знает, что злейший враг здесь для одного — чтобы вывести на эмоции.
И пришли они вновь к былым ролям, надели старые маски — никаких игр и пряток, погоня стала серьезной, — Чили смеялась, блестела хитрым взглядом и дерзила, всё так же не боясь быть пойманной, всегда ведь на шаг впереди; а Рожь бежала как в последний раз, в последний день своей жизни, со всех ног и не жалея сил, боясь упустить преступницу снова.
В золотых колосьях ржи; там, где трепещет сердце, и любовь сменяется ненавистью.
...Она улизнёт в самый последний момент; пронесётся перед носом — и в далеке видно лишь рыжий хвост, лишь сияющие кинжалы; и слышно едкий, пронзающий уши и сердце смех. Охотница среди высоких гор, среди песков и в тиши; нет и не будет путей, полей и заката. Она глотает пыль и чувствует кожей ветер, грудью — жар, сжимает в руках пистолеты и кусает губы до крови — кусает в обиде и ненависти, снова дав слабину.
В золотых колосьях ржи; позволив себе помечтать...
***
...А пред глазами скромная спальня — потолок, деревянные стены, жёсткая кровать и окно. И никого более. Минутная усталость сменяется пустотой, пустота так же быстро — покалыванием в груди; от осознания, неистовой злобы. Чили схватила её ладонь на последок, перехватив инициативу в свои руки, заставив томный взгляд охотницы устремиться в чужие очи — а когда касаются кончики носов друг друга сонная дымка рассеивается; глаза лениво и с сопротивлением открываются.
А никогда и не было тех путей, тех дорог и того поля; не было тех волшебно сверкающих колосьев ржи и не было звёзд, исполняющих желания. Не было до трепета нежного хихиканья, что ласкало слух. И не было Пеппер; не было той доброй Пеппер. Не было ничего, придуманного больным воображением — есть только враг, который должен быть пойман.
Рожь злится; обливается сердце минутной злобой на всё на свете, в душе проносится ураган — злится на саму себя, может быть, на всех вокруг, на Чили, на собственные чувства, эмоции и глупые мечты; но это ненадолго.
В золотых колосьях ржи, в тихом домике на краю города и в жёсткой кровати; на самом дне кружки и в вечерних мечтаниях — Рожь снова позволит себе помечтать (и снова об этом пожалеет).
