Каждый день одно и то же, разговоры о не важном,
Сказать о чём-то личном — очень страшно.
Отдавай все свои чувства, пусть хранятся у меня,
Я убью тебя, наверное, но это же любя.
— Мерзавец! Ещё раз тронь мои вещи! — пролетел прокуренный мужской баритон сквозь стены, пропитанные насквозь сплошным разочарованием и безрассудством старинной хрущёвки в Воронеже, оседая на пожелтевших обоях, что до поры до времени хранили когда-то в себе наличие хоть какого-то человеческого тепла и небезразличия, закрадываясь глубоко внутрь потаённых желаний и неисполнившихся мечт, теперь только обрастающих алмазной пылью, со стороны живущих здесь обитателей.
Мужчина с трёхдневной небритой щетиной, в растянутых спортивных трениках, цветастой футболке, с пивным животом почти что наружу, сидящий враскоряку за столом в гостиной, устрашающе скалился на забившегося в угол подростка. Глаза наливались кровью каждый раз, когда тот на него смотрел, и, казалось, ещё чуть-чуть — и сосуды полопаются, не выдержав столь сильного напряжения возле, а безвольные, заросшие густым лесом руки так и норовили соскользнуть с законного места и зарядить подростку пару раз для профилактики.
— Я тебе, блять, покажу! — Андрей отхлебнул из горла некогда убивающую все его нервные клетки холодную обжигающую жидкость, теперь безошибочно служащую для него успокоительным, усладой для жизни, громко сглотнул, дёрнув кадыком, с остервенением ставя тяжёлую бутыль на лакированную под дерево поверхность стола, позволяя каплям горячительного спокойно растекаться по изгибам тончайшего мрамора, практически сразу высыхая, оставляя багровый невзрачный след. Бледный отблеск накалившегося от частого использования торшера возле небольшого диванчика навевал лишь мрачные мысли, при малейшем движении заставляя мелкие крошки пыли каждый раз взлетать и оседать на видном месте, кружась в медленном танце.
Отчим Антона в неестественной позе запрокинул голову назад, и мышцы на шее напряглись так, что их запросто можно было бы пересчитать по пальцам, учащённо дыша, вновь хрипя про себя все новые ругательства, не желая на этом сейчас останавливаться, сжимая в загорелой руке пару мятых купюр, неизвестно с какой целью, чертыхнулся, не совладав с собой, после вновь убирая их в нагрудный карман, провоцируя появление головной боли. Мужчине часто мерещились многие вещи, вновь и вновь терроризируя его, давно уже расшатанную психику. Давно следовало бы обратиться к специалисту, серьёзно взяться за лечение, но всё, на что его хватало, так это
дойти доковылять до ближайшей пивнушки, вывалить часть отпускных безотказной болтушке Тамаре, между тем свести на «нет» мелкий флирт, чтобы вновь, придя домой, залить в себя новую порцию жгучего пойла. Обвинять во всём Антона после уже не казалось таким беспочвенным. «Ведь в чём-то всё-таки он виноват!».
Мерное тиканье настенных часов, переваливших за полночь, приближало к тому, чтобы задуматься о ночлеге, чтобы хоть как-то унять появившуюся дрожь в давно ослабленном молодом организме. Когда парень нормально ел — не помнил никто. Разве что удавалось втайне от отца день ото дня ухватить с кухонного стола что-то съестное: кусочек чёрствого хлеба, остатки мясной нарезки, различные снеки или какой-нибудь закусон, быстро прожевать, игнорируя вкусовые рецепторы, пока он не попался на глаза, мгновенно ретировавшись в свою комнату, привычно закрывшись на хлипкий замок, что не раз уже был сорван бестолковым родителем, оставаясь в мягкой кровати, сделав с помощью пухового одеяла из неё то, что мало-мальски было похоже на треугольный домик, стараясь хоть как-то себя оградить.
Но назвать это полноценной пищей язык не повернётся, а слышать накалённое: «Ты меня объедаешь!» — в угоду всему. Здесь только терпеть.
Мужчина издал оглашающий рык, завершил грубой отрыжкой, как ни в чём не бывало вытирая грязные, дрожащие от мясных закусок и нервов руки об край давно простиранных брюк, наверняка после оставляя там жирное пятно на несколько стирок, усмехнулся своим же мыслям, подавив вырвавшийся наружу зевок, лишь больше хлеща из заляпанного горлышка, не стыдясь своего положения, игнорируя хрустальный бокал, заставляя багряные, едва заметные капли стекать по припухшим губам, острому подбородку, застревая в небольшой впадинке возле, после теряясь внизу, в складках футболки, частично окропляя облезлый пол, потому что считал это всё как бы правильным. Для себя. «Свинство никого ещё не убивало». И переубедить Андрея в этом сейчас было практически невозможно.
Во всей квартире безошибочно пахло тоскливой безнадёжностью и безутешным отчаянием, где нотки алкоголя и никотина завершали всю природную композицию на этот вечер. Хотелось открыть форточку и просто всё это смыть, выветрить, выкинуть. Выйти наружу, заглушая стук собственного сердца новой порцией неконтролируемого ветра вокруг, стать единым целым в другой реальности, чтобы никогда этим самым себя не травить, позволить себе чуточку больше, чем можно себе представить. Свыкнуться с тем, что так навсегда Антон не хотел. Но риск был слишком оправданным для того, чтобы так просто в себе это всё искоренить, до последней капли. А мужчине, кажется, и вовсе доставляло удовольствие плавиться под прямым воздействием убивающей его дури, ловить шипящие пузырьки на дне бескрайней пропасти, что с ехидством лопались каждый раз, когда алкоголь попадал на шершавый язык, распространяясь по ненасытной человеческой глотке. Едва прикрытые глаза бетонного цвета, мерное дыхание и сложенные в ровную полоску губы говорили о многом, если не обо всём.
Создавалось такое впечатление, что нетрезвое тело взрослого человека вот-вот перешагнёт черту жизнеспособности, оставаясь за гранью вымирания, истребляя себя. И от этого всем, наверное, стало бы чуточку легче, несмотря на то что любая смерть несёт после себя лишь горечь и непреодолимое желание не верить в действительность до конца. Ничего хорошего после этого нет, это угнетает, без спроса размашисто бьёт в район солнечного сплетения, как бы подтверждая сей факт, не искоренив.
Худощавый мальчишка на вид семнадцати лет глубоко вздохнул, облокотился о холодную стену в пупырышках, сел, подогнув под себя покрытые многочисленными фиолетовыми гематомами от частых побоев и кровоподтёками ноги, с быстрой реакцией обхватывая открытые голени руками, стараясь закрыться сейчас от этого мира как можно подальше, уйти, убежать, исчезнуть, лишь бы никогда больше не испытывать это всё на себе, прижался вплотную к ребристой поверхности тумбочки, в мгновение шарахаясь будто от огня, каждый раз мысленно просчитывая внутри себя от одного до бесконечности, тем самым хоть как-то стараясь себя успокоить, дабы не сойти с ума, неосознанно раздирая подростковые ладони своими ногтями, оставляя на них запёкшуюся кровь, после всех размышлений обещая решить эту проблему когда-то «потом».
Шумная плазма на фоне, кричащая о новостях, вреде табачных изделий и прочая непотребная реклама, кажется, совершенно сейчас не имела никакого значения. Убийственно бледный взгляд в никуда всё перекрывал, раскурочивал заживо, а волна неприязни, увитая бесконтрольным состоянием, толпилась между образцовым поведением и всем тем, что давно уже можно было послать к чёртовой матери. Последний бычок сигареты на сегодняшний вечер дотлевал на раскуроченной в хлам стеклянной пепельнице, стоящей на грязном подоконнике, мерным благоговением распространяясь во всё открытое пространство вокруг.
Антон знает, что многочисленные пьянки Шастуна-старшего никогда ничем хорошим не заканчивались. А попасть на них в разгар летних каникул — худшее, что могло сейчас с ним произойти, ведь в этом году его некому будет уже остановить, в этом году Майя больше не с ними, в этом году всё по-другому и навряд ли хоть что-то можно уже изменить. Всё так нелогично и, кажется, даже незнакомо для того, чтобы поставить жирный крест на том, чтобы так просто сейчас остановиться или хотя бы сбежать, ведь бежать-то по сути больше и некуда. Всё равно он найдёт его, и будет в сто раз хуже того, что Шаст привык испытывать на себе сейчас. Не то чтобы его это более-менее успокаивало, но: «Скоро совершеннолетие. Свобода», — как считал Антон, только тогда он сможет, точнее попытается принять решение, от которого в будущем будет зависеть вся его жизнь. Сейчас нельзя, не то время, не то состояние, не тот настрой, не то место. Сейчас нужно успокоить себя, чтобы
отец отчим протрезвел, подумать о том, как вдвоём выходить им из этого мрачного состояния, хотя мысли о Шасте-старшем в последнее время всё меньше и меньше появлялись в его голове.
Антон перегорал, и это было сложно не заметить. Не то чтобы оскорбления
отца после несли за собой какой-то смысл, ведь трезвый мужчина об этом потом попросту забывал, вроде бы так же трепал по волосам, что-то спрашивал, делая вид, что всё у них вроде бы и нормально, не так он и зависим в этой среде, но мальчишку с непослушными кудрями, торчащими в разные стороны тут и там, было сложно в этом переубедить, больше добивало то, что ни в каком состоянии отец особо-то и не заботился о его нынешнем комфорте, забивал на родительские устои, вообще на всё, на автомате продолжая вываливать часть денежных средств на школьные нужды, естественно, после ими же попрекая, отдалился, лишь бы только не сталкиваться напрямую с причиной недосыпа и своих собственных разочарований.
Антон — сын Майи — был безумно похож на неё: непослушные кофейные кудри, выбивающиеся из-под бейсболки каждый раз, когда тот её надевал, торчащие в разные сторону уши, что некоторые в школе успели окрестить его даже Слонёнком, глубокие зелёные омуты, внимательно изучающие всех каждый раз, что вот-вот — и можно было бы в них утонуть, впалые скулы, что неровен день — и те могли исчезнуть из-за подобного образа жизни, спортивное телосложение, высокий рост, доставшийся по наследству, тяжелый характер, что порой было сложнее всего вывозить, пока не поставишь на место, аналитический склад ума, что парень запросто схватывал всё на лету, и на многое можно было бы закрыть глаза в учебном заведении. И это триггерило не хуже так ухода в небытие, если не из жизни. Шаст — неродной сын Андрея, возможно, когда-то от этого у них и пошло всё наперекосяк, ведь с начала их знакомства прошло почти восемь лет, а это немалый срок для того, чтобы узнать друг друга поближе.
Мальчишка осторожно пошевелился, пытаясь вдохнуть в таком положении как можно больше свежего воздуха, донёсшегося до него из ниоткуда, и замер, надеясь все вновь переждать. В гостиной на пару минут стало тихо. Так тихо, что легко можно было услышать писк комара, залетевшего через форточку, то, что твориться у соседей за стенкой, кто где потерял ключи и ругань под окном из-за собаки, которая гадит в неположенном месте. Отвлечься было на что, но свои собственные мысли убивали не хуже бесконечной эстафеты на выживание, стреляя буквально на поражение.
— Сучье отродье, чтоб тебя!
Андрей бросил пульт от телевизора куда-то в стену напротив, что-то в нём переключив, зашипел, подливая остатки коньяка, за долю секунды всё выпивая, глазами выстреливал так, что не нужен был револьвер, упорно заостряя внимание на бестолковом сыне, что так безучастно забился между действительным и прошлым, для которого, на его взгляд, совершенно не было места в этом испорченном блядском мире. Шаст постоянно молчал, каждый раз вздрагивая хрупким тельцем и трясясь от малейшего движения вокруг, как можно меньше жмурясь, прикрывая слипшиеся от высохших слёз густые ресницы. Подняться не было сил. Он знал, что на него смотрят, сознательно ощущал, но сорваться и дать отпор просто не мог из-за своих собственных убеждений. Горе-родитель утопил криво нарезанную впопыхах дольку лимона в себе, отпил ещё, чувствуя больший прилив энергии, затуманенный разум и просто экстаз наравне с безразличностью к несправедливому миру.
Спорить с отчимом было сейчас бесполезно. Не в том состоянии он сейчас. С Андреем в принципе и до этого разговаривать о чём-либо было бессмысленно: он не дослушивал никогда. Всё тянул за своё, каждый раз натыкаясь на сына, в неконтролируемом состоянии вываливая на него весь ушат дерьма, который успел накопить в себе за столь долгое время, а после мог встать и нехило так наподдать, зная, что потерянный сын не будет с ним припираться. Он же ребёнок, а детям свойственно не перечить и, кажется, даже всех любить. Без исключения, даже такого, как он. Со всеми своими неуместными гипотезами и душевными травмами.
«Никчёмный никому не нужный ублюдок!»
«Ты тряпка, слышишь? Ты просто никто!»
«Когда-нибудь я займусь твоим воспитанием!»
«Пороть тебя, только пороть!»
«Как же я тебя ненавижу. Ты жалок!»
«За что мне Бог послал такого хуёвого сына?»
«Только в могилу сведёшь!»
«Заебал!»
Смерть Майи напрочь сорвала крышу мужчине. Раньше он не то чтобы не был таким, его всегда было кому остановить. Ему всегда было ровно. Сейчас эти границы, что «нельзя», а что «можно», напрочь были стёрты тем, что никому оказались не нужны, останься ты один на один со своими собственными разрушающими тебя страхами.
Антон не думал просить: остановиться, прийти в себя, попытаться начать жить заново.
Антон не думал простить: за глухую боль, так нагло вьющуюся по выпуклым венам, окольцовывая и увязывая его с головой, за побои, что непосильной ношей отпечатались на его бархатной коже, выжженной картой расправляясь как само собой разумеющееся, за счастливое детство, что тот так и не сумел ему подарить, нацеливая только на огромный спектр работы, что неподъёмным балластом выстроилась у его ног, за мать, которую так легко успел свести её в могилу и даже глазом не моргнул, держа бездыханное тело возле себя, за скрытую ненависть, что он не его родной сын и на нём всегда можно неплохо так отыграться, сломив того, кем он когда-то был и никогда больше не станет.
Антон в принципе был такой ребёнок, что всегда всё держал в себе, не терзал других своим иногда уж слишком ноющим горем понапрасну, стрелял в себя и умирал в себе точно так же: с трудом, но без сомнения, без шансов подняться. Для него уже это было бы ритуалом, если не говорить о том, что он на многое забивал, ведь зачастую это значительно легче, чем что-либо помнить.
Неугомонные капли дождя без перебоя забарабанили по поверхности шиферных крыш, задевая чужие нависающие карнизы, пропитывая сухую после нещадной жары землю, обогащая её, просачиваясь во все углы, закоулки, места, не скрытые от чужого проникновения. У Шастуна догорала последняя вера в самого себя, как и в то, что сейчас в этом можно найти хоть какое-то спасение для его собственной жизни.
