птенец

в утреннем сумраке, за час до рассвета, сидят мужики и тоскуют по лету. по лету родному, игривому, светлому. не омраченному выстрелами, взрывами, блеском мечей и скорби тех близких, которые, вместо живого родимого сына, получили письмо и медаль, но посмертно. сидят мужики и слушают тишину необычную, и слышат иволгу в гуще лесной, куда медленно уплывает дымок с длинных резных трубок. с тех трубок, что остались с дому. тех, что носят у сердца в память о тех днях, когда жена родимая, сдвинув свои чёрны брови, морщила милый носик от горечи дыма и загорались её очи упрёком, вынести который любящее сердце уж не в силах, даже после стольких лет бок о бок. и уходили они курить на лавку за домом, куда приходили ещё мужики, так же не желая, чтобы родная дышала этой, для них уже привычной, горечью. вот и сейчас собрались в кучку в яме этой, получив затишье между боями, и курят из тех самых трубок, вздыхая тяжко от тяжести на сердце, от тоски по улочкам знакомым, по детям, да по запаху волос, которые по утрам любимая в косу черную собирала, да под платок убирала. запах этот совсем уж истончился, не вспомнить. лишь во снах приходит с улыбкой ясной, да с ярким пятном одежд, что по дому мелькают и порядок из порядка наводят. кто заговаривает первым уж не вспомнить, но вот они уже не молчат. рассказывают да хвалятся жёнами, дочками и сыночками. хваляться то хваляться, но среди разговоров мелькают упрёки не серьёзные неумелым рукам молодёжи или, но тут уже тише, что такого не получается у жены. потешаются друг над другом, да посмеиваются в трубки. так легче. но в компании этой, с трудом выживших, стариков мелькает юное совсем лицо. мальчишка из родных краёв, единственный в поредевшем полку. у остальных в волосах да усах уже, словно реки серебра, проглядывает седина, да морщины по углам пролегли. а этот птенец совсем ребёнок ещё, только семнадцатая луна пошла, но и его забрали, закинули в адову печь, да забыли. и кроме этих стариков никто и не вспомнит, ведь на вопрос чего это он без сабли в такие то года, парнишка улыбнулся, глаза отвёл и пробухтил "саблю то батька должен передать, а у меня и нет никого". тогда то и получил свою первую, ещё не вкусившую крови, саблю от капитана Хвана. он же и взял парнишку под крыло. скитается теперь с ними по лесам да ущельям, руки свои в ручьях от крови отмывает, пока мужики его оттуда не оттащат, приговаривая, что сотрёт, дурень, кожу такими усилиями. возле костра тепло и сухо, многих разморило и уснули они под голоса товарищей и треск веток в огне. юнца тоже уложили, рубахами укрыли, что бы, не дай боже, не застудил себе молодой организм, и продолжили вспоминать. - знаешь, сын у меня есть - капитан Хван, завидев, что малой спать не собирается, поворачивает голову в его сторону, откладывая трубку - чутка младше тебя. хозяйственныыыыый. ух. он свистульки резные любит. коль вернёмся живыми, ты напомни, я его тебе в мужья то и отдам. - по товарищам гул прошёл в одобрение, смолкнув так же быстро, как и поднялся, когда из тени на них шикнул кто-то из спящих. - но если он, конечно, к тому времени не сыщет себе уже жениха. я жену то свою знаю, вечно ей все быстро надо, да прямо сейчас. а если не найдёт, сходим к атаманше, душа моя с ней в подругах ходит. быстренько вас обвенчаем и живите себе в радости. угуу? малец на это лишь кивает, наполовину заснувший от тихого глубокого голоса рядом, а мужики лишь усмехаются по доброму на него, да вспоминают как они сами в брак пришли. и никто даже думать не мог в самых тёмных уголках сердца, что тот вечер последним станет, когда они вот так ещё поговорить то смогут. к утру поднялись, в засаду попали и рассыпались по разным сторонам, больше не встретившись на поле брани. кто выжил, а кто смертью лёг уже и не знает никто, даже родные некоторых так и не получили ни весточку, что жив, ни письмо, что бы не ждали. и парнишку того они потеряли в чаще лесной, где попались на ошибке. капитан Хван следующие три года войны распрашивал всех, да искал птенца, хотя бы могилу, но никто о нем не слышал и не видел нигде, будто исчез он, испарился голубым дымом родных сердцу трубок. однажды показалось, что нашёл, кинулся к тому во время стрельбы, да так и получил своё самое серьёзное ранение, закрыв парнишку, но только чужого, не того, кого искал, кто улыбался чисто, даже после всего, что они пережили. нет, этот был чужой, смуглый, с глазами дикими и хмурыми. этот же чужой выходил его в госпитале, где работал, и только ему, наверное, капитан сейчас и ходит, пусть и с тростью. хорошо хоть было это в конце уж самом, о победе ему сообщили ещё в госпитале, так он и заплакал там же. домой. скоро домой, к родным. а парнишку он так и не нашёл. вернулся в родные края он давненько, седьмой месяц пошёл уже, да вот только тяжесть на душе почти не уходила. ребёнка не уберёг, не защитит и даже могилы не нашёл. отчего то не давал он покоя старику, висел камнем на шее, да горечью в глазах, что пропадала только при взгляде на любимую, что в ответ дарила улыбку, если он был без трубки, или по доброму очи чёрные свои закатывала, услышав горечь дыма от него. а на сына, что вытянулся и похорошел за это время смотреть было и радостно и грустно, ведь не сохранил ему такую хорошую партию в мужья. он был бы счастлив с тем юнцом, ведь душу, умеющую трепетно любить, капитан Хван разглядел в нем сразу. и душа эта иногда приходит к нему во снах, где, под звуки резни, улыбается и просто стоит среди трупов и крови. словно не имеет к ним отношения, словно не причастен, словно... ..рано его старик Хван записал в нежить? и после таких снов тяжесть все больше давит надеждой, что жив паренёк. жив. просто потерян, а может вовсе контужен и забыл края родные. но точно жив. жена ругает за такие мысли. "зачем - причитается вечером - душу свою терзать такими надеждами. так и сляжешь, дурень старый. авось помрешь, да встретишься с ним на свете том, а мы тут, без тебя опять жить будем, да?". но ответить ей на это нечего, он просто притягивает её в объятья, да дышит тёплым цветочным запахом её волос, таких же седых, как у него, но все ещё крепких и, будто из серебра, блестящих на солнце, на которое он её вытянул из тени дома. сколько ещё времени проходит старик Хван больше не считает. горько все ещё на душе, но ничего, смирился, дальше жить то нужно. кто ж знал, что в одно утро кошмар его явится к ним на улочки, да обернётся радостью. по пыльным дорогам, важно шагая, ступает чёрный, как ночь сама, конь. с глазами ясными, в душу смотрящими, будто повидал столько, сколько и не снилось обычному люду. по шрамам на бочинах гладких понятно, что да, действительно видел и помнит. поэтому никто не смеет мешаться на пути, а от острого взгляда всадника скрыться хочется. он режет им по душам похуже сабли, страх рождает и холодок по спине пускает. откуда такой явился ни через какие шепотки в толпе не выясняется. атаманшу, ныне вдову и перенявшую на себя все обязанности, из дому уже вытащили, дали знать, что такой то явился, да вот не знают кто такой. а конь возле дома Хвана останавливается, с коня всадник незнакомый слезает и кланяется в пояс. а старик Хван, хоть и видит перед собой сейчас мужчину, чувствует, что это тот самый птенец. его птенец, от которого только цвет кожи, бледный, и остался. вытянулся паренёк выше бывшего капитана, плечи шире, да мощнее стали, стоит такими голову чужую схватить и останется от неё только каша. птенец выпрямляется, пальцами длинными чёлку отросшую назад зачесывает и смотрит глазами чёрными, уже не такими светлыми, уставшими. а бабы позади в шоке вздыхают. у паренька шрам на лице, от лба вниз идёт, через глаз левый, да на щеку краем заходит. веко левое видно тож пострадало, открывается, но не до конца, словно птенец щурится. но это ничего, Хван считает, что это ничем его не портит, даже добавляет жёсткости, и без того суровым острым чертам лица. Хвана другое цепляет. в чёрных, словно вороново крыло, волосах пряди белые попрятались. седые. как у него, у старика. что ж с тобой эта война, проклятая, сотворила, родной... а за спиной, в пересудах людских, слышится топот лёгкий и вот уже из толпы другой юнец, сын Хвановский, вылетает, руками длинными своими других задевая, словно до сих пор не знает, как с ними управиться, да так и застывает с глазами круглыми, шокированными. паренёк, нет, мужчина перед стариком взгляд на него переводит, ловит чужой, да сразу отводит, не смея смотреть долго. "неприлично потому что" - думают все. "стыдиться себя" - понимает старик. ведь птенец голову отворачивает, словно так сможет скрыть шрам, что бы не пугать сердце юное. - идём, сынок - Хван птенца за плечо тянет в сторону дома, а у самого голос хрипит, вот вот расплачется словно - идём домой. домой. ведь раньше никого у птенца то и не было. а теперь будет. Хван отмахивается от атаманши и соседей, заводя парня во двор. все они решат потом. и личность установят, успокаивая бедную атаманшу, которая была знакома с матерью паренька. и свадьбу через год сыграют, когда птенец дом собственный достроит и замуж Хванова сына позовёт, а тот сам к нему в объятья нырнет, заревет, да только покивать куда то в плечо и сможет. но все это потом. а сейчас они его за стол усаживают и обед весь съесть заставляют. потом со стариком идут на ту самую лавку, птенец не курит, но посидеть за компанию соглашается. туда вновь подтягиваются остальные мужики, некоторые кидаются обнимать паренька, ведь были в том полку вместе и помнят. баню топят вместе, Хван ему дрова доверяет, да еле останавливает, когда тот половину раскалывает, мол, что бы потом старику не утруждаться. в баню вечером отправляют одного, но вместе с женой сидят на крыльце, боясь за душу бедного паренька, что бы вдруг не переклинило и не вздумал утопиться. но тот выходит живой, руки только снова красные, но это ничего, они ещё об этом побеседуют. и в тишине ночной, спать уж собираясь они слышат тихие голоса из другой комнаты с открытой дверью. - я...Хенджин. Хван Хенджин - тихо, стесняясь, бормочет младший, принесший свежее одеяло и подушку. - тебе принести воды или..? - бан чан - его заполошную речь прерывает спокойный, тоже тихий, глубокий голос. старик слышит в нем улыбку и улыбается тоже. - все в порядке, мне не нужно ничего. спасибо. старик слышит тишину, а после скрип двери и шаги лёгкие в другую комнату. сын вернулся к себе, наверняка покрасневший весь от смущения, как весь день краснел при любом взгляде чёрных омутов от птенца. не птенца. уже взрослой, расправившей крылья, птицы. орла. мужчины. дети давно выросли, и выросли без него. и осознавать это старику так странно....