Фиолетовое пламя

Сидя в глубоком кресле, Бэкхён потягивает абсент – старый, горький, родом из его молодости, - и кривит тонкие губы от вида за панорамным окном. Город весь стеклянный, и ему с каждым годом все отчетливее кажется, что он заперт на полке чьего-то шкафа, как ингредиент для зелья, а все то, к чему он привыкал и притирался долгие, очень долгие века, теперь стремительно утекает сквозь пальцы и обвешивается ярлыками «антиквариат». Как и он сам, наверное. Печально. Ближе к одиннадцати в прихожей щелкает замок, а потом по помещению прокатывается волна тепла. Это невозможно спутать с чем-либо или не заметить, это наполняет жизнью и силой каждую клеточку изношенного тела. Присутствие другой ведьмы. Присутствие той самой ведьмы. Он чуть не вскакивает навстречу, едва не поддавшись сентиментальному порыву, но вовремя сдерживается. В конце концов, он гораздо старше, а это значит, что он главный. Люди его первого столетия назвали бы эти отношения – браком, а его – мужем. Если бы могли вообще что-то в этом понять. Кёнсу тщательно запирает дверь, не замком - заклятием, и выходит, наконец, на свет. Он обходит полукругом алхимическую печать на полу, приглядываясь к детальным символам, которые Бэкхён наносил краской и собственными пальцами несколько часов кряду, оглядывает расставленные вокруг толстые свечи и маленький алтарь в углу. - Я смотрю, ты уже все подготовил. - Конечно, я же должен заботится об очаге, пока моя гулящая женушка не соизволит явиться. Несмотря на весь яд, Бэкхён совсем не злится, и Кёнсу прекрасно об этом знает. Да и о какой злости или ревности может идти речь, когда они не видятся десятилетиями, встречаясь лишь на эту проклятую ночь и иногда – пару раз за век – случайно сталкиваясь где-то по миру. Бэкхён вдруг вспоминает тот шабаш, на котором впервые увидел его, тогда еще совсем мальчишку – кажется, прошло уже почти 300 лет. У Кёнсу так и остались с тех пор огромные любопытные глаза, а вот челку он больше не носит. Жаль. - Ты что-то совсем сдаешь, - задумчиво произносит Кёнсу, подходя к креслу и обводя кончиками пальцев его скулы и щеки. – Сколько тебе на самом деле лет? - Больше, чем ты смог бы выжить в одиночку. Кёнсу хмурится и убирает руки. Так он реагирует каждый раз вот уже три века, когда Бэкхён ненавязчиво указывает ему его место. Может, стоило бы быть помягче, но Бэкхёна учили слишком строгим правилам, и первое среди них – «Знай свое место и держись соответственно». Свое место Бэкхён выбил себе сам, вырвал вместе с глотками тех самых старух, что наставляли его. А вот у Кёнсу такой закалки не было. - Так и не ешь людей? - Нет, и никогда не буду, ты же знаешь. - Но ты… - Умираю, я в курсе. Но еще пару десятилетий протяну, не переживай, милашка. Часы бьют половину двенадцатого – Бэкхён специально притащил их сюда из антикварной лавки неподалеку, потому что совершенно внезапно узнал в них те самые часы, под бой которых он впервые сжал ладонь Кёнсу в парном ритуале. Он назвал бы это судьбой, вот только все прожитые века давят на плечи таким грузом опыта и подобных этому совпадений на памяти, что не оставляют простой романтике ни единого шанса. Кёнсу переносит алтарь в середину печати и садится перед ним на колени, бормоча под нос какие-то извращенные версии молитв. Когда-то давно он был служкой в церкви и слишком привык молиться, и хоть его божества давно поменялись – привычка осталась прежней. Впрочем, это неплохо, потому что так он и учился направлять свои силы, и это помогает ему сконцентрироваться. Бэкхён с улыбкой признается себе, что гордится своим маленьким учеником. За десять минут до полуночи Бэкхён присоединяется к Кёнсу в круге печати, и она, наконец, оживает, белая краска выбрасывает вверх столбы света, а огоньки свечей вздымаются на добрых двенадцать дюймов. У Кёнсу в глазах тот же самый восторг, что и в первый шабаш – он судорожно, надрывно хватает воздух и тянет над алтарем руку ладонью вверх. - Рано, - ворчит Бэкхён и высыпает в чашу на алтаре заготовленные травы. От взмаха его руки сухие стебельки и листья тут же занимаются неестественным фиолетовым пламенем, и Кёнсу смотрит на это будто впервые. Бэкхён видит, как трепещут его ноздри, когда их достигает божественный запах горящих трав – когда-то давно Кёнсу признался, что никто не смешивает травы лучше, чем его учитель. Воспоминание отдается уколом в сердце и улыбкой на губах. Им осталось так недолго. Когда наркотическая смесь, наконец, действует, Бэкхён перестает вспоминать – вместо этого у него есть протянутые ладони возбужденно дышащего Кёнсу и тонкий кинжал в собственных руках, которым он медленно и тщательно вырезает до боли знакомый символ их единства на нежной бледной коже, а потом шестью быстрыми росчерками наносит его и себе. Сквозь рев пламени в ушах раздается бой часов – тех самых, – и Бэкхён почти захлебывается в удовольствии, сплетаясь с дрожащим Кёнсу пальцами и прижимаясь кровоточащими ладонями, рана к ране. Обмен кровью – самое изысканное удовольствие, доступное ведьме, а потому и самое труднодоступное. Чтобы обмениваться кровью, нужно быть связанными, а для этого требуется долгий и мучительный ритуал, требующий к тому же еще с десяток помощников и свидетелей. И Бэкхён так чертовски рад, что когда-то давно Кёнсу не отказал ему, потому что то, что происходит между ними сейчас, наполняет каждую клеточку его тела сладкой агонией и заставляет все тело дрожать от экстаза. ~ Кёнсу знает, что учитель не одобрил бы его слез, но еще он знает, что учителя больше нет, и что он даже не пожелал попрощаться. Может, потому что знал, что Кёнсу не отпустил бы его так просто. Это обидно, хоть и в очередной раз показывает, насколько хорошо Бэкхён знал его, насколько заботился и как сильно… любил. Да, любил, потому что иначе ничего этого не было бы. Когда неделю назад Кёнсу получил письмо на электронную почту – надо же, учитель успел освоить даже компьютер, - он сразу все понял. Не только кто автор письма, но и почему оно написано таким несвойственным ему способом - Бэкхён просто не хотел, чтобы Кёнсу нашел его слишком рано. Помимо стандартного приветствия в письме был лишь адрес, явно европейский, и приписка: «Я очень надеюсь, что воспитал тебя достаточно сильным. А еще надеюсь, что ты не станешь творить глупостей. Прощай, милашка». И вот сейчас Кёнсу, наконец, стоит на крыше древнего как мир монастыря и смотрит в небо. Давным-давно, когда они еще не разошлись в разные стороны, Бэкхён как-то ночью точно так же стоял, задрав голову вверх, и рассказывал ему, как с самого детства наблюдал за звездами, и что они иногда пропадают или смещаются по небосклону, ломая привычный рисунок. Тогда это звучало как периферийный шум, звуковое оформление ленивой летней ночи, но теперь Кёнсу все понял. Это именно то место. Кёнсу осел на холодный камень и откинул голову, не замечая собравшихся в уголках глаз слез. - Могу я узнать ваше имя? – служка. Щуплый мальчонка, совсем как Кёнсу когда-то, только вместо обносок – тонкая, мягкая на вид ряса. - Кёнсу, хотя тебе это вряд ли о чем-нибудь скажет. - У меня есть послание для вас, подождите, пожалуйста. Несколько минут спустя мальчишка приносит ему конверт – старый, толстый, из плотной почтовой бумаги и с приятной глазу желтизной, - и Кёнсу вскрывает его дрожащими пальцами. Ему на колени выпадает неровная стопка листов чуть менее плотной и сильнее пожелтевшей бумаги, и он зажимает рот ладонью, чтобы не зарыдать. Это документы Бэкхёна, того, который тоже когда-то был маленьким мальчиком и попал в этот монастырь. Еще никогда, не считая обрядов, Бэкхён не был так близок ему, как сейчас. По годам, которыми датированы документы, Кёнсу высчитывает его возраст и ахает. Сукин сын никогда не говорил, что старше почти в три раза! Как такое вообще возможно, если он никогда не ел человечины? Это ведь единственный путь продлить себе жизнь настолько. Кёнсу не понимает, и от этого его берет злость. Но когда он почти уже впечатывает кулак в каменную плиту, в голову вдруг приходит мысль, от которой волоски на затылке встают дыбом. Он перерывает ворох бумаг на коленях и находит то, что искал – явно вырванную из толстого фолианта страницу с описанием ритуала. Черт, Бэкхён, и правда, не ел человечину – он подпитывался от других ведьм! - Где вы похоронили его? – спрашивает он у служки, уже вскакивая на ноги и собирая разбросанные вокруг листы. – Я уверен, что он пришел помирать сюда – так где? Мальчишка робко указывает пальцем направление, Кёнсу смотрит в монастырский двор и замечает высокие кресты и несколько льнущих друг другу склепов. Он пулей мчится туда, на ходу уточняя старое имя учителя, под которым его, скорее всего, и похоронили, и действительно находит – на одном из склепов выбита та же фамилия. Внутри темно и душно, но это не имеет значения, потому что даже в скудной полоске света от распахнутой двери Кёнсу видит очертания знакомых ног и сложенные на груди белые тонкие пальцы. Он, успокаиваясь, выдыхает в клубящийся пылью воздух всю боль последних дней и прикрывает за собой кованную дверь, потом достает из кармана пучок трав и зажигает его взмахом руки. В пляшущих отблесках фиолетового огня Бэкхён похож не просто на труп – скорее на высушенную мумию. Неудивительно, если учесть, сколько веков он обманывал смерть. Кёнсу осторожно, боясь сломать, отнимает его руки от груди и вздыхает - плоти на ладонях чудовищно мало, но он постарается. Хотя он впервые сейчас наносит эти знаки тонким кинжалом Бэкхёна, каждая их черточка запечатлена у него в памяти и на ладонях горящими шрамами, так что веки трепещут от предвкушения, когда он заканчивает с руками учителя и берется за свои, шепча под нос давно забытые молитвы. Сегодня даже они могут пригодиться, потому что ритуал будет долгим. Долгим и мучительным. ~ - Знаешь, милашка, я все никак не могу поверить в это. И нет, я не сомневался в тебе – в конце концов, это я тебя вырастил, - но… - Просто признай это, Бэкхён – ты мной гордишься. У Кёнсу на лице такое самодовольство, что Бэкхёну хочется съездить кулаком ему по челюсти. Ему вообще с момента перерождения хочется много чего «человеческого», но он списывает это на моральную травму от возвращения к жизни. Такого с ним точно еще никогда не случалось. - Знаешь, Кёнсу, когда ты сам сдохнешь – я еще подумаю, воскрешать тебя или нет. Посмотрим, как ты будешь вести себя ближайшие века. - О, Учитель, поверьте, я буду вести себя очень плохо! Кёнсу останавливается посреди улицы, смотрит на него снизу-вверх из-под густых ресниц и улыбается так лукаво, что рядом с ними спотыкаются прохожие, очевидно, засмотревшись. Бэкхён и сам понимает, что его желания слишком человечные для существа с почти тысячелетней памятью, но ничего не может поделать, когда руки сами собой ложатся на гладкие щеки, а губы тянутся к губами, сминая их в первом за последние черт знает сколько лет поцелуе. - Знаешь, Бэкхён, никогда бы не подумал, что ты такой сентиментальный. - Я бы и сам не подумал. Ты меня портишь. - Мм, ну тогда я просто обязан продолжать! И Бэкхёну остается только счастливо рассмеяться, когда Кёнсу, все так же загадочно улыбаясь, тянет его к магазинчику с мигающими на вывеске сердцами.