Ты наливаешь себе шампанского

Юра очень часто несёт ахинею. Да такую, что не только ютубовская цензура, моя собственная не пропускает. Я скриплю зубами, улыбаюсь, как припадошный, больше от нервов, чем от веселья, и с трудом заливаю версию без писка и котят на бусти, потому что надо ведь что-то заливать. В такие моменты меня посещает мысль о том, что я в этой жизни делаю что-то, блять, не то. За моим окном вечерний Кишинёв, в квартире стоит смог от сигарет и запах духоты. Я за ЗОЖ, но не всегда и уж точно не сегодня. Почему-то второй день кружится голова, дереализация фильтром поверх глаз шакалит картинку хроматической аберрацией и шумом, музыка с колонок звучит в отдалении и будто из-под воды, инди-рок превращается в своего рода лоу-фай, слова ничего не значат. А я леплю котёнка на ебало Юры, потому что он снова спизданул хуйню, которую нельзя слышать детям до сорока лет. Юра водку не пьёт, поэтому сейчас он где-то внизу, прётся с ближайшего алкомаркета, и почему-то я уверен, что знаю, какая шляпа звенит в его рюкзаке. Это на уровне предчувствия. В моём текущем состоянии я ближе к космосу, настолько, что физически чувствую, как моё темечко щекочет млечный путь, азбукой морзе настукивая нецензурную брань, которую я повторяю, когда слышу лязг открывающейся, а затем закрывающейся двери. — Черешню будешь? — Я её уже обожрался, — бурчу, на автомате прожимая "сохранить". — Ты ж, вроде бы, не за черешней шёл. — Я в соседнем дворе её спиздил с дерева! Я удивлён тому, насколько я не удивлён. — Приятного просраться. — Mulțumesc foarte mult. В кухне слышится хлопок, и я в очередной раз убеждаюсь в том, насколько же у меня ебейшая интуиция. — Ты однажды мне люстру разъебёшь. Штопор, Юра. Штопор! — Так не интересно, это ведь шампанское! — Строго говоря — игристое. Настоящее шампанское тебе не по карману. — Блы-блы. Душнила, блять. Он выходит из кухни с бутылкой и фужером, наполняет его, оставляя наполовину пустым, но сам лыбится так, будто сосуд наполовину полон. Моя третья рюмка пуста уже не наполовину. — Бросай монтаж, ты ж не опаздываешь по графику, — Юра расслабленно улыбается, садясь на край стола. Не люблю, когда он так делает. Садится, кладёт ногу на ногу, устало улыбается, выгибая шею, делает глоток за глотком. Кадык гуляет вверх и вниз челноком. — Почему снова эту дрянь? — Захотелось после записи. — Из-за той шутки? — Шутки? — ... — Бросай монтаж. Он резковато толкает ногой моё компьютерное кресло, а я, размазанный, не успеваю среагировать и валюсь с него на третий день не пропылесосенный ковролин. — Юра, харе… Не успеваю даже внятно понять, на что я рассердился, потому что стул едет в другой угол комнаты, а лохматый наглец захватывает моё внимание своей особой между моих колен. Он даже не думает ни секунды, задирает мою футболку во второй раз, только теперь гораздо выше, и капризно восклицает: — Правда ведь красивый! Правда ведь… как у куклы. — И как часто ты кукольные пупки рассматриваешь? — с предъявой вздыхаю я и удивляюсь спокойствию собственного голоса. Кажется, я только что планировал его пихнуть коленом… Вроде бы. — Не так часто, как хотелось бы. — Фу. Пытаюсь наклонить голову и посмотреть, но вестибулярка сопротивляется. С третьей попытки выходит. — Ты чё делаешь? Вопрос больше риторический. Юра тянется к бутылке шампанского. Губа его закусана, как бывает, если он люто сосредоточен, глаза бегают, словно от нетерпения. Колонки вкусно раскладывают бас "Щенков" на частоты, и я путаю этот звук с холодом от первой капли напитка на своей коже. Рефлекторно втягиваю живот, но тут же расслабляю, потому что не хочу пролить. Я слишком легко принимаю правила его игры. Любой из них, каждый ёбаный раз. Хотя сегодня… Это что-то новенькое. Что-то покруче "случайных" прикосновений, засыпания на плече или слишком близких объятий во сне. За прохладой игристого следует тепло языка и верхней губы. Прохладная капля бежит по коже, создавая диссонанс температур, от которого мышцы сами сокращаются, в том числе сердечная. — Проверил теорию? — у меня хватает сил и наглости ухмыльнуться. — Действительно здорово, — совсем не шутливо отвечает Юра и припадает губами туда, где уже ничего нет, кроме меня. Втягиваю воздух через сжатые зубы. Мне очень хочется запустить пальцы в его лохмы, намотать на запястье и сжать до побеления кожи. Я не уверен, пройдена ли черта, позволяющая мне такое сделать, как не уверен, что это за черта вообще такая и что за ней. Судя по очертаниям — что-то большое, стрёмное и охуенно пахнущее. Аромат весеннего цветения абрикосов. Слишком заманчиво. — Выше, — негромко произношу я, с удовольствием снося черту ко всем чертям. В ответ слышу что-то, напоминающее щенячий восторженный визг, и не сдерживаю улыбки, пялясь в такой далёкий потолок. Нащупываю его космы, но иду мимо первоначального плана и лишь, едва касаясь, позволяю своим пальцам проскользнуть между, нахожу переход между шеей и затылком, массирую его кончиками, пока чужие нетерпеливые нос и рот исследуют мою грудь. Юра ныряет под мою футболку, растягивая (я буду ругаться и он это знает), нащупывает ямочку меж ключиц и совсем медленно лижет её дно по направлению к моему кадыку. Даже не пытаюсь подавить тихое мычание. И щекотно, и приятно. Кожей чувствую, как его губы растягиваются в улыбке. Это тоже щекотно. — Юр. Он ёрзает, растягивает, гад, горло моей футболки и глядит на меня оттуда, как из пещеры. Смешной дурак. — А? — Давай… договоримся, что это не "по пьяни". Он тихонько сглатывает (видать, бабочка из желудка в горло подняться осмелилась), жмётся ко мне щекой и отвечает смешливо: — Давай.