Наши худшие роли

Темнота друг молодежи и бла-бла-бла. Друг, десять раз друг, только не в этот гребанный раз. Потому что темнота эта из-за завязанных глаз. И к темноте прилагаются скованные руки и долбанная, ведущая вниз, лестница. Спускаюсь по ступенькам, стараясь не полететь кубарем вниз, только вот тот придурок позади не шибко-то помогает. Тычет холодным дулом мне в плечо, так еще — мать его за ногу — подталкивает. Мол, быстрей граблями перебирай. — Не тыкай мне в спину своей пукалкой! — Ну ладно, — он лениво соглашается и, надо же, убирает пушку, — ткну куда-нибудь в другое место. И вместо того, чтобы быть человеком это насмешливое мурло касается дулом бедра, вверх ведет, задирая край спортивных шорт, и упирается им мне в задницу. Давит, трется будто членом и смеется мне в затылок. — Нормально или еще есть претензии? — К мамаше твоей претензии, что она тебя таким воспитала. А он с шутливой укоризной цыкает. За наручники хватается, спускается на ступеньку ниже, ко мне, и под колено пинает. Весь из себя крутой. Весь такой опасный и страшный. Жмет меня к перилам, издеваясь в ухо дует, а меня от запаха его пробирает. От него веет сладкой газировкой, мускусом и жаром тела. Веет наивно-милыми ароматами, которые совсем не подходят мародеру-похитителю. Скорее пацану на зожном тусиче. — Поменьше агрессии. Так-то у меня «вессон», ты бояться должен, — шепчет мне в шею, когда мы спускаемся. — М, да? А я боюсь того момента, когда я ссать захочу, а ты стреманешься член мне подержать. Руки же ты мне не освободишь. Буквально чувствую его удивление. Слышу его в зависшей тишине, которая разбивается о тяжелый вздох. Ну ой, что ли. Извините, что не ссусь и не поджимаю яйца. Да и смысл? Что он мне сделает? — И как тебя родители цыганам не продали? — Они люди добрые. Да и набожные. Говорят, им этот крест нести и негоже такое проклятие на других перекладывать, — улыбаюсь, почувствовав его теплое дыхание на своих губах. — А вот тебе, друган, не повезло. Надо было тетку мою пиздить. Она психолог, провела бы тебе пару бесплатных консультаций, рассказала бы почему ты такой уеб… — Боже, заткнись. Зажимает мне рот ладонью, толкает вперед, а я на шальном желании кончиком языка касаюсь его влажной кожи. — Еще раз откроешь рот без дела — и больше его не закроешь. Ты не рассчитывай, за вами никто не придет. И никто не услышит. Смирись, короче. Ведет меня куда-то в сторону, тычет пушкой в шею… и в этих прикосновениях нет ни намека на угрозу. Только игривый интерес, жадное любопытство. Отодвигает лямку майки, обнажая украшенные засосами ключицы, которые мигом начинают пылать от пристального внимания. Не успеваю шагнуть, как снова получаю под колено. И вместо того, чтоб пихнуть, он неожиданно осторожно опускает меня на пол. На сваленные мягкие холмы из пледов и одеял. Мотаю башкой в надежде, что повязка свалится, но ни черта. Пытаюсь ориентироваться по звукам, поворачиваюсь на протяжные вдохи-выдохи, и сам невольно дыхание задерживаю. Будто добыча, будто притаившийся в траве олененок. Только вот мой хищник меня видит. Обходит, кружит, иногда позволяя себе легкие прикосновения. То уберет с плеча волосы, то дернет за край майки, то невесомо коснется коленки. И мне непонятно — как в этом холодном помещении его руки остаются такими горячими, приятно согревающими. Вздрагиваю, когда обоюдоострое молчание нарушает бодрый щелчок предохранителя. — Слушай, а ты в курсе, что это двести шестая? От шести до пятнадцати. А если ты смазливый, то у твоей задницы отдельный срок будет. Типа, срок пользования, допер, а? И только дотягиваю последний слог, как в губы что-то врезается. Подносит ствол «вессона», водит гладкой сталью по моим щекам и только собирается просунуть мне его в рот — резко смыкаю зубы. Так что хрен он вернет себе свою игрулечку. Если только решится разрядить мне в башку. Он хрипло смеется, и неожиданно подается ближе — понимаю по ударившим в нос запахам. Уже натягиваю на язык очередную колючку, как глаза обжигает резкий белый свет. Смаргиваю мутный флер, и встречаюсь взглядом со своим похитителем. С парнем, который младше меня лет на пять. С парнем, которому бы играть в шекспировских пьесах принцесс и всяких нежных Джульетт. Хмурит свои светлые, почти невидимые брови, сдувает с лица голубые пряди и продолжает сверлить меня пытливым взглядом. Будто это я ему руки связал и сую в морду ствол. Очаровывает в одно мгновение. Как в первый раз. На лице ни намека на злость. Оно такое чистое, невинностью светится, только вздернутый нос придает ему какой-то игривой надменности. А он прям… — Красавчик, — а голос у него убаюкивающе спокойный, пронизывающе мелодичный. — Может, на свиданку сходим? — А отсосать мне не хочешь, нет? — вылетает необдуманно, на вспышке неподдельного шока. — Хочу. И если до этого напряжение было разве что в районе шеи, то теперь оно скатывается в задницу. И очень бодро начинает там полыхать, когда этот жулик с пушкой касается моей коленки. Против воли улыбаюсь, потому что не по плану все идет. И мне это неожиданно нравится. Нравится, как его пальцы соскальзывают вниз, к бедру и как поддевают край трусов. Вроде дрогнуть надо. Вроде мрак и ужас. Но так и пялюсь на своего симпатичного злодея, как заколдованный. И от его сияющей улыбки сердце вовсе улетает вниз. Вот прям туда, где теплеет от его мягких поглаживаний. — Ты ж понимаешь, что я тебя сдам? — пытаюсь смахнуть завораживающий флер угрозами, да только нифига. Получаю в ответ показное удивление да вскинутые брови. — За похищение. И за оружие. И за… — А хочешь, я тебя тоже сдам? Он откладывает револьвер в сторону. Задумчиво фыркает, зависает на секунду и вдруг поднимается. Роется в припрятанной коробке, оглядывается через плечо и изящным движением бросает к моим ногам какую-то книжку. Книжку, которая журнал. Снова на зад шлепается. Хитрым взглядом мне щеки щекочет. — Сдам, например, маме твоей. Вот это она удивится, когда узнает, что единственный сыночка торчит по парням. — Он наугад открывает страницу и сразу попадает на разворот с полуголым мужиком в стрингах. — Передергивал на него одинокими ночами? Или тебе больше нравятся… — А ты не охерел, а? Тебе кто разрешил заходить в мою комнату? Какого хера вообще? В горле бурлит тошнота. Стоит только представить, что он открывал мои шкафы и рыскал на полках. Рыскал и нашел все, что я прятал. Начиная от презиков, заканчивая коллекцией фаллосов из полимерки. Нет-нет-нет. От ужаса затылок немеет и кажется еще одна шутка — и я поседею. Вот прям сразу. — Да ладно тебе, Тем. Я же шучу, — а он оправдывается, так перепугано-виновато, что еще больше хочется орать. От бессилия и стыда. — Я никому ничего не расскажу. Это я так, для роли. Мне ж надо тебя чем-то шантажировать. — А ствол ты, блядь, для чего взял? Им и шантажируй! «Отсоси мне или я тебе башку прострелю»! Не нравится — придумай что-нибудь другое! Все. И не пришлось бы в моих вещах рыться! — Да ты на меня с ходу наехал как танк! «Боюсь того момента, когда захочу ссать». Алло, блин, жертва так себя не ведет! — Ну, а ты не ведешь себя как плохой парень! Он виснет на мгновение. Окидывает меня хмурым взглядом, и как будто задумывается. — Да? — в его голосе проскальзывает печальная нотка. — А как ведет себя плохой парень? — Грубо. Нагло. А ты больше напоминаешь плюшевого мишку, чем… Договорить не успеваю, как он заваливает меня на спину. Топит в теплых пледах, давит на плечи и выдержав короткую паузу, склоняется надо мной. Тыкается кончиком носам в мой нос и дарит очаровательно кокетливую улыбку, наивно-игривую. — Ты упускаешь важный момент, Тем. Чтобы что-то получить необязательно применять грубую силу. Он считает до трех, намекая, что после трех игра продолжится. А я пытаюсь придумать хоть что-то, хоть какой-нибудь жалкий аргумент. Но в голову не лезет ничего, кроме бойкого «ты не прав». Потому что по-другому я не знаю. Дерзость, принуждение и боль — привычные для меня вещи. Я знаю как вести себя с теми, кто любит оставлять синяки и душить до полубессознанки. Но с ним как себя вести? Он не хочет делать мне больно. И это страшней ножей, костров и вил. Хуже, чем видеть себя в списке на отчисление. — Слав, я… — Я вижу ты крепкий парень, — а он не слушает, он уже вошел в игру и не собирается давать заднюю. — Кулаков ты явно не боишься. Пушек тоже. Но и у меня есть другие методы. И с предвкушающей мордой тянется к ближайшему столу. Не отрывая от меня глаз шарит по нему, роняет какой-то розовый тюбик, мешочек и неожиданно стаскивает огромные садовые ножницы. Только хочу рот разинуть, и он будто предчувствуя, прикладывает палец к моим губам. Играет своим протяжным «тише» на моих нервах, успокоить пытается, но от его горячего шепота все только разгорается. И паника, и огонь в паху. — Разрешаю тебе говорить только в трех случаях: если больно, если приятно и если захочешь назвать мне пароль. Но даже если ты скажешь пароль в процессе наших развлечений — я не остановлюсь. В общем, с последним можешь не торопиться. Киваю, и получаю в ответ настоящий восторг, искрящееся ликование. И, наверное, не люби я его, то влюбился бы сейчас. В это светлое лицо, которое общими чертами отражает мое. В живые глаза, видевшие меня в самом неприглядном виде. В острый язык, которым он жадно слизывал мою проспиртованную слюну. И в эти узловатые пальцы, которые он просовывает мне в рот. Поддевает нижнюю губу, скользит по кромкам зубов и давит подушечкой пальца на острый клык. А я слизываю солено-сладкий вкус с его кожи, втягиваю пальцы глубже и принимаюсь посасывать. — У тебя такой мягкий и ласковый язычок, Тем. Так и тянет засандалить ему в челюсть. Меня и так колбасит, а он еще и треп разводит. Разводит, зная, как каждое сказанное им слово подбрасывает дров в мой и без того разгорающийся пожар. Сам знает, что его голос ласкает также жарко, как и прикосновения. Хриплый, дурманяще влекущий голос. Так и тянет сломать его игру, плюнуть какой-нибудь грязной провокацией, но бунтарский огонь гаснет от его чувственно жарких рук. Ловит мой язык, гладит, щекочет ногтем уздечку, не позволяя мне закрыть рот. Не давая сглотнуть скопившуюся слюну. И она стекает с уголка губ, ниже, по подбородку. И когда порываюсь слизать влажную дорожку, он меня останавливает. Мягким коротким движением. Непривычным. Потому что другие не разменивались на нежность, не говоря уже об осторожности. Осторожен всегда был я, чтобы обычный удар не перерос в залом или болевой. — Не отворачивайся, Тем. Он говорит. Не дергает, не заставляет, не вертит мою голову. Он просто просит. И это приятно, неожиданно в кайф чувствовать себя человеком. Быть тем, с кем считаются. Кого считают живым. — Хорошо, — ответ звучит неразборчиво из-за пальцев во рту, но я просто не могу. Промолчать не могу. — Не буду. Я сделаю все, что ты хочешь. Слава припадает к моему виску, скользит ниже и дарит благодарный поцелуй в уголок глаза. Невесомо-нежный. Тепло его дыхания жалит щеку. А после и губы. И теперь не выдерживаю — первым его целую, увлекаю в вампирско-жадное полубезумие, которому меня научили другие. Прошлые. Но он не поддается. Обнимает ладонями мое пылающее лицо и медленно, со вкусом, принимается оттягивать мои губы, вбирать их в рот. Уже жду закономерно привычного укуса, только вот ни черта. Сгораю. Сгораю, будто не было тысячи ночей с плетками, болью и нестираемой с души грязью. Но я сгораю от сочно-влажных звуков. И от вкусов тоже. Глотаю его слюну и понимаю, что тот сладкий запах — это газированный тархун. Я даже чувствую пузырьки на языке. И не будь у меня скованы руки, я бы запустил их в его волосы, нащупал вплетенные в них бусинки и нашел бы выпуклый шрам на затылке. — Тем, не шевелись. А то… Не расслышал. Все слова разбиваются об угрожающе холодное прикосновение. Те самые садовые ножницы. Втягиваю живот, хочу уже основательно наехать на этого хозяина положения, но раздается звучный металлический шепот. — Ты… А ты ниче не попутал, мистер охуевший? Ты хрен ли мне майку порезал? А ему хоть бы что. Он дальше продолжает тестить навыки по кройке и шитью. Последний штрих ножницами завершается у моего подбородка, и по воле волшебных ручек Славика майка превращается в тряпку. Вжух, нахуй. — Я тебе новую куплю. Честно. На тебе ж наручники, поэтому снять не вышло бы, — пускается он в свои излюбленные терпеливые объяснения. — А еще я плохой парень. — Из тебя плохой плохой парень, к слову. — А я из тебя плохой пленник. Но так даже круче. У меня бы не встал, если б ты притворялся. Мне и раньше это нравилось — видеть его желание. Нравилось доводить до горячки и запредельной страсти, а потом смываться по супер-срочным делам. Нравилось чувствовать, как его член твердеет под моей рукой. А сейчас, когда руки скованы за спиной, и я не могу его коснуться, Слава подается вперед. Ложится сверху, двигает бедрами и трется о мой живот — и это уже слишком. С каждым его движением нутро сжимается. И мне неожиданно хочется быстрей. Вот прямо сейчас хочется в себе его почувствовать, но не для того, чтобы скорей закончить. А потому что удовольствие превращается в нетерпимую пытку. В мучительно блаженное полубезумие, которое сгущает кровь и превращает меня в животное. В перепьяную от удовольствия скотину. — Давай быстрей, чего ты телишься, а? — А ты куда-то опаздываешь? — И морда у него такая предвкушающая, неприятно загадочная. Он лениво оглаживает мои бока, спускается ниже и медленно, словно назло, стягивает с меня шорты вместе с бельем. Все разом. Кроссовки улетают куда-то под шкаф. Оставляет только спортивные гольфы. И будь я на его месте, то несомненно бы вякнул что-нибудь по поводу моего стояка. «Так у тебя встанет на любую херню, которую с тобой проворачивают?» Но он не я, и вместо язвительных фразочек стреляет восхищенными взглядами. Взглядами, от которых сжаться хочется, потому что едва ли кто-то из моих прошлых так разглядывал мое тело. Взглядами, в которых нет режущей похоти. Есть только болезненный голод, влечение, и ни намека на неуверенность. Тянется куда-то, так и продолжая пялиться. Берет тот упавший тюбик и льет мне на живот что-то вязкое и стойко пахнущее ягодами. И этот жидкий холод стекает вниз, к паху. — Это что? — Расслабься. Ничего такого. Больно не будет. Он явно издевается. Явно испытывает мое терпение вот такими бестолковыми ответами. Испытывает все мои силы, которые к чертям разбиваются о его чувственные ласки. Размазывает масло по коже, и вслед за прикосновениями тянутся согревающие волны. Выгибаюсь, подставляюсь под его руки и… совсем не хочу сбегать. Не хочу прятаться от его изучающих манипуляций. Не успеваю вдохнуть и проглотить тихий стон, как он поднимается к груди и принимается растирать масло по соскам. Обводит ареолы и как бы случайно цепляет тонкую штангу, дразнясь дергает и, облизнув, вбирает в рот. Кусается, посасывает и греет кожу теплым дыханием, пока я верчусь, извиваюсь под ним. — Слушай… — Ты забываешь, Тем. Я же плохой парень, послушаю и сделаю наоборот. Вот же… паскуда. Самый настоящий сученыш. Но едва ли я могу сопротивляться ему. Против воли вздрагиваю, когда он припадает к пульсирующей артерии на шее. Его нежность заставляет дрожать от предчувствия уже въевшейся в подкорку жестокости. Жду, что вгрызется в кожу зубами, но каждое невесомо-чувственное касание приносит облегчение. Расслабление растекается по жилам плавленым огнем. — Я хочу тебя, — шепчу ему на ухо. — Дай что-нибудь мне. Сделать. Для тебя. Потому что я умею. Потому что я привык. Мне ничего не стоит заглотить его член или проглотить сперму, но… Он только удивленно вскидывается, полуулыбкой светит и головой качает. — Ты сейчас мой, Тем. И никаких прав у тебя нет. Или думаешь, я доверюсь своей жертве? А я сейчас пьяней, чем после виски и коньяка. И все злые шуточки гаснут, стоит Славе продолжить путь дальше. Ниже. Проходится пальцами по моему члену, тычется мизинцем в уретру и мягко обхватывает головку. Задевает, поглаживает уздечку и скользит по стволу вниз. Надавливает на яички, обмазывает их смазкой и ныряет ниже. Раньше я весь сжимался. Напрягался в ожидании боли — жаркой и щиплющей. Но когда Слава дотрагивается до ануса, меня будто отпускает. Перед глазами плывет, и серый бетонный потолок разукрашивают мерцающие пятна. — Больно? — так и тянет посмеяться над его серьезным беспокойством, но оно кружит голову похлеще вина. — Ты даже не вошел. Не бойся, я хочу. С тобой мне точно не будет больно. После всего пережитого — точно. Считываю его нерешительность, и сам толкаюсь, ближе к его рукам. Закидываю ногу ему на плечо –и почти сгораю. Натурально костьми тлею. Чувствую его пальцы внутри себя. Чувствую ритмичные фрикции, аккуратные, осторожные и даже жалею. Его жалею. У него ж наверняка подгорает. И было бы куда легче спусти он первую порцию мне в рот. Мне было бы легче, потому что я бы не маялся виной за его терпение. У него ж дымится. — Эй, Слав, давай я… Раз — и все мысли выбивает. По спине пробегают мурашки, а где-то в районе шеи и вовсе немеет. Все, что чувствую — это его руки на своем теле. Руки и невесомую щекотку от его волос, когда он касается губами моего живота. Цепляет зубами сережку в пупке, чуть оттягивает и тут же выпрямляется. И меня настолько ведет от вида его румяных щек и затянутого поволокой взгляда, что в первый момент не понимаю. — Я тебя отстегну, — тянет он медленно, будто опьянев. — Но ты ведешь себя как следует, ладно? Будешь такой же плохой жертвой. — Ладно. Да. Все, что хочешь, только возьми меня. — Не возьму. — Ты угараешь? — Сначала пароль, Тем. Вот же глумливая скотина. Настоящий черт, который пырится на меня с видом победителя. — Восемь-три-один-семь-иди-пожалуйста-в-жопу-четыре. А он разводит в сторону мои ноги — и толкается. Мягко, терпеливо, и сам голову запрокидывает. Выдыхает в потолок и, выудив неверными пальцами из кармана ключик, просовывает руки мне под спину. Секунда, две, три — и замок щелкает. Наручники отлетают. Отлетают вместе с моим сознанием, когда за первым движением следует второе. Резкие жадные рывки сменяются на ритмичные и плавные. Хватаюсь за Славу освобожденными руками, тяну за футболку, рву почти и он, сдавшись, стягивает ее. А мне оно нужно — тело его нужно. Теплое, живое и страстное. Тело, украшенное шрамами, болью и ожогами. Неповторимо прекрасное. Обнимаю его за талию ногами, к себе притягиваю, и на эмоциях, на нестерпимом притяжении оставляю на бледной коже алые борозды. Под грязно-влажные звуки увлекаю его в поцелуй. Посасываю язык, царапаюсь об острые зубы, щекочу чувствительное небо и почти в глотку лезу. — Давай сильней, не бойся. Ты всегда хорош. Поддразниваю его, зная, что он не перейдет грань. А я продолжу, потому что мне приятно — чувствовать его замедленные движения, и подмахивать ему в такт. Приятно ускорять его своим удовольствием. Приятно ощущать его член внутри — горячий, пульсирующий и твердый. Привлекаю его ближе, оставляю смазанный поцелуй на подбородке и жестом прошу сверху лечь. Так, чтоб телом к телу. Чтоб греться друг о друга в этом холодном подвале. Чтоб его сердце билось навстречу моему. Касаюсь губами его кадыка, прослеживаю языком паутины синих вен — и в последний момент отстранится хочу. В последний, жгуче-сладкий момент. Безумно-пламенный. По животу растекается сперма. И она кажется то ли перезапредельно горячей, то ли ненормально холодной. Ощущения теряются, сбиваются с базовых настроек, но… мне насрать. Все мышцы разом расслабляются. Слабость в висок выстреливает. А Слава на секунду зависает и падает головой мне на грудь. Тяжесть его тела кажется такой уютной, расслабляющей, что даже не замечаю, как сбивается дыхание. — Ну что, мистер похититель, как вам моя задница? А Слава поднимает голову, вглядывается в меня полуосмысленным взглядом и выдает ошеломительно серьезное: — А я тебя люблю. — Мою задницу, типа? — Нет. Тебя. Но задница у тебя первоклассная. Прям как ты. Любит. Ха-ха. Хочется в шутку вякнуть, что он слабак, сопляк и дурик, но в последний момент язык прикусываю. Стыд жжет даже за одну эту мысль. Вместо шутки притягиваю его к себе и чмокаю во влажный висок. Когда-нибудь я тоже скажу ему правду. Что он реальный похититель и должен понести наказание. В моем лице. До конца своей жизни.