Проклятие Даламара

Корона с наслаждением впилась в него, и всё оборвалось. Лопнуло расстроенной струной, ударило по перепонкам ладонями размером с небо, которое он так давно не видел. Оглушило враз тишиной, замерло. Секунда размазалась кровяной дорожкой по виску, отчёркивая прошлое от настоящего. Чернота. Внутри и по ту сторону закрытых век. Вакуум. Вечность. Бездна. Непривычно тихо, без звуков затянувшейся агонии огромного существа, без бешено сокращающейся сердечной мышцы в недрах, без стонов похоти и стонов смерти. Не слышно рваных воплей армии драконидов, которые метались ярусом ниже от предчувствия близкого конца. Не слышно отчаянного рычания и топота тварей в бездонных катакомбах. Не слышно воя, хрипа, крика, которые сливались ещё мгновение назад в один низкий многоголосый нарастающий гул. И изнутри всего этого заточённого в оболочке мира воззрился драконёнок о пяти головах. Даламар почувствовал вспышки искр, толчки магии, тело пронзили разряды — от ставшей невесомой короны до пальцев на ногах и руках. И вдруг куда-то исчез туго скрученный клубок где-то под рёбрами, и дышаться стало свободно, словно кто-то открыл доступ к кислороду. Могуществом затопило так, что хотелось кричать от его избытка. Он всего себя сосредоточил на том, чтобы унять взбесившееся сердцебиение и сладкое предвкушение, — а оно, это чувство, раздувало ноздри и до одури ему нравилось. Ярость. Его гнев праведен, разве нет? Его драконёнка обидели, его драконёнка испугали. Теперь Даламар сам будет обижать и пугать. И наслаждаться. Без ограничений и правил. Все правила придумывает он сам. Только не забывать кормить дитёныша телами смертных, только согревать его пламенем вековечного зова. Таков его вклад в равновесие. А взамен Бездна обернулась ручным щенком, готовым ради его поглаживания разорвать аорту непрошеному гостю. Играючи. Стоит лишь Даламару захотеть. И Даламар захотел. Он почувствовал, слишком отчётливо почувствовал всем собой — тем, чем он стал, — что может гораздо больше. Что его подсвеченное изнутри тело теперь режет камень и сталь так же легко, как плоть, а под окровавленной, потной мантией главы Конклавы, под кожей цветущими ветвями прорастает бессмертие. Даламар повёл плечом, высвобождаясь из мёртвой, как его возлюбленная, хватки первородного Мрака. Улыбка косо легла на лицо, когда он вспомнил благодаря чему до сих пор жив. Благословение учителя защитило Даламара от кошмаров. Но кто же мог знать, что он сам — свой кошмар? Он с усилием разомкнул веки, глаза вспороли тьму антрацитовым всполохом, — и мир приобрёл цвет. Мир приобрёл плотность. Более яркий, более осязаемый, более многомерный, как от дурманящих зелий, но настоящий, полностью покорный ему одному. В паре шагов боги Лун сплелись в одно существо, словно изогнутый до хруста, обездвиженный заклятием лук. Даламар заметил на виске Солинари волнистую нить набухшей вены, провёл по ней ногтём с каким-то злым интересом, — сияющая кожа рассеклась, как масло, услужливо высвобождая кровь. Даламар перевёл взгляд на тонкую кожу жилистых запястий Нуитари, которыми тот сжал талию сестры, и представил, как одним касанием перерубает их. А затем сдавил виски до боли, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме подкрадывающейся ненависти. Он шагнул к Лунитари и увидел в её глазах… Что это, страх? Он улыбнулся своему отражению и в этот же момент ощутил, как вновь запустилась реальность, — ей вернулось право существовать по законам времени. Первой, кто понял, что сейчас произойдёт, оказалась Лунитари. Она потянулась рукой рассечь магическим жестом пространство сверху вниз, но братья по инерции удерживали её запястья, и она двигалась словно сквозь толщу воды, и та самая секунда на телепортацию была потеряна. Драконёнок припал к земле, готовый кинуться на жертв. Даламар больше не думал. Только за мгновение до — ощутил спиной пронзительный взгляд, который сквозь чудовищное сопротивление прорвался к нему. Она… прощалась с ним? «Не плачь, лучик, я не уничтожу мир. Только Бездну». — Умри.

***

И утроба Бездны взвывает. И взвивается последний дракон. Изгибается, хватая пастью накалившийся воздух, и пожирает себя с хвоста, отрывая кусок за куском. Приказ бога раскатывается по кулуарам Бездны, расхлестывает простыни в самой колыбели Тьмы. Пропитавшись насквозь, вздрагивают стенки мира. Так карточный домик покачивается за мгновение до того, как схлопнуться в одну плоскость, словно раздумывая в какую сторону ему падать. Только Бездна — не домик. Только падать ей в одну сторону, — хороня под пеплом своим весь Кринн. Мясистые стены прорезают клыки скал, пускают склизкую кровь, сотрясаются в судорогах нервы, натягиваются жгуты артерий, вздуваются, лопаются и вздуваются пузыри в пасти Бездны, похожей на мясную накипь. Глыбы рушатся на обнажённые тела, сминают ставшие до смешного хрупкими кости, рвут ткани и органы, глушат зарождающийся крик. Даламар больше не смотрит на то место, где жернова Бездны растёрли в кровавое месиво богов, только чувствует — физически ощущает, как в высших сферах гаснут три Луны — белая, красная и чёрная. Не смотрит туда, где провалилась смятая кованая клеть и сухонькое тело, облокотившееся на неё. Не смотрит туда, где распятая на полу фигура вспыхнула в чаду смоляных волос и скрылась под обвалом. Черным-черно внутри, без просвета, без щёлочки, без надежды. Без сожалений. Без боли. Но, чёрт, до чего же велика его сила! Он поднимает руки туда, где, как ему казалось, за толщей земли ещё существовует небо. Это не тепло — нестерпимый жар пульсирует под кожей, бьётся в рёбра, начиняет голову шипящей лёгкостью и жаждой. Только это и имеет смысл, только к этому и стоит стремиться. Утолить это сладкое томление внутри, дать волю своим желаниям, не оглядываясь на призраков прошлого. У них нет больше над ним власти. И не нужна ему больше ни мёртвая, ни живая жрица. В Бездну её. В Бездну Бездну! Даламар хохочет, запрокинув голову и отбросив на спину волосы, которые не трогает пламя геенны огненной. Он сам — пламя. Он сам — геенна. Вторя смеху, по телу прокатывается волна магии, просится наружу, и Даламар с наслаждением, с оттяжкой, в полную силу ударяет по оскаленной пасти, пучиной разверзшейся вокруг него. Смотрит, как извивается издыхающий мир. А Бездна смотрит на него и не понимает — за что. Смрад и пламя заменяют воздух, ходы пещеры скручивает в один спазмированный узел. Ноги Даламара лижет огонь. Даламар смеётся. Выпрямляется, чувствуя, как приливает к плечам и растекается по мышцам кипучая сталь. Это ни на что не похоже. Сила его не убывает, сколько ни трать. Он бесконечен. Он сильнее всех богов и сильнее учителя, который не смог им даже стать толком. И дело не в короне бога Тьмы! Нет, это не случайность, так нужно было, эта сила должна была стать его. Ведь корона сама жаждала его! Он даже не хотел этого. И вообще, уже ничего тогда не хотел. Это всё было ради… Ради чего? Он не может вспомнить. Что он должен сделать? Даламар раздражённо отбрасывает эту мысль и обжигается о другую. Это всё было ради той женщины. Той женщины, что держала его голову на своих коленях и нашёптывала свои молитвы. Бесполезные молитвы бесполезному богу. Который так никого и не спас. Даламар даже не пытается сдерживать вызревающий гнев. Следуя зову выместить изжогу раздражения на ком-то, дёрнул взглядом — никого нет. Её нет. Только он на уцелевшем пятачке камня и вокруг — руины погибающего мира, который обрушивается и стирает с лица земли целые расы, порождённые Тьмой. Науськанный зверь напирает изнутри так, что звенит в ушах, скулы сводит от напряжения. «Что я должен сделать? Что?» Он мечется, он ищет ту, что прячется где-то, ту, что он никак не может достать. И это сводит с ума. Он хочет выкрикнуть её имя, хочет высмеять её имя, но не помнит его. Раньше он помнил, а теперь остаётся только пустота, только выжженный предел его возможностей, а она где-то там, куда ему не дотянуться. И это злит так, что темнеет в глазах, застилая разум чумным дымом. В мозг раскалённым гвоздём: Крисания. «Крисания, иди ко мне, я убью тебя. Крисания, дай мне взглянуть в твои глаза напоследок. Где ты прячешься? Как ты посмела оставить меня? Вернись ко мне! Я приказываю. Я совсем не вижу свет. Побудь ещё рядом со мной. Крисания». Тянется к короне. «Что я должен был сделать?» Корона — его власть, его сила, его продолжение. «Что я хотел сделать?» Пальцы смыкаются на остроконечном венце и тянут, тянут осторожно, затем резко, затем отчаянно. Нет ощущения боли, только давление, только физическая тупая далёкая тяга и страшное, непонятное желание избавиться от части себя. Корона вырывает кожу с мясом, когда он сдирает её. Но всё же сдирает. Воин, потерявший руку, рассказывал как-то ученику чародея, что там, в бою, он продолжал бежать в авангарде, не замечая, что меча в руке уже нет, что руки уже нет. И только потом настигает боль. Она всегда догоняет, как быстро ни убегай. Обезболивание сдёргивает вслед за короной, как кисею с окна супружеской спальни, в которой полыхает пожар на смятых простынях. И на него обрушивается боль. Прибивает к земле, втаптывает, оглушает. Выжимает лёгкие в крике, не его крике — чужом, страшном, диком. Сдёргивает с пьедестала — в хрупкость, в конечность, в жизнь. Даламар вдруг ощущает всё. Облизывает пот, выступивший над губой. Солёный. Спёкшиеся губы трескаются, когда он улыбается. И кровь солёная. И слёзы. Он рассматривает свои руки, словно впервые видит их. Он смог. Смог. Корона растекается, корёжится у него в ногах, тянется отростками обратно. Призывает, угрожает, молит. Даламар поднимается, обжигая ладони о раскалённую докрасна землю, его ведёт, как пьяного. Он не знает, найдёт ли тёмный маг лазейку в этот раз, и есть ли она вообще. Но знает одно: его ждут. А если тебя кто-то ждёт, если ты нужен, ты должен идти вперёд. И побеждать. Всегда. Значит, он пойдёт, превозмогая боль. Смысл всегда был так близко, истина так проста. «Веди меня. Прорастай. Прорастай. Прорастай». С каждым шагом в грудь и лицо ударяет такой жар, что Даламар уголком сознания удивляется, как кожа до сих пор не слезла до живого мяса, а белки глаз, которые жжёт даже под прикрытыми веками, не сварились. Расплавленный воздух выжигает поцелуи на окровавленном лбу и гнёт, гнёт к земле. Дышать больно. Думать больно. Всё тело превращается в одно большое прожигающее проклятие. Где-то наверху стонут камни, и горящий остов драконьим трупом падает позади Даламара, кроша землю, как скорлупу. Его осыпает снопом искр, в горле оседает едкий дух прожжённого шёлка и плоти. Ноги теряют опору, или он теряет сознание, — на мгновение всё темнеет, и он падает в пропасть. Чернь прорезает крик, как пощёчина: — Не смей! И он хватается за край, какими-то нечеловеческими, и даже неэльфийскими усилиями удерживаясь над бездной. Границы материального крошатся, невыносимо медленно складываются стенки мира, кончается воздух. Кончается он. Плывёт марево перед глазами, мир вокруг проваливается в небытие, мешая вместе ад и высшие сферы, смерть и зачатие. В проломах мелькает синим авантюрином далёкое небо, беспечно и неизбывно мерцают звёзды. И Даламар цепляется за них. Успевает порадоваться, что видит что-то, кроме собственных изломанных пальцев с запёкшейся кровью. Выдыхает. — Неужели прославленный тёмный маг, пройдя столько испытаний, сдастся именно сейчас? «А светлые жрицы, оказывается, умеют шутить». И он тянется, ползёт, хрипит. А когда поднимается, то исчезает и боль, и отчаяние, и смерть. В руку проскальзывает её ладонь, холодя и убаюкивая. Как тогда, в жару, в бреду, в комнатке под башенным шпилем, когда она отводила этой рукой от него проклятие. Даламар задерживает дыхание, прижимает её кисть к щеке так, словно боится, что она исчезнет, рассыпется прахом. Но рассыпается всё вокруг, кроме неё. Крисания гладит большим пальцем уголок его губ и смотрит на него. Даламар улыбается ей, улыбается рассветным озёрам Сильванести в её глазах. Они идут, не размыкая рук. На них обрушивается карточный домик, который разметал по столу безымянный бог. -конец-