Бункерные зарисовки

Блоухол въехал в кабинет, и первым, на что наткнулся его взор, оказался по-хозяйски развалившийся на диване датчанин. Плавно рассекая воздух рукой, в которой было зажато горлышко бутылки, он элегически созерцал потолок. Но, заслышав звук мотора, Ганс решил оторваться от изучения архитектурных изысков серого потолка. – Гулящая ты женщина, Блоухол. Поморщившись, ученый скептически оглядел шеренгу бутылок, выстроившуюся у дивана. – Да от такого маэстро Алкошнотти любая гулять начнет. Датчанин радостно щелкнул пальцами. – Ага-а, то есть то, что ты баба, уже не отрицаешь? Блоухол закатил глаз и только собрался с достоинством ответить на выпад, как приподнявшийся не без труда на локте Ганс, увидел в руках босса сверток. – Чего это? – заинтересовался он. – Да вот, – получив более удачную возможность для реванша, док изобразил беспристрастность, – достойную замену тебе подыскал. Зачем, думаешь, в город ездил? – Вот что ты? – мужик мерзко заржал. – Где ж ты еще кого найдешь, чтобы работу с таким усердием выполнял? – Твою фактическую работу лучше тебя выполнит любой. Амебы, понабравшись от тебя, обленились пуще прежнего и вдохновенно теперь плюют в потолок. А так как плевки этих одноклеточных не являются исключением из закона всемирного тяготения, то мне еще и на уборщицу придется раскошеливаться, – и, решив придать окончательный штрих язвительной тираде, Блоухол объявил: – И кстати, филигранно исполняемое тобой лежание на диване с бухлом губительно сказывается не только на дисциплине рабочих, но и еще на чем-то, куда более значимом для тебя. Замечаю такой грешок. Поперхнувшись очередным глотком из бутылки, датчанин судорожно закашлялся и уязвлено взвыл: – А вот и неправда! Подло, зато вон как эффективно. Стараясь скрыть расцветшее в душе торжество, док смиренно кивнул. – Правда, дорогой мой, правда. – Ничегошеньки подобного! – за милую душу поведясь, датчанин растерял всю алкогольную радость. – А стонет кто подо мной, как… – Плачу. Я плачу от жалости… Мужик взвился над диваном и бросился к Блоухолу, все еще держащему на руках нечто, завернутое в плед. Ганс схватил это, уложил на стол и рьяно принялся разворачивать слои кокона. – Чего это ты тут удумал… Что?! Это что?.. Глазам подручного Зла Мира Сего предстал шерстяной шарик. Кутенок немецкой овчарки, разбуженный громкими воплями, разлепил сонные глазки и, вильнув хвостиком, поглядел на склонившегося над ним мужчину. Несколько мгновений они внимательно смотрели друг на друга, пока у датчанина не задергалась губа, потом глаз. Издавая прерывистое похрюкивание, он прошел к дивану, сел на него… Комната содрогнулась гомерическим хохотом. Датчанин, упершись лбом в подлокотник и хохоча, как ненормальный, лупил кулаком обивку. По правде сказать, Блоухол не на шутку заволновался о душевном состоянии подчиненного. Ему даже пришла в голову мысль, не перегнул ли он палку в шутке на такую острую для датчанина тему. Надо же, как проняло несчастного, доверчивого... Ученый подъехал к дивану и открыл было рот для нежного утешения, но тут Ганс перевернулся на бок и, с большим трудом удерживая себя в руках, обратился со слезами на покрасневших глазах к боссу: – Водоплавающее, милое мое, любимое, я брошу пить, вот правда! Бедный ты мой, что ж не сказал, что все с еблей так плохо? Ну зачем же крайние меры, зачем собаку-то заводить?.. Едва вымолвившего это тут же скрутила вторая волна ржача. Вся жалость к субъекту у начальника тут же ушла, а в голове обосновалось стойкое желание огреть его по кумполу самым тяжелым, что способны только поднять руки. Ну как до такого можно додуматься? – Какой кошмар, ну за какие грехи мне из преисподней послали этого извращенца?