Folie à deux

Нива всегда считал его ребенком. Каждое утро, заглядывая в комнату к мирно проживающей день за днем марионетке, он улыбался непроницаемому фарфоровому лицу мягко и ласково, так, что его совершенно мужской взгляд вдруг становился совершенно женским, и говорил Кабукимоно: «Доброе утро, дитя». Голос у него всегда был бархатный и мягкий, а движения рук — невыносимо трепетные, словно Кабукимоно был крошечной бабочкой, ситцевые крылышки которой каждое дуновение ветра могло стереть в пыль; он был настолько заботлив и ласков, когда держал Кабукимоно за руку, ведя вслед за ней кисть по листу бумаги, когда расчесывал его волосы, когда помогал ему разобраться с правильным узлом на оби — и все его движения были настолько любящими и предсказуемыми в своей безудержной заботе, что руки его порой хотелось сломать пополам. Кабукимоно не знал, откуда в нем бралось это темное чувство. Возможно, то был оттиск силы, запечатанной в его фарфоровом теле божеством, истиной мощи которого не знал ни один смертный. Мощь всегда шла плечом к плечу с жестокостью — и отголосок этой жестокости вспыхивал в душе марионетки столь же внезапно, как и деревья, пораженные молнией, раскалывались пополам. Обычно Нива приходил один. Каждое утро. Но как нельзя надеяться на то, что дорога, ведущая вперед, однажды не приведет в тупик, так нельзя было надеяться и на постоянство человеческих действий, и однажды Нива привел с собой незнакомца. У него были седые волосы, мягкими волнами спускающиеся к линии челюсти, острая козлиная бородка и пронзительные красные глаза: таких глаз не было ни у людей, ни у кукол, ни у богов — но были они у тех, кто отринул все человеческое и связал свою душу с адом. Кабукимоно читал легенды про тех, кто продавал душу в обмен на бессмертие и власть, и этот человек, скромно сложивший руки за спиной и вежливо кланяющийся застенчивой кукле, казался ему одним из этих адских дельцов. В глубине его зрачков вилось что-то дьявольское. Что-то ужасное. Что-то сродни той силе, что требовала сломать руки Ниве, когда тот был слишком ласков и учтив. — Этого господина зовут Эшер, — представил мужчину Нива, по-дружески похлопав его по плечу; тот не дрогнул, словно мраморное изваяние, лишь продолжив изучать голодным взглядом кроваво-красных глаз сидящего перед ним фарфорового мальчика. — Он прибыл из Фонтейна по рабочим вопросам. Ты ведь не будешь против, если он будет ночевать у тебя? Кабукимоно был против. Все его внутренности, сотканные из шелка и вылепленные из глины, сжались в тревожный ком. Все его естество вздрогнуло, вдруг ощутив, как электрический разряд проходит сквозь тело от холодной улыбки господина Эшера. — Конечно, — тихо ответил он и выдавил из себя выученную улыбку. — Конечно, я сочту за честь. Мужчина медленно прошелся вдоль маленькой комнаты и, присев на корточки перед футоном Кабукимоно, протянул ему руку, но вместо ожидаемого рукопожатия он лукаво ухмыльнулся и, подняв руку марионетки, коснулся горячими губами тыльной стороны его ладони. Кабукимоно одернул руку, как ошпаренный кипятком. — Прости, — Эшер мастерски состроил на лице гримасу искреннего сожаления. — Я не хотел тебя напугать. В Фонтейне, полагаю, чуть проще относятся к прикосновениям, чем в Инадзуме? Нива опустил руку на его плечо, словно стараясь ненавязчиво оттянуть назад. — Он еще совсем мал, — как-то стыдливо пролепетал он, трусливо переводя взгляд с Эшера на Кабукимоно и обратно, — прошу, относитесь к нему соответственно. Нива всегда считал его ребенком. Это раздражало. Поэтому Кабукимоно взял мужчину за ладонь обеими руками и, наконец набравшись смелости, чтобы посмотреть ему в глаза, пышущие кровавым чадом, отчеканил. — Вы можете относиться ко мне так, как посчитаете нужным, господин, — голос его не дрогнул ни на секунду; тьма, некогда запечатанная его ненавистной матерью, всматривалась во тьму чужую, алой змеей вьющейся вокруг черной дыры зрачка. На самом ее дне вспыхнула маленькая искорка — ей было суждено разжечь пламя порочной вседозволенности, но знать об этом Кабукимоно не мог. Ему еще не было знакомо слово «карт-бланш» — он его попросту не выучил. В его жизнь оно вошло только теперь, вместе с господином Эшером перекочевав из Фонтейна. В тот же день Кабукимоно имел удовольствие наблюдать, как Эшер чинит перегородку в горниле кузнечной печи; руки его, на первый взгляд не очерненные тяжелым физическим трудом, оказались на удивление сильными и цепкими, но с той же холодной уверенностью, что и отбивая раскаленный металл молотом, он вкручивал крошечные болты в предназначенные им места. Что-то пугающее было в четкости его движений: возможно, эта тревога была вызвана подсознательным страхом марионетки перед твердыми пальцами кукловода. Кабукимоно словно чувствовал, как эти пальцы опутывают жесткими кожаными лентами его горло и стягивают шею, врезаясь между позвонков, сминая бумажными волнами одубевшую искусственную кожу. И все же Нива поручил ему присмотреть за чужеземцем, и Кабукимоно был послушной куклой. Он время от времени стирал пот с покатого лба и приносил холодную воду, чтобы Эшер мог утолить жажду в перерывах между работой. — Весьма заботливо с твоей стороны, дитя, — сказал мужчина, вернувшись с окончанием рабочего дня в предоставленную комнату; Кабукимоно уже заварил чай на двоих и смиренно сидел на полу перед чайным столиком, сложив руки на коленях. — Разве господин Хисахидэ просил так заботиться обо мне? Эшер присел напротив мальчика и, взяв в руки чашку, вежливо склонил голову. — Не просил, но я считаю, что гостей нужно принимать так же, как когда-то в этом доме приняли меня, — Кабукимоно повторил за мужчиной. — Вам знакомы традиции Инадзумы? — Весьма, — мужчина сделал глоток и отставил чашку. — Мне знакомы традиции всех земель Тейвата. Мальчик удивленно вскинул брови. — Неужели? — с искренним интересом он подался чуть вперед, все еще с заметным волнением всматриваясь в глаза Эшера; в тех нельзя было усмотреть ни искренности, ни умысла обмануть — лишь тревожные волны кровавого моря. — Вы путешествовали по Тейвату? — Приходилось, — бросил мужчина с каким-то скучающим пренебрежением, чем даже немного разозлил Кабукимоно: разве можно было так холодно относиться к тому, что судьба предоставила тебе возможность увидеть целый мир? — Должно быть, за пределами Инадзумы мир совсем другой? — проглотив злобу, спросил мальчик, проглотив чай. Чай для него совсем не имел вкуса. Ничто не имело вкуса. — Мир, конечно, другой, — Эшер игриво обвел кончиками указательного и среднего пальцев кайму чашки, и было в этом жесте что-то, от чего у Кабукимоно уши вспыхнули сгущающейся кровью, — но люди, признаться честно, везде одинаковые. А вот такого как ты я встречаю впервые. Мальчик недоверчиво нахмурился. — Мне, откровенно говоря, совсем не льстит быть «единственным в своем роде»… — Я вовсе не про то, чем ты являешься, — поспешил заверить его мужчина. — Скорее про то, кем ты можешь стать. Я чувствую в тебе… Нераскрытый потенциал. Силу, которой тесно в этом маленьком теле. Поджав губы, Кабукимоно мрачно взглянул на свое отражение в чашке. Что бы в нем ни видел Эшер, чай был непреклонен, и кукла в его отражении оставалась куклой. — Вижу, ты не любишь говорить о себе, — допив чай, мужчина встал из-за столика и, дойдя до противоположной стены, разложил свернутый футон. — Я понимаю. Я, если честно, сам не большой фанат таких разговоров. Но я никак не мог упустить возможность сказать, что нахожу тебя куда более интересным, чем Нива Хисахидэ. И, быть может, более интересным, чем подавляющее большинство людей, которых я встречал в своей жизни. А встретил я их достаточно, дитя. Совесть, взращённая ласковыми улыбками Нивы и крепкими руками Катсураги, отчаянно встрепенулась, требуя возразить: нет, он не мог, он не должен был принимать похвалу, если эта похвала принижала самого близкого ему человека — человека, который рассмотрел в нем что-то кроме безжизненного фарфора. Эгоцентризм, присущий всякому ребенку, столь же естественный и непреложный, как тот факт, что солнце встает на востоке и садится на западе, вспыхнул спичечной головкой, приятно опалив внутренности. А что, если он и правда был особенным? Не таким, как другие? Не таким, как хотел его видеть Нива, вписывающий его, вероятно, идеальное существо, в ряд неидеальных людей?.. Он не стал отвечать на льстивые слова Эшера, но вобрал их как можно глубже в себя. Высек на обратной стороне своих фарфоровых костей. Позволил им укорениться, оплести его внутренности липкой лозой, которой вскоре было предначертано пустить внутрь податливой плоти острые шипы и приучить Кабукимоно к боли. Мальчик допил чай и, взяв со стола фиалковую дыню, упал на свой не убранный с утра футон. Сегодня он был слишком занят, чтобы его собрать, а Нива был слишком занят, чтобы его за это отругать. Сок фиалковой дыни почему-то щипнул кончик языка. Как будто она была незрелой. Как будто ему было не все равно. Вдруг Кабукимоно почувствовал, как мурашки ползут по его шее вниз к лопаткам; он зябко поежился и, словно понадеявшись обнаружить по правое плечо источник несуществующего сквозняка, повернул голову к стене, у которой располагался футон Эшера. Мужчина пристально смотрел на него, не моргая, как каменное изваяние, замершее в недвижимом восхищении перед своим творцом. Кабукимоно стыдливо отвел взгляд, но мурашки и не думали исчезать: Эшер продолжал рассматривать его, как голодный змей — отбившегося от матери зайчонка, и пока Кабукимоно чувствовал на себе его взгляд, его терзала необъяснимая тревога. Его как будто готовились сожрать заживо. — Хотите чего-то? — дрожащим голосом спросил мальчик, не в силах снова повернуть голову; он продолжил жевать кислую фиалковую дыню и делать вид, словно тревога не захлестывала его с каждой секундой все сильнее. — Быть может, — уклончиво мурлыкнул Эшер. — Но не сейчас. Сейчас я могу лишь пожелать тебе сладких снов, дитя. «Вот ведь дурак, — подумал Кабукимоно, отворачиваясь к противоположной стене, буркнув в ответ недружелюбное «спокойной ночи», — сам сверлит глазами, а потом делает вид, что ему ничего не нужно». Странным человеком был этот Эшер. И чем больше дней проводил он в доме Нивы, тем больше странностей замечал за ним Кабукимоно. И, что парадоксально, тем меньше он хотел говорить о них Ниве. Эшер был одним из тех охотников, что не торопятся перегрызть жертве горло. Было в нем что-то кошачье, игривое и жестокое, что толкало людей на страшные преступления из банального любопытства. Со временем Кабукимоно привык, что Эшер всюду следует за ним по пятам, оставляя лишь тогда, когда мальчик сам его просит об этом — как будто молчание было для него призывом к действию. Кабукимоно с большой охотой принял правила этой игры: в чопорной Инадзуме, на части рвущейся от формальностей, ему слишком часто приходилось заверять всех подряд в своем довольстве, а с Эшером можно было просто… Молчать. Молчать, пока он смотрит на него во время работы. Молчать, пока он кормит его с рук свежими ягодами. Молчать, пока он смахивает волосы с его лица. Молчать, пока он ведет рукой вверх по его колену. Молчать. Нельзя было сказать, что Кабукимоно вообще не боялся. Он был ребенком. Что есть влечение и похоть он знал лишь из легких романов и пьяных сплетен Катсураги, всегда включающих в себя портовых девиц, торгующих рыбой и собственной честью. Он не понимал, что соблазнительного может быть в его теле, фактически бесполом фарфоровом теле, в котором ни жизни не было, ни смерти — только глухая пустота. Он не знал, что чувствует и чувствует ли что-то вообще, не мог в должной мере отличить выученные эмоции от вымученных, но своих, однако всякий раз, когда горячая ладонь и длинные пальцы Эшера проворным пауком скользили под край его юкаты, а после резко исчезали, стоило мужчине притвориться, что он просто поправляет мальчику одежду, что-то внутри Кабукимоно испытывало боль. Это была странная боль. Непривычная. Как будто и без того зияющую дыру в его груди растягивали, расширяли, пытаясь втолкнуть в нее что-то, чему не было в ней места. Она иногда была почти невыносимой, но было в ней что-то, что заставляло Кабукимоно ее… Желать. Странная, странная боль. Иногда Эшер приносил в комнату книги, смысла и предназначения которых Кабукимоно еще не понимал. Эшер же читал их с упоением, взахлеб, и глаза его горели так ярко, что было удивительно, как его взгляд еще не сжег ни единой страницы. Он был механиком, но ни одна из книг, что он читал, не была связана с повозками, мельницами или печами — все эти простые механизмы были ему подвластны и без сопутствия чужих трудов. Таинственные древние големы и роботизированные организмы — вот, что действительно его увлекало. И все, что он порой в состоянии чистейшей творческой экзальтации рассказывал Кабукимоно, он после настрого запрещал рассказывать Ниве. И Кабукимоно слушался. Он привык к тому, что у них были общие секреты. Кто мог сохранить тайну лучше, чем марионетка? — Ты когда-нибудь слышал о «безумии на двоих»? Кабукимоно отвлекся от прописи и, обернувшись к мужчине, нахмурился. — Нет. Что это? Эшер встал на колени рядом с ним, внимательно всмотревшись в чернильные линии на бумаге. С каждым днем у мальчика получалось все лучше, но Эшер хвалил его всегда больше и ярче, чем Нива. Этим он тоже подкупал детское доверие. Так и в этот раз, он похлопал мальчика по плечу, взъерошил волосы и ласково шепнул «молодец». В такие моменты Кабукимоно чувствовал себя почти особенным. Почти человеком. — Когда между людьми выстраивается особая связь, их души и рассудок оказываются связаны невидимыми нитями, — пояснил Эшер, попутно указывая пальцем на ошибки в прописях; Кабукимоно поспешил их исправить. — И если одни из них однажды сходит с ума, то и второй сходит с ума вслед за ним. Так они разделяют одно безумие на двоих, чтобы не дать связи разорваться. Чтобы друг друга не потерять. Это называется «folie à deux». Кабукимоно задумчиво просмотрел заполненный буквами лист и, неудовлетворенный результатом, отложил его в сторону. — Вы ведь механик, а не врач, — фыркнул мальчик, принимаясь за новый лист. — Откуда Вам знать, что все именно так? Сухие теплые губы коснулись косточки за его ухом. Кабукимоно замер и выронил кисть — силы тотчас покинули его тело. Одного прикосновения было достаточно, чтобы полностью парализовать его страхом и трепетом. — Откуда тебе знать? — шепнул мужчина на ухо мальчику и играючи прикусил мочку; Кабукимоно пискнул и попытался отпрянуть, но лишь упал на спину, испуганно распахнув глаза. Мужчина навис над ним, низко склонившись к его лицу. Красные глаза налились кровью. Гуще, чем раньше. Опаснее, чем раньше. — Скажи мне, и я уйду, — бросил невзначай Эшер, словно заранее зная, что ответа не последует. И ответа не последовало. Кабукимоно промолчал. — Хороший мальчик, — шепнул ему Эшер, развязывая пояс его юкаты. — Я знал, что мы с тобой говорим на одном языке. Кабукимоно подмывало сказать, что он ничего не говорил, но яда в его горле еще было недостаточно для язвительных замечаний, поэтому он лишь проглотил тяжелое чувство тревоги и прикрыл глаза, надеясь сбежать от нее внутрь собственной головы. Но вместо эвтюмии в его подсознании царствовал хаос — и хаос потянул его пустое кукольное тело вперед, вынуждая прильнуть животом к горячей широкой ладони. — Ты же не расскажешь Ниве об этом? — Эшер спустил юкату с его плеч, огладил острые углы косточек, в каждое движение пытливых пальцев вкладывая столько искреннего любопытства, что маленькие кристальные бабочки, высекая крыльями электричество, шевелились внутри его живота — никто никогда не показывал маленькой потерянной кукле свой интерес. — Пусть это будет нашим секретом, хорошо? Мальчик и теперь хотел промолчать, но мерзкие бабочки смахнули с его губ едва различимое согласие. Эшер протянул руки к его лицу и, сцепив пальцы на затылке, погладил большими пальцами мягкие круглые щеки. Что-то особенно страшное, но в то же время захватывающее, бурлило на дне его глаз. Должно быть, так выглядела похоть. — Делай то, что я говорю тебе, — голос Эшера прозвучал вдруг как-то холодно и отстраненно, и пальцы его рук, медленно спускаясь по лицу к открытому горлу, от горла — к груди, а от груди — к животу, словно вонзились ледяными иглами в кожу, стоило им взяться за перегиб талии, пересчитав ребра, словно их могло оказаться больше двенадцати, — и все будет хорошо. Я не собираюсь причинять тебе вред. «Он не собирается причинять мне вред, — про себя повторил Кабукимоно, немо наблюдая за тем, как пытливая ладонь разводит в стороны его ноги, — но он не сказал, что не будет больно». — Любопытно… — с легким налетом удивления шепнул Эшер, поглаживая внутреннюю сторону бедра мальчика; заметив, куда направлен его взгляд, Кабукимоно по наитию попытался свести ноги и закрыться руками, но Эшер нежно, но с уже привычной навязчивостью прервал эти попытки. — О, перестань. Первый человек тоже был создан по образу и подобию — такова участь тех, кому дают жизнь демиурги. Кабукимоно не нашел в себе ни сил, ни желания спрашивать, откуда Эшер знает о его происхождении — потому что едва ли всякий механик, нанятый для помощи с проклятым горном, мог знать о самых нелепых, самых жестоких, самых бессмысленных решениях Её Божественного Величества. Нет, определенно незачем было спрашивать. Уж точно не в момент, когда человек, которого он знал меньше месяца, с живым любопытством ребенка, впервые заполучившего желанную дорогую игрушку, кончиками пальцев гладил его половые губы, свободной рукой удерживая за ногу — только бы глупая маленькая куколка не помешала ему своими жалкими попытками защититься от липких прикосновений. Кабукимоно обиженно всхлипнул, хлопнул Эшера по плечу, попытался оттолкнуть коленом — но ничего не сказал. И до тех пор, пока он молчал, это было игрой, в которой он был согласен проиграть. — Ты никогда себя не трогал? — с плохо скрываемой усмешкой спросил Эшер, заранее зная ответ; он прихватил мальчика за шею и притянул к себе, укладывая его голову на свое плечо. Кабукомоно тяжело вздохнул, вздрогнул, почувствовав, как пальцы прокладывают себе дорогу между его половыми губами, мягко потирая влажную киску, и желание врать отпало само собой. — Трогал… — тихо признался он, надув губы, обиженный на самого себя. — Пытался… Понять. — Понять? — Эшер, придержав мальчика за спину, крепче прижал его к себе, и Кабукимоно нехотя обхватил ногами бедра мужчины. Он коротко кивнул, пытаясь собраться с мыслями. Там, где трогал его Эшер, с каждым движением пальцев становилось мокро и горячо, и вязкое липкое тепло ползло от промежности к бедрам и животу, медленно подчиняя себе все тело. — Понять, почему я… Не такой, — Кабукимоно закрыл глаза и попытался прислушаться к пульсу Эшера, прильнув к его шее; он был неестественно ровным. — Не такой, как другие… Мужчина скользнул большим пальцем вверх, подушечкой потирая твердый пульсирующий бугорок клитора; мальчик громко пискнул, вздрогнув всем телом, и жалобно прижался к Эшеру. Мужчина погладил его по голове, но вместо того, чтобы одернуть вторую руку, кончиком ногтя обвел чувствительную точку, выбив из мальчика еще один короткий вскрик. — И? — Эшер холодно рассмеялся. — Что понял? Его средний палец с липким чавкающим звуком скользнул внутрь на кончик фаланги. Чувство всеобъемлющего тепла заструилось внутрь тела, ввинчиваясь в него с болезненным остервенением; нет, он не мог, он не должен был чувствовать свое тело… Так. Что-то подсказывало Кабукимоно, что похоть и удовольствие были чувствами сугубо человеческими, а значит ему, кукле, испытывать их было непозволительно. — …ничего, — почти болезненно выдохнул Кабукимоно, всхлипнув. — Расслабься немного, иначе я сделаю тебе больно, — праздно выдохнул мужчина, в подтверждение своим словам направив палец глубже; к теплу примешалось чувство болезненного дискомфорта, как если бы мальчика взяли за ноги и начали тянуть их в разные стороны — от одного движения рукой его задубевшее тело фарфоровой марионетки словно было готово сломаться. Кабукимоно жалобно всхлипнул и, от досады хлопнув Эшера ладонью по лопатке, закрыл глаза. На обратной стороне его век распускались разноцветные бутоны чернильных пятен, мерно пульсирующие по краям — должно быть, будь у него сердце, они бы пульсировали с ним в унисон. Эшер мягко, почти заботливо коснулся поцелуем его плеча, потерся носом о излом шеи, по капле выжимая из себя особую нежность, которой Кабукимоно до сих пор ни разу не испытывал. С тягучей болью один палец сменился двумя, движения руки стали жестче и точнее — с каждым миллиметром плоти, подчиненной Эшером, между дрожащих разведенных ног становилось настолько мокро и горячо, что рот мальчика сам собой то и дело распахивался, выталкивая наружу обрывки стонов. Ему было больно, но вместе с тем — мучительно хорошо, словно все его тело ниже живота плавилось и растворялось, объятое горячими волнами. Он вздрагивал и изгибался, хныкал, как обиженный ребенок, но разум его был пуст: не было больше ни единого вопроса, на который он хотел бы знать ответ, лишь густая звенящая тьма, ласково целующая нервные окончания. Вдруг Эшер отнял руку от его лобка, и прежде, чем Кабукимоно успел жалобно всхлипнуть, почувствовав тянущую пустоту вместо теплых пытливых пальцев, подхватил его за поясницу и опустил на футон. Ударившись головой о жесткую перину, мальчик зажмурился и зашипел, на секунду подумав, что мужчина решил закончить на этом и похоронить их «маленький секрет», но всего через пару секунд послышался шорох ткани и короткое жужжание молнии, и Кабукимоно почувствовал, как что-то горячее и твердое потирается о его мокрую киску, раздвигая половые губы. Мальчик открыл один глаз, открыл второй и, увидев нависшего над собой мужчину, боязливо отполз назад, опершись на локти, но Эшер прихватил его за ребра одной рукой и, грубо вдавив в неподатливое тело ногти, потянул его обратно к себе. — Нет, нет, стойте, — пискнул Кабукимоно, хлопнув Эшера по руке; он забил ногами, но хватило одного звонкого шлепка по бедру, чтобы выбить из них все силы. — Я не… Я не хочу… — Вот как? — Эшер провел головкой своего члена вверх вдоль киски и обратно, потер подушечкой пальца клитор. — Значит, мне остановиться? Кабукимоно растерянно посмотрел ему в глаза. — Или все-таки мы продолжим? — мурлыкнул Эшер, сощурившись; он медленно подался бедрами вперед, и мальчик испуганно вскрикнув, почувствовав, как стенки его влагалища растягиваются, впуская в себя в мужчину. Вскрикнул. Но промолчал. — Я рад, что мы все еще понимаем друг друга, куколка, — Эшер прихватил мальчика за шею и, склонившись над его лицом, грубо толкнулся внутрь; стон застрял в сдавленном горле, и Кабукимоно лишь немо открыл рот, испуганно распахнув глаза. Все его тело затряслось и сжалось, но, судя по тому, как восторженно заблестели голодные красные глаза, мужчину это лишь раззадорило. Он толкнулся снова, и снова, и снова, и снова, пока его член не оказался полностью внутри, и лишь тогда отпустил горло мальчика. Он повернул голову в сторону и, боязливо закрыв лицо рукой, заскулил. — Так больно? — Эшер погладил раскрытой ладонью его живот и, взяв за бедро, плавно качнул бедрами назад и вперед. — Брось, лгунишка. Твое тело было создано для этого. Кабукимоно предпочел не уточнять, для чего из этого было создано его тело, поэтому молча закусил нижнюю губу, тихо подвывая. Ему было больно, он чувствовал себя униженным, использованным — но желанным. Каждое движение внутри себя отзывалось ломотой по всему телу, но в самой глубине живота вилось приятное томное чувство, отзывающееся мурашкам на каждой липкий шлепок кожи о кожу. Эшер трахал его, как животное — и Кабукимоно чувствовал себя животным в ответ, строптиво отстраняющимся и в то же время льнущим к бьющей его руке, каждую ласку ощущая стократно приятной. Ноги его разошлись в стороны, колени раскинулись, и каждый новый толчок отзывался коротким сдавленным стоном в его горле, и чем дольше звучали эти стоны, тем меньше в них было боли и жалости. Наконец перед глазами потемнело, тело обмякло, поддавшееся инстинктам, которые в него никто не закладывал, и Кабукимоно смирился. Вместе со смирением к нему наконец пришло наслаждение — глухое, тупое и необъятное, распирающее тело пузырьками вскипающей крови. В какой-то момент Эшер закрыл ему рот, чтобы он не стонал — и Кабукимоно бессознательно вылизал его ладонь, как преданный щенок. Он с трудом отдавал себе отчет в том, сколько времени Эшер брал его, но этого явно было достаточно, чтобы начать чувствовать себя его вещью — во всяком случае, так ему казалось. Когда воздух стал невыносимо горячим, а маленькое кукольное тело, крупно вздрогнув в больших человеческих руках, обмякло на футоне, Эшер выдохнул что-то на ухо Кабукимоно, что-то, что нельзя было разобрать, не вернув в тело разум, и, последний раз толкнувшись внутрь судорожно сжавшихся мышц, отстранился. В комнате воцарилась тревожная тишина. Эшер переоделся и, псевдозаботливо подав Кабукимоно полотенце, вернулся на свой футон. С него он долго следил за неподвижным мальчиком, будто надеялся своим взглядом поднять его на ноги. — Ничего не говори Ниве, помнишь? — ласково повторил он и игриво подмигнул. — Пусть это будет только между нами. Одна тайна на двоих. Кабукимоно молча кивнул. Тайна на двоих. Ночь на двоих. Комната на двоих. Безумие на двоих. Все вставало на свои места.