Волны разобьются

Диего приехал. Эхри лежал проснувшись, сжал руками край наволочки, глядел в потолок и кормил себя надеждами. Сквозь жалюзи падал свет и рисовал полоски на стене и на постере The Pogues в рамке над кроватью. Эхри часто глядел на этот постер, вспоминал Диего и чувствовал себя отвратительно. Когда-то он был на репетиции, сидел на тумбадоре, как на табуретке, наблюдал, как Диего настраивает гитару и рассказывает, что в Дублине ему не нравится, и он переедет в Лондон или Париж. Эхри ответил, что и там и там грязно. А сам завидовал, что Диего может очень легко себе позволить переехать. Для него это раз плюнуть, как комнату в доме сменить. Диего ответил: — А тут чище что ли? — Я к тому, что переедь-то куда-нибудь поинтереснее. Хотя бы в Оксфорд-то, там поменьше туристов, понимаешь? — Да ну, Оксфорд, что я там забыл. — Или в деревню. — Я родился в деревне и сейчас перееду в деревню. Не, спасибо. — Место побольше-то будет. Купишь себе большущий дом, с садиком. А то будешь торчать в Лондоне или в Париже в какой-то мелочи за те же деньги. — Ты в этом просто не шаришь. По глазам вижу, что тебе только предложи, мигом в Париже бы оказался. Город художников, поэтов, все дела. — Я в Париж не впишусь, выдумал тоже. — А куда ты впишешься? — Та то в Нью-Йорк хотя бы. Или Южная Америка. — Будто в Нью-Йорке мало туристов. А Южная — там же дыра. — Я просто-то подальше хочу быть. Потом можно и обратно, если надоест. — Америка такая себе страна. — Зато далеко. — Австралия тогда хотя бы, раз так далеко рвешься. И лучше не сиди на инструменте. Испортишь. Эхри нехотя сел на пол. Диего дал ему пиво. Потом началась репетиция. И Эхри подумал — никогда он не испытывал такого единства, общности, чистого творчества. А Диего каждый день это испытывает. Выглядит радостно, хоть занимается всем серьезно. Повезло — мозги есть, талант есть, и внешность нормальная. Говорит хорошо, гладко. И одеваться всегда умел. Рядом с ним Эхри выглядел просто и грузно. Сразу на роже написано: деревня. И в одежде, и в манерах. У Эхри слезы на глазах выступили. Ему хотелось бы быть вместе с Диего, бок о бок, плечом к плечу, прикасаться к его запястью и обниматься почаще, путешествовать, жить той жизнью, восстававшей в мыслях перед сном, что-то делать, действовать, ощущать на руках творение, слышать его, видеть благодарные лица, гордо сообщить — я добился, а не парить в вакууме, не перерабатывать вновь и вновь циркулировавшие слова, и не писать строки, призрачные, неловкие и ненужные. Быть рядом с кем-то, кто тоже творил, вдохновлял, вдыхал новую жизнь в эти же скучные стихи. Он представил — вставать каждый день, может, за окном светит солнце и видно красивое здание, облепленное пышными кронами, он, абсолютно счастливый пьет кофе, может, говорит утром с Шифрой, целует её в лицо и отправляется в ателье или студию, а там его ждет Диего, может, и Лори, и компания Диего — Карлос и два Коннора, настоящие коллеги, дружные, понимающие, воспринимающие Эхри таким, каким он есть. Пахнет краской, пахнет чернилами и свежей распечаткой, кто-то балуется на инструментах. И так проходит день, и все такие дни, даже если одинаковые, то такие насыщенные, важные. Диего опустился рядом снова, он вспотел. Эхри подвинулся ближе, хоть рука прикоснулась к влажной футболке. — Очень красиво, — Эхри вытер глаза. — Это тебе. У меня такая же. У тебя что, уши проколоты? — Нет, это клипса. Я недостаточно еще бунтарен, — Эхри взял из рук бумажный мешочек и раскрыл его. — Да и иголки в уши пихать не очень-то хочется. Это было короткое жемчужное ожерелье с кулоном-сердечком посередине. — Красивое. Дорогое там, наверное. Буду как дама. — Ничего не как дама. Нормально выглядит. — А без сердечка не было? Якорь хотя бы для приличия. — Носи, что дарят. — Жаль, что не открывается, вставил бы твою фотографию, и все бы думали… — Твоя мужественность от сердечек никуда не денется. К тому же, тебе нужно что-то помягче носить. А то выглядишь иногда опасно. — Та знаю, что не денется. Спасибо. Буду теперь гламурным. — Оно короткое, под джампер можно носить. И даже под поло. — Надо было то мне в коробочке его преподнести. Как Ричард Гир. А то что за бедность. Эхри посмотрел на часы. Была половина двенадцатого. Он вскочил, собака тоже вскочила, Эхри поднял ногу, чтобы не наступить ей на лапу и чуть не упал, запутавшись в одеяле. Ворвавшись на кухню, он увидел Шифру. Она готовила кофе. Волосы собрала наверх, в большой бесформенной футболке — и тут Эхри заметил, что что-то было мальчишье в ней, как бы она не гордилась женскими прелестями. Как и все феи — есть озорство и лукавость. Неловко держала кофейник, напрягла плечи, губу прикусила и оказалась совсем юной. Выставила лопоухие уши и теперь сразу понятно, что фея. Такая и обмануть может, и засмеять. — Ты то тут со скольки? — С половины девятого, — Шифра заулыбалась, увидев, что он в одних трусах. — Выспался? — Вообще не слышал, как ты вошла. Эхри помчался в душ, но оставил дверь приоткрытой, чтобы переговариваться. — Заделай мне что-нибудь, сестрица, а то мне убегать скоро. Еще собаку выгуливать… — А ты куда? — С Диего договорился. Хочу попросить его о чем-то. Он сегодня выступает. — О чем попросить? — Шифра, жуя бутерброд, оперлась плечом об косяк дверей. На нее падало солнце. — Песню там написать. На мои стихи. — Ого, на какие? — Выйду прочитаю. Или сама поищи, там, на прикроватной тумбочке. Я-то раньше так не делал, но чувствую чего-то сегодня, что надо как-то след оставить. Хотя бы так. — Зачем? — Ну как зачем. Попробовать жизнь ту, которой нету вот у меня. — А мне нравится твоя жизнь. И моя жизнь нравится, потому что ты в ней такой, какой есть. Но это хорошее занятие — песню написать. — Чего ты, Шифра, меня не поддерживаешь, а. — Я поддерживаю. Я просто тебя хорошо знаю. — Зря. Просто я эгоист еще тот. Эгоизм меня и толкает на всякое. Может, толкнет и на подвиг. Просто хочу, вот, чтобы меня услышали. Не меня, так от меня что-то. — Я тебя слышу. Эхри вышел из душа, вытираясь полотенцем взглянул на Шифру. Она смотрела серьезно. Не улыбалась. Эхри вздохнул. — Стихотворение я написал о том, как люди прячутся, а к ним ломятся, и штукатурка сыпется, окна разбиваются, а все из-за признаний. Эхри пошел в спальню, натянул одежду на влажное тело. Застегнул ожерелье на шее и разглядывал себя в зеркале. Шифра обняла его сзади. — Откуда у тебя это? — Диего подарил. — Тебе идет. Эхри, помни пожалуйста, — Шифра обошла его и взяла его руки. — Даже если Диего не возьмет твои стихи, ты для меня достаточен.