***
Мир перекраивался каждый год, переваливаясь с одной чаши весов на другую. Вчерашние друзья становились врагами, а враги - союзниками. В один год можно было лишиться всего, десятилетие стирало из памяти имена и события, что казались неимоверно важными. Все неслось вперед, подгоняемое невидимыми вожжами времени, и не все успевали вслед. У Новгорода в жизни воцарилось затишье, если его можно было так назвать. Столетие сменилось новым, начав отсчет заново, но все было как раньше. Или лишь казалось таковым, но в это время и видимость мира была приятна душе. Уж лучше так, чем постоянная вражда. Худой мир у старшего был со всеми. Северяне-варяги признали старые границы земель, временно отступив, Литва и его отпрыски пообещали оставаться в стороне и держать мир, а от Владимира уже давно ничего не было слышно. Вместо него с русской стороны теперь выступала Москва. Некогда крошечное княжество среди бесконечных лесов, она стала весьма богатой благодаря успешным переговорам тут и там, а также заручилась поддержкой татар, буквально вынуждающих всех считаться с ее мнением. Русые мягкие волосы, пронзительные голубые глаза и чувствующееся рядом с ней ощущение чужой воли - она так напоминала Киева, что даже было странным. Вот только если рядом с Киевом раньше было спокойно, то рядом с Москвой все душило. Будучи самым старшим Новгород прекрасно понимал, что именно делает эта тихая и мирная с виду девушка. Со всей своей добротой, услужливостью и щедростью она протягивала руку помощи всем вокруг, выручая и в сложных ситуациях, и в каких-то мелочах. Обещая каждому помощь, взамен на своего человека в княжении, на каждого она набрасывала тонкую ниточку, сотканную из слов и обещаний. Чтобы потом взять свое. Попросить обратной услуги, когда ей понадобится, и не получить отказа взамен. Новгород когда-то делал также. Только мягче и свободнее, но суть его жизни с младшими была той же. Пока Москва играючи не стала поворачивать их на свою сторону словами, обещаниями - и мечом. О последнем Новгород и приехал поговорить в молодой город, выкроив свободные дни среди непрекращающихся работ. - Брат! Рада тебя видеть!- в речах Москвы все было выверено, как на поле боя. Она предлагала дружбу, но никого не называла старшим над собой. Наоборот, это ее уже звали старшей, пусть и не всегда добровольно.- Письмо с гонцом пришло недавно. Твое дело требует срочности? Девушка не обманывалась тем, что Новгород мог приехать не по делам. Глупой и наивной она уж точно не была. - Я пришел поговорить о Вологде,- голос старшего был тверд и холоден. Отвлекаться от дел из-за мелочей не хотелось, но приходилось. Ведь он когда-то обещал. - У нее что-то не так?- милые голубые глазки не обманывали, а окутывающая пелена, убеждающая в чужой правоте, легко стряхивалась собственной усталостью и решимостью. Новгорода продолжало рвать надвое противоречивыми мыслями, вкладываемыми двумя различными партиями его народа, и ему больших сил стоило сосредоточиться на чем-то одном. Иногда этих сил не было вовсе и он тонул в одном из настроений, метаясь от одной стороны к другой, делая что-то, о чем на завтра мог и пожалеть. Но сегодня он держался. Ведь нельзя было терять лицо перед той, кто уже явно не друг, хоть пока и не враг. - Твои люди насаживают в городе свою власть и свои порядки. Это не то, как мы по старине договаривались,- не стал ходить вокруг да около Новгород, серьезно хмуря брови. Москва на миг задумалась, роясь в собственной памяти, а затем кивнула. - Так и было. Ведь в Вологде не осталось ни твоей власти, ни твоих людей, и сама она быть твоей младшей больше не желает. К чему тогда по старине жить?- по полочкам разложила Москва все мягким голосом, как для неразумного дитя, что требует от родителя ответов на глупые вопросы. Вот только Новгород дитем не был, и его такое отношение только больше гневило. - С чего это ей не хотеть быть моей младшей?- нахмурился Новгород, сжимая кулаки. Москва лишь удивленно подняла брови. - А ты что ли не говорил с ней?.. И старшему пришлось уязвлено смолчать, ведь и правда лично он Вологду-Белоозеро видел очень давно. И никогда не спрашивал ту о подобном, ведь для него само собой разумеющимся было желание младших оставаться рядом с ним. И неважно, сколько лет прошло и что происходило вокруг. Потому он никогда такого и не спрашивал ни у кого. Почти ни у кого. - Тебе ли не знать, как важно общение меж старшими и младшими. Молчание может быть губительно,- в голосе Москвы слышалось поучение, пусть и незванное, но оправданное. Ссоры и крики были не менее ужасными, чем долгое молчание, и у Новгорода не было вразумительного ответа на вопрос, почему же он так мало внимания в такие неспокойные времена уделял своей семье. Но и слышать порицания он не желал. - Моя семья это мое дело,- довольно холодно отрезал он. Однако девушка покачала головой, не соглашаясь и позволяя себе перечить. - Теперь это моя семья. И мое дело. А тебе, если примешь мой совет, следовало бы больше внимания обращать не на иноверцев, а на тех, кто рядом,- утаенные слова говорили вполне открыто о всем понятных вещах. Новгород нахмурился еще сильнее, ведь совета он не просил, но уже получил. - Я дела свои веду так, как желаю. Не заглядывай в них,- отрезал он. Вмешательство кого угодно в свои дела он воспринимал болезненно и горько. Мнимая иллюзия контроля сыпалась в руках, обнажая нерадостную правду, но привычки были слишком глубоко, чтобы так просто отказаться от них. Особенно привычки, подкрепленные болью, страданием и голодом - а это было именно то, что случалось, когда суздалева семейка лезла в его дела. - Долго ли они будут только твоими?- в голубых глазах мелькнула усмешка, хоть лицо и оставалось спокойным, но Новгород дернулся, будто рядом просвистел хлыст. Ярость захлестнула ядом с головой, но отхлынула, оставляя за собой тонкую пленку недоверия и боязни. - О чем ты говоришь?- он подошел ближе, глядя свысока на еще пока молодую девушку. Но та, вместо того, чтобы потупить взгляд, лишь подняла голову чуть выше, ловя золото в чужом взгляде. - О том, что видят все - и твои люди, и твои младшие. Сколькие из них уже отвернулись от тебя? Сколькие слушают мое слово, а не твое? Старина позади, Новгород, и в те времена ты уже не вернешься,- голос Москвы невольно стал таким же холодным и суровым, будто она прожила уже достаточно много, чтобы говорить подобное самому старшему из них. И не просто говорить, а поучать - такое точно прощать было нельзя. Вот только войну за такое не начнешь, никак это в обвинительные слова не обличишь. Даже на поле девчонку не вызвать, все только засмеют. Негоже ведь старшему драться с младшей. Но смолчать точно было нельзя. - Твой уклад тоже не всем нравится. Сколькие в твоей семье проклинают тебя и твоих князей?- звучало зло и ядовито, не под стать мудрому старцу, но Новгороду было больно, было обидно и хотелось излить это на того, кто посмел ему хоть что-то говорить. Больная гордость и уверенность в том, что его дело правое, а дела остальных ошибочны, не давали молчать или отвечать спокойно. - Пусть будет так,- серьезно взглянула на него Москва, если и уязвленная правдой, то умело это скрывающая.- Злость горит и сгорает. Людская ненависть затирается временем. Главное это дело наше продолжать. - Какое?- слишком уж неторопливо выпалил он, а девушка лишь улыбнулась, не тепло и не мило. - Увидишь. И старший увидел. Долгие разговоры, помощь и обязательства - все те нити, что Москва держала в своих руках, разом оказались натянуты. И огромная свора преданных псов повисла на поводках, хрипя и пытаясь вырваться, но быстро понимая тяжесть и силу руки хозяина. Один за другим те, что раньше кичились своей властью и волей, отдавали все в руки московского князя - царя, как он себя называл - и становились послушными псами, готовыми делать то, что им скажут. Владимир был и не против, слишком сильно окунувшись в печаль после смерти старшего брата и так и не вернув себе прежние силы. Нижние земли горели пожаром после Орды и были рады принять хоть какую-то помощь. Вологда и Пермь молча перешли под чужой флаг, не видя разницы между старыми временами и новыми, да и имея свои причины быть в новом укладе наравне, а не отставать. Ярославль был куплен, унизительно и мерзко, как дань за давние долги своих людей. Мелкие земли от Смоленска, Рязани и Твери поджирались, видя невмешательство и попустительство. Огромная свора охотничьих псов на землях росла, уже стучась в двери Новгорода. Он знал, что будет следующим.***
Далеко не все на старинной земле держали свое слово против Москвы и ее главенства. Обычные люди, живущие своим трудом, зарабатывающие ремеслом и умением, не видели ничего плохого в том, что сменится князь на царя, а прежняя слава не будет стоить ни грамма серебра. Они этой славы и не видели, не чувствовали на себе, зная лишь крепкую руку своих хозяев или жадность купцов и торгашей. Слишком долго народ страдал под гнетом чужих богатств и забыл, что вообще такое земля Новгородская. Лишь изредка вспоминали о предках, но знали, что того времени уже не вернуть. Вернуть его хотели лишь те, кто прочно сидел за лавкой народного вече. Но вовсе не из-за любви к земле или старинному укладу, что позволял спокойно жить столетиями, а только для того, чтобы и дальше иметь свой вес, свою власть в большом вече. И не стоял вопрос о том, чтобы защитить землю, скорее о том, кому отдать ее в руки - Москве или же Литве. А самого Новгорода уже никто и не спрашивал. Но Литва молчал, лишь вспоминая договоренности с новой хозяйкой земель русских и ничего не обещая, а Москва уже была под боком. Первый выпад, болезненный удар прямо под дых, под городом, что когда-то давно был родным - но от него вышло откупиться. Новоявленный царь медлил, не желая нападать сразу и брать нахрапом, а потому принял деньги и отступил. Но все увидели, что Новгород слаб и что противоречия раздирают его на части. А без покоя на сердце невозможно противостоять врагу. Люди грызлись, как свора бродячих псов, разделившись на две стороны. Попеременно они кричали свои лозунги, привлекая то на одну сторону, то на другую, и все это эхом отдавалось в голове Новгорода. И он запирался еще дальше, еще глубже в переплетении палат Детинца, стыдливо прячась от распрей. Он должен был выйти к людям, решить за них, твердой рукой направить в одну сторону, но и сам не знал, какая сторона верная. Ни одна не прельщала его свободолюбивое сердце, но в каждой были свои подкупающие вещи. Он тянул, ровно как и народ, и князь, и вече, не желая сделать рискованный шаг в какую-либо сторону. А медлить им было нельзя. - Господин Великий Новгород?..- дверь в палаты скрипнула, боязливо приоткрываясь. Молодой гонец в припорошенной снегом одежде заглянул внутрь, пытаясь понять можно ли ему зайти или господин не в настроении. Новгород рассеянно махнул рукой, дозволяя. - Вам письмо... Из Пскова,- на стол лег согнутый несколько раз грубый серый пергамент из тех, что обычные люди еще могли позволить себе для писем и прочих записей. Вовсе не тот беленый пергамент, на котором всегда приходили просьбы о помощи. - Враг у стен?- ни у кого спросил Новгород, глядя на плотный лист и не спеша его разворачивать. Недавно он уже получал похожее письмо и также не смог открыть его и прочитать горькие строки просьбы о помощи. И если в прошлом для него это было легким жестом - отмахнуться, словно от капризного ребенка - то сейчас чувство вины лежало камнем на сердце. А голос Москвы эхом стоял в ушах. - Нет... Это сам Господин Псков Вам написал... Он просил, чтобы Вы прочли,- судя по бледному лицу гонца, отправитель и правда был серьезен, пообещав пару кар тому, кто не выполнит свою простую работу и не поспособствует получению письма лично. - Он?..- Новгород наконец поднял глаза, удивленно глядя на гостя. Гонец усиленно закивал, и старший отвел взгляд, уже совсем по-другому глядя на письмо. Что же такого мог написать ему младший брат? Проклятия за очередное невыполненное обещание? Ругань за нерешительность и раскачку сил на севере? Или просто пожелание уже скорее принять решение и то, что из этого выйдет? Старший махнул рукой, без слов прося оставить его одного, и гонец послушался. Дверь снова тихо скрипнула за ним, прислоняясь к стене со стуком. Сухой пергамент шуршал под давно не знающими грубой работы пальцами.«Брат мой старший Новгород.
Пишу тебе не по празднику какому и не от хмельной головы. Знаю, что можешь ты держать в сердце своем на меня обиду за ту войну, но все равно пишу – как и было обещано много лет назад. Прочитай это письмо, а потом суди, как хочешь.
Великий князь и Москва снова поднимают меня на войну с тобой. Говорят, что опять ты попрекаешь нашу веру и хочешь идти на поклон к Литве, чтобы тот забрал тебя к себе. Говорят также много слов страшных про твоих людей и их непослушание, про оскорбление наместников и подобное прочее.
Ты знаешь, я не могу верить словам одной стороны. Особенно не могу верить словам Москвы, пусть она и не обманывает в лицо, но князь ее говорит вовсе не то, что происходит на деле. А потому я хочу знать, в чем действительно правда, и что ты, мой брат, скажешь мне.
Если все так, как говорит она и тебе нужна помощь, то скажи. Я пошлю людей, чтобы просили за тебя у князя, чтобы извинились и просили прощения.
Никому не нужна война. И мне она не нужна.
Ответь так скоро, как сможешь.
Твой брат младший, Псков»
В глазах защипало, от усталости, подумал было Новгород, но затем на серый пергамент упали тяжелые соленые капли. - "Слезы?.."- он коснулся собственного лица, чтобы понять, что и правда плачет. Боль, сжавшая сердце осознанием, пришла чуть позже, на миг затерявшись среди всего того ужаса, что он чувствовал без конца. Но сейчас, понимая собственные ошибки, собственную глупость, пусть и юношескую, Новгороду хотелось плакать. И он плакал, убрав письмо в сторону, чтобы не тронуть и без того смазанные дорогие чернила, отпечатавшие в себе чужую грубую, но искреннюю заботу. Псков не должен был говорить. По всем правилам военного мира он не должен был. Но сказал. Потому что есть что-то сильнее и глубже, чем правила войны в их то и дело меняющемся мире. И от этого старшему было так больно. Он год за годом, десятилетие за десятилетием предавал чужое доверие, забывая старые слова и запросто говоря новые. Сколько раз он не помогал брату, оставляя того разбираться с опасностью самим, сколько раз попустительствовал и сквозь пальцы смотрел на деяния своих людей, сколько раз кричал, унижал и бил. И смирился с тем, что никто в его семье не стал бы и руки за него поднимать, что все бросили его сейчас, в самый сложный момент. А Псков остался. - «Зачем ты…»- горло рвало слезами, но парень постарался поглубже вдохнуть, чтобы успокоиться. Капли уже ручьями бежали по щекам, омывая душу, как на церковном причастии.- «Сам ведь говорил… что ненавидишь меня…» И правда, подобные слова постоянно слетали с уст что младшего, что старшего. И сейчас ему было горько и обидно за каждое из них, ведь Псков смог, не смотря ни на что, пронести сквозь злость и ненависть то обещание, что дал когда-то, и свою верность. А Новгород бы не смог. И с легкостью уже открестился от них всех, повесив ярлык ушедших. Как никогда раньше Новгород ненавидел себя, свои решения и поступки, продиктованные в прошлом гордыней, самолюбием или ошибочной уверенностью в том, что все вокруг не желают привязываться к нему. Он выбрал путь одиночества, не оглядываясь, и не слыша за спиной шагов тех, кто все равно оставался ему верен. И пусть со временем шаги эти становились все реже, пока и вовсе не пропали в тишине, кто-то все же шел за его спиной. И всегда был рядом, не смотря ни на что. И эта доброта терзала хуже любых мук и любых тисков. С горькими и жгучими слезами пропадала боль. Не вся, конечно, ведь последние годы Новгород был буквально соткан из нее, уже и забыв, каково это, жить без боли, но все же на несколько минут стало легче. И пропасть одиночества будто стала не такой глубокой, тонким лучиком света напомнив, что нельзя в мире быть совсем одному. В глазах перестало щипать, а дыхание выровнялось. Уткнувшийся лицом в сгиб локтя, чтобы никто не заметил его слабости, даже если рискнул бы пройти за порог, Новгород устало выдохнул. Пусть ему и стало чуть легче, огромной бури, что зависла над его головой, это не решало. Теперь он знал, а значит мог передать это людям, чтобы они подготовились, вот только казалось, что никто не станет его слушать. И единственно, что можно, это написать ответное письмо.«Брат мой младший Псков.
Я благодарен тебе за твое письмо и за слова, которые ты мне передал. Мой народ бесчинствует и в твоих краях, и в моих, совсем забыв о прошлом, держа злобу на твой город, но в моем сердце обиды на тебя нет.
Могу лишь мечтать сейчас о тех днях, когда мы забудем все обиды и будем вместе, как брат старший и младший. Но времена не те и люди сейчас не те, чтобы о таком можно было говорить вслух. Но все же знай, и мне будет спокойнее от того, что ты знаешь.
О словах, что Москва говорила тебе – все это поклеп и ложь, которые сейчас распускают в моих землях. Ее посадники толкают людей клеветать на вчерашних своих друзей и союзников, учинять драки и убийства. Все это Великому князю передают, дескать, город опять мятежен. Не верь этим словам, брат, это все людские ошибки. Но отвечать за них мне, как главному их.
И все же, прошу тебя, если будет война, то будь со мной на одной стороне. Выступи со мной против Москвы и ее новых псов, вместе со мной давай вернем свободу, которая была с нами с самого рождения. Ведь словами здесь уже ничего решить не удастся.
Я тоже не хочу войны. Ее хочет князь, чтобы собрать всех под его крылом. Так помоги мне, пока не стало поздно.
Твой старший брат, Новгород»
Рука чуть дрожала, выводя буквы, но письмо все же было передано еще не успевшему отправиться в обратный путь гонцу. Новгород не просил обязательного ответа и пригляда за тем, чтобы он был написан, но горечь и боль в его глазах заставила человека пообещать это. И напоследок неуверенно улыбнуться, постаравшись поддержать в сложный час. Чтобы потом погнать лошадь в сторону белокаменного города на холме у реки. А Новгороду не терпелось рассказать все на вече. Давно уже позабытое чувство воодушевления и желания поделиться чем-то с людьми ожидаемо наткнулось на недоверие. На презрение. На самовосхваление. - Если этому Пскову так не терпится нам помочь, так пусть станет обратно нашими землями! А если нет – то пошел он восвояси! Слова были встречены хохотом и подначиваниями, но никто не смотрел на то, что сердце земель не смеется. И смотрит мертво, холодно, желая если не вспороть горло остроумного шутника, то хотя бы просто заткнуть чем-нибудь, чтобы оттуда вместо смеха доносился лишь булькающий кашель. Золотое пламя метнулось у ног тонкий абрисом, но пропало. А Новгород моргнул, стараясь сбить с себя гнев. - Он хочет помочь нам. Московский князь уже нападал на наши земли, не стоит второй раз закрывать на это глаза,- попытался воззвать он к мудрости и разуму, но его здесь слушать не хотели. Отчего-то люди были уверены, что спустя шесть лет никакой второй войны с Москвой начаться и не может. Ведь город откупился в первый раз и сможет откупиться во второй, наверное, так думали они. Новгород не знал, что за мысли таились у людей, знал лишь то, что преступно не пользоваться знаниями, добытыми лишь по чужой доброте. Но никто не желал слушать и слышать. Люди оказались глухи к своему сердцу, как всегда, полностью уйдя в свои проблемы, пытаясь перекричать друг друга на вече или же в княжеских покоях. Новгород пытался докричаться, но быстро опостылел и охладел. А затем и вовсе ушел восвояси, что никто и не заметил, ведь никому не было до него дела. И до надвигающейся бури, что тяжелыми свинцовыми тучами нависла над ними вместе с морозной зимой. Глупо было надеяться, что Москва передумает. Раз ее царь уже собирал войска, отправляя приказы по уголкам своих новых владений, значить битвы было не миновать. Но в этот раз у них был шанс подготовиться, найти воинов, собрать запасы. Был бы, послушай кто Новгорода, ведь один его голос уже давно ничего не весил. Но все вокруг продолжали обвинять весь свет в своих неудачах и ошибках, бросаясь от одной стороны к другой, и некому было взять в руки меч, чтобы защитить древний город. От этого на сердце было еще тяжелее. Лето пронеслось в нервных ожиданиях и тревогах, полное страха и кошмаров. Все знали, что именно зимой можно напасть на город, что стоял среди лесов и болот. Когда лед сковывал реки и все воды, когда снег усыпал плотным покрывалом рытвины и овраги, только тогда враг и мог дойти до Новгорода без проблем. И Москва медлила, мучая без меча и огня одним ожиданием кошмарной боли войны, и все ждали вместе с ней. От Пскова пришло письмо с отказом в военной помощи и еще одним предложением решить все мирно с помощью переговоров. Но о мире нужно было думать раньше. Осень в этом году выдалась морозная и ветреная, напоминая о давнем сражении на огромном замерзшем озере. В такое время ничего хорошего не могло случиться, и Новгород с больным нетерпением ждал. Ждал, когда начнется кровавый ужас, чтобы поскорее его закончить. Если ему суждено умереть вот так, исчезнуть в горниле войны с той, кто могла быть ему сестрой, так пусть это произойдет быстро. Первые вести о большой армии со стороны Москвы и Твери пришли только от Руссы. Бывшие земли, уже давно слушающиеся во всем Москву, ни о чем не сказали, ведь сами встали против своего старшего. Из-за того ли, что думали, что так будет лучше, или же из-за желания получить чужие богатства, это было уже неважно. Укол болезненного предательства быстро скрылся в знакомом пожаре резни и рек крови, что лились на ранний снег и уже стоявший везде лед. Люди в панике метались по городу, медленно захлопывающемуся, как огромная ловушка для птиц. Все уже было бесполезно, даже бежать было бы глупо, ведь море и реки в бушующих штормах, а по земле любого настигнут неутомимые воины противника. Потому что они медленно окружали сердце земель, собираясь взять город в кольцо, из которого уже не выбраться. Чтобы там решать – будут ли в этот раз переговоры или же московский царь закроет глаза на последние попытки решить все с виду мирно и отдаст приказ на полное уничтожение непокорного города. - «Это были прекрасные годы… Я и не думал, что проживу так долго»,- Новгород разглядывал красивые, дорогие фолианты книг, бездумно проводя по ним кончиками пальцев. За ставнями слышались голоса, крики и стенания умирающих, ведь прямо на улицах сейчас разворачивалась бойня, где каждый был врагом друг другу. Волнения вспыхивали каждую минуту, но сердце земель уже привык их не замечать. Его собственное сердце очерствело к боли и страданиям. - «Грех жаловаться… Я был богат, у меня было все, чего я хотел»,- и этого всего он вот-вот должен был лишиться. Не оставит же Москва ему его богатства, милостиво позволив дальше приумножать их торговлей и выгодными знакомствами. Конечно нет, ведь именно за тем она сюда и шла. Чтобы показать свою силу и чтобы самой разбогатеть еще больше. Все знали, что северные земли - это лакомый кусочек. - «У меня была семья… Хорошая семья. Я был плохим семьянином»,- горькие мысли все же омрачили лицо, заставляя вздохнуть. Сейчас вся его семья была рядом, он чувствовал это в глубине сердца. Все те, кого он называл младшими, собирались к большому городу так, как это было сотни лет назад. Вот только не на ярмарку или празднество они приехали и на их лицах отнюдь не улыбки и счастье. И в этом лишь его вина. Даже Псков был здесь. Чувствовался тонкой иглой где-то под кожей, еще далеко, вовсе не у сердца. Он не торопился и не бежал сюда, как остальные, как будто ожидал чего-то. Хотел бы старший знать, что сейчас творилось в его голове. - «У меня был дом… Место, где я родной»,- обиднее всего Новгороду было не за себя, не за свои богатства, а за свои земли. Все здесь было родным и привычным, в каждом уголке он чувствовал себя на месте. Даже в далеких краях что-то приятно откликалось на душе, стоило ему ступить на землю. Как бы местные хозяева не ворчали на него. - «А теперь всего этого не будет… Лучше умереть, чем так жить»,- пальцы оторвались от богато украшенных переплетенных корешков и Новгород со вздохом отстранился от своего личного богатства. Его крутило от боли, прижигая каленым металлом в местах, где сейчас проходили не жалеющие ничего и никого воины, но он старался держать лицо. Ни для кого, ведь никто не придет прожить с ним эти страшные дни, но для самого себя. Чтобы встретить все с достоинством, с которым он всегда встречал гостей на своих землях. Но те не спешили заходить в дом. Разбив лагерь в даже не сожженных посадах, вовсю наслаждаясь извращенным гостеприимством, московские, тверские и прочие воины терпеливо ожидали. Государь решил не купать старинный город в реках крови. А дождаться, пока голод и болезни сами опустошат его. Ну или пока не выйдут послы, согласные слушать каждое его слово. Знакомый огонь голода сковал тело, добавляя еще больше дров в огромный пожар мятежей. Бедняки винили богачей, богачи винили служилый люд, а те клеветали на князя, союзников и всех остальных. Даже при церкви слышались гневливые слова в сторону Господа и Святой Софии, что допустили подобную беду в большом городе. Но все это было ненадолго. В Новгороде не было запасов, чтобы содержать весь город и ближайшие посады, не было даже места внутри стен. Сизыми крыльями над кирпичными стенами раскинулся мор, валя с ног и без того немногих защитников и бунтарей, укладывая навечно спать вдоль высоких стен под деревянными крестами. Зима холодом прижигала раны, крася все в бело-синий, любовно укрывая снежным полотном сажу, копоть и кровь. Последние переговоры вече во главе с посадницей, до последнего уговаривающей посылать письма в Литву за помощью, прошли в начале декабря. Ветер выл волком за ставнями, а люди молчали. Все устали от распрей и бесконечного метания, все слабели от голода и царапающих горло жужжанием мух болезней. Все понимали, что нужно что-то делать. - Может, Господин Новгород поговорит с Москвой?- после очередного долгого молчания вдруг подал голос один из бояр, что стоял на стороне царя.- Авось будут к нам мягки... К чему нам артачиться, все и так ясно... - Это с такими-то войсками под стенами? Сколько раз они уже нападали?- грозно прикрикнул купец, махнув рукой и заставив пламя свечей гневно всколыхнуться. Все вздохнули, вторя чужим словам. Несколько осад город выдержал, но вовсе не благодаря доблести своих защитников. Просто не так уж сильно старались воины снаружи, отступая и не пробиваясь дальше, когда могли бы. - Царь скажет то же, что говорил тогда. Отказ от вече, отказ от старины, принятие их государства. За этим он и пришел,- негромко произнес Новгород. Он сидел среди людей, не выбивая себе место впереди, но и не желая оставаться в стороне. Решался вопрос его жизни и его свободы, грех было бы промолчать на этой встрече. Хотя, даже если он будет против, ничего это уже не решит. - Живут же люди так... Что бы и нам не пожить,- заискивающе сказал еще один от бояр, но старший лишь кинул на него разочарованный взгляд. Злиться уже просто не было сил. - Земли отнимут, богатства отнимут... По миру пойдем, если вообще выживем,- забормотали себе под нос купцы и богачи. Это все, что волновало их в осажденном городе, полном умирающих людей. Но даже на них Новгород злиться не мог, ведь это просто люди, что от них ждать. Единственная горькая злость в истерзанном сердце теплилась к Москве. Ведь это из-за нее все, из-за нее эти страдания. И она не желала их обрывать, наоборот, будто специально нагнетая. Позволяя союзникам грабить и жечь города вокруг, радуясь богатой добыче, разбивать редкие вспышки сопротивления в ближайших землях и закрывая глаза на издевательства и унижения новгородцев от всех остальных. Она позволяла сплочаться вокруг ненависти и зависти к одному, прекрасно зная, что осталось недолго. - Надо отправлять послов,- выждав несколько минут, выдохнул Новгород.- Пусть видят, что мы хотим мира и никому зла не желаем. - И мы согласимся... на его слова?- немного спесиво, но все же выдавила из себя помещица. Та самая, что одна из последних со своей семьей и своими людьми стояла за Новгород, не забывая, кроме своей выгоды, и о прошлой старине. Но сейчас Новгороду нечего было ей сказать. Только чудо могло их спасти, а чудес давно уже не бывало на этой земле. Послы из бояр и купцов все же отправились к царскому шатру одни, без сердца земель. Все же старший выглядел бледным и осунувшимся, пусть в его глазах и виднелся еще прежний золотой блеск, а давать врагам повод чувствовать себя правыми победителями город не хотел. Да и царь мог подумать, что с таким сопровождением послы готовы дать ответы на месте. А им следовало все услышать и обсудить за стенами. А потому, когда люди ушли, Новгород забрался на стену Детинца, чтобы проводить их взглядом. Снег мягко падал на темные волосы и теплые одежды, оседая белесыми пятнами, словно сединой, а внизу, у подножия вовсе не вечных стен, сновали людские фигурки. Московские и тверские войска было видно по богатым и хорошим одеждам. Кто-то из них тренировался, кто-то делал лагерную работу, на мгновение Новгороду даже показалось, что он увидел лохматую фигурку самого Твери, но людская суета быстро скрыла это. Мало кто отказал себе в удовольствии пропустить такое знатное событие. Многие и не имели права отказать, конечно, но все же были тут добровольно. Потому что это не только война за лакомые кусочки и якобы за нравственность, а еще и устрашение. Смотрите, что будет с теми, кто смеет противиться власти Москвы. Смотрите, как они заканчивают. В стороне ото всех лагерей был разбит еще один, и при взгляде на него Новгорода захлестывало едкой злостью пополам с болью. Зная, как можно ударить больнее, Москва не собиралась прятать козыри в рукавах, все свое выставив на стол их игры. С нее сталось не просто позвать, фактически приказав, Пскова на эту войну. Она заставила его взять с собой все припасы, что были в вечно готовом к осадам городе, и продавать их ждущим часа победы воинам тут. Перед лицом города, утопающего в голоде и пожирающего самого себя. Перед лицом медленно умирающего старшего брата. Будь это еще пару сотен лет назад, Новгород бы с легкостью поверил в то, что это идея самого Пскова. Что он издевается и глумится в своем превосходстве, не постеснявшись даже подобного. Но сейчас что-то в душе подсказывало, что младший не поступил бы так без приказа сверху. Есть предел всему, кроме подлости суздальского рода в погоне за властью, и у его младшего было чувство воинской справедливости. Все же, детские распри это одно, а война это другое. Но это не мешало злости вспыхивать каждый раз, когда взгляд падал на отдельно стоящие шатры, мешаясь с обидой и голодом. - "Береги себя...",- в последний раз кинул он взор на людей в знакомом военном одеянии, а затем пошел вдоль по высокой стене. Нужно было встать там, откуда видны царские стяги. Послы не долго пребывали под дорогим пологом. Им нечего было предложить, кроме денег и территорий, как это было шесть лет назад, а у царя было не так уж и много требований. В прошлый раз откупиться вышло, но сегодня человек был настроен серьезно. Зачем брать долю, если можно взять все - вероятно, думал он, раз за разом отвергая любые скромные слова о мире и стоя на своем. В Новгороде не должно быть ни вечевого колокола, ни посадника, а власть должна быть как в Москве. С тем послы и вернулись в город. Притихшая было за стенами суета снова разгорелась, пусть и сдерживаемая голодом и общим страхом, и, кинув последний взгляд на заснеженный посад, чужие лагеря и притихшие леса, Новгород спустился со стен. Пора было принимать последнее решение.***
В тяжелые времена всегда кажется, что не может быть хуже. И что у всего есть конец, даже у той боли, что терзает и душу, и тело. Но жизнь слишком жестока и запутана, чтобы останавливаться на полпути, и всегда может быть хуже. И любые попытки успокоиться и убедить себя - пустые шаги на пороге перед дверью истины. Даже когда тяжелую новость объявили перед народом, Новгороду показалось, что у него остановилось сердце. Еще не было врагов в стенах, никто не касался святыни - его голоса, его правды - но боль уже была невыносима. Раскаленным клинком она вонзилась в грудь, но не пропала, а осталась там. Ожидая момента, чтобы выдернуть еще бьющееся сердце, раскромсать на куски, растащить по чужим землям и подать на блюде победителю. Но людям нужна была поддержка и Новгород заставил себя устоять на месте, сохранить спокойное, пусть и печальное лицо. Перед взглядом все плыло, а в ушах шумело от плача и стенаний толпы, но он должен был держаться. Ради всех остальных. Последняя ночь была особенно тяжелой. Горевший под кожей пожар не давал забыться сном, иглы чужого присутствия кололи кожу и тревожили все еще болевшее сердце. Дыхание то и дело сжимало, сдавливая грудь, и Новгород ворочался на лавке в бесплодных попытках уснуть, отсчитывая время по сбивчивому сердцебиению, гулом колокола отдающемуся в ушах. И нечем было утешить себя, ведь завтра будет только хуже. - "Наказание ли это за то, как я жил?.."- невольно мелькали в воспаленном сознании обжигающие мысли, когда грудь в очередной раз сдавливало и не давало дышать. - "Оставит ли Москва меня в живых?"- приходило на ум уже позже, когда боль чуть отпускала, а разгоряченное тело трогал озноб зимней ночи в плохо протопленной горнице.- "Зачем ей такой, как я?.." И пусть в этих мыслях не было смысла, ведь Москва никого не убивала, наоборот поднимала на ноги своих верных псов, этим еще сильнее к себе привязывая, страх все равно жил. Да и с Новгородом была иная история, он ей не брат родной, не старший, не давний друг, а потому его жизнь может и не быть такой важной. Разве что других устрашать. Очередной виток боли скрутил тело, сжимая горло невидимой ладонью. Тьма плескалась в горнице и в глазах, натягивая пелену забытья, а потом резко сдирая ее, давая тусклому свету лучины обжечь, словно яркому солнечному лучу. Мысли о смерти уже не казались такими пугающими, но Новгород не мог себе подобного позволить. Встречать свою учесть следовало с высоко поднятой головой и достоинством, а не убегать от нее в темноту, словно трус. Так он и хотел сделать, но у жизни, как всегда, на все оказались свои планы. Тяжелые деревянные двери кирпичного Детинца открылись добровольно. Люди, пусть и разделенные надвое своими решениями и их последствиями, как один горевали и предавались унынию. Тризна по прошедшей свободе и славе Великого Новгорода была в самом разгаре. Москва вошла сквозь ворота сразу за своим царем. Свита кружила вокруг нее, как вокруг княгини, внимательно следя за тем, чтобы никто и не подумал оскорбить сердце московских земель словом или действием. Ликование и радость царили среди победителей и отголосками они откликались и в тех новгородцах, что желали такого исхода. Но боль за родную землю была сильнее. Новгород вышел встретить их на вечевой площади. Каждый шаг давался с трудом, боль и голод мутили сознание, перед глазами мелькал черный снег и никак не пропадал, но парень все равно спокойно приветствовал захватчиков. Затуманенный взор выхватывал в толпе знакомые лица, полные торжества, лишь кое-где тронутые виной и смущением. Все здесь собрались посмотреть на его конец, но старшему уже не было до этого никакого дела. Что-то действительно екнуло в сердце только тогда, когда он увидел Пскова. Младший брат заходил под сень Детинца одним из последних, практически теряясь в толпе своих людей, не пожелав примкнуть к московской свите. Его лицо было мрачным и ни следа радости или торжества там не было, только обреченность и упертое несогласие с тем, что ему приходилось делать. И от этого стало легче, как будто даже боль отступила на мгновение, чтобы затем обрушиться новой волной. Но он был теперь не один, хоть и встречал последние минуты свободы без верной ехидной фигуры за плечом. - Здравствуй, Новгород,- на площади стояла мертвая тишина, не разбавляемая даже гулом и звоном созывающего всех колокола. Его остановили, и без того зная, что на площади сейчас все, кто остался в живых. - Здравствуй,- старший чуть наклонил голову, приветствуя Москву в ответ. Тело било лихорадкой то в жар, то в холод, но парень буквально приказывал себе держаться. Сердце бешеным ритмом заходилось где-то в горле. - Знаешь ли ты, за чем мы пришли?- это все были условности, но их нужно было произнести вслух, дать слову силу. Зимний ветер трепал длинную русую косу Москвы, но она, не шелохнувшись, стояла напротив, глядя холоднее зимы вокруг. - Знаю,- выдохнул старший облачко пара, моргая и пытаясь взглядом ухватить ускользающий облик. Черный снег перед глазами засыпал все не хуже настоящего, слова с трудом вылезали из глотки, но с виду старший просто был бледным и осунувшимся, разом как будто потерявшим в широких, обычно горделиво расправленных плечах. - Есть ли у тебя слово против?- хмурясь, спросила девушка. Царь и прочие люди стояли за ней, ожидая конца. И начала, ведь всем уже не терпелось поделить полученные несметные богатства. - Есть,- голос Новгорода не гремел, а скорее стелился туманом и снегом, но на большее у него уже не было сил.- Но слушать ты не желала ни тогда, ни сегодня. И народ решил... Слово народа весомее слова вышестоящего. Сложно было уловить что-то в лице безмолвной девушки, но парень услышал, как недовольно захмыкали в рядах ее верных охотничьих псов. У них всех были свои взгляды на подобное управление, но сейчас их никто не спрашивал. А Новгород собирался до конца следовать своей истине. - ... Что ж,- наконец произнесла Москва, бросив быстрый взгляд на своего царя и получив от того едва видный знак.- Рада, что ты отказался от ненужной войны. Это было мудрое решение. С тобой тоже поступят по мудрости, не бойся. - У нас с тобой разная мудрость,- только и ответил Новгород и Москва покачала головой ему в ответ. А затем махнула тонкой ладонью. - Рубите. Один мощный удар топора перерубил толстую конопляную веревку, на которой висел вечевой колокол. Отлитый из металла, вечный и несокрушимый, он с оглушающе громким гулом упал на свою подставку, а оттуда медленно и величаво сполз на заснеженную землю. Последний раз язычок ударился о стенку, прощальным ударом оповестив площадь и всех людей, что собрались здесь. Чтобы потом затихнуть навсегда. И в этот миг у Новгорода отказали ноги. Как ни старался он держаться и крепиться, как ни притворялся, но ноги просто ослабли, отказываясь держать и роняя тело на снег. Жар ударил в голову, когда он безвольно рухнул на колючий снег, гул и шум толпы звоном гудели в ушах, а взор окончательно затмил черный снег. - Брат!..- только и донесся до него сиплый голос, а затем мир окончательно померк, наконец замолкая. Тишина и молчание свернулись вокруг тесным коконом впервые за много лет. Чужие мысли, сомнения и тревоги отступили, оставляя наедине со своими, но молчал даже внутренний голос. Молчала и боль, прекратив терзать тело и оставив в покое, невесомом и пустом. Наконец можно было выдохнуть и насладиться абсолютным ничем вокруг и внутри. Только сейчас Новгород понял, как он устал. От вечно жужжащих в голове мыслей, от ответственности и обязанностей, от боли медленно завоевываемых земель и последствий своих и чужих ошибок. Эта усталость нахлынула на него сейчас, обращая тело в безвольную куклу, не давая сил даже на то, чтобы открыть глаза. Но может у него и не было уже глаз, а вся темнота вокруг это то, чего вместо смерти удостаиваются ему подобные. И если это так, то это даже неплохо. Единственное, чего не могла исправить вожделенная пустота, это сосущая бездна одиночества в груди. Но если такова была плата, то Новгород готов был смириться с этим. А потом кто-то со всей дури ударил его кулаком под дых. Дыхание выбило из груди, а все тело скрутило от боли, совершенно осязаемой и явной. С трудом он вдохнул ледяной воздух, одновременно пытаясь откашляться, заваливаясь на бок от пробравшей все тело рези удара. По спине проходила дрожь, то ли от холода, то ли от боли, и Новгород наконец смог вдохнуть. И открыть глаза. - Жив?- его насильно развернули обратно на спину, не давая снова потерять мир из виду. Белесое небо слепило мушками мягкого снега, но взгляд был на удивление чист. А потому старший сразу смог понять, кто сидел на снегу рядом с его безжизненным телом. - ... Псков?..- попытался он сказать, но из горла вырвался сиплый, еле уловимый шепот. Голос исчез вместе с вечевым колоколом, вырванный тонкой девичьей ладошкой, и только кашель и шепот остались вместо него. - А кто еще?- огрызнулся младший, пламенея ушами и щеками то ли от мороза, то ли еще от чего.- Псина бездомная... напугал меня... Бормотал он себе под нос, стягивая с себя теплый кафтан и накидывая сверху на все еще ничего не понимающего старшего. И только сейчас Новгород начал оглядываться, чтобы понять, где он и что вообще происходит. Снег мягко падал вокруг, белыми шапками украшая одинокие кресты могил и редкие разлапистые ели. В стороне от площади было тихо, только отзвуки голосов доносились до них, почти не тревожа тишину зимнего начинающегося вечера. Красная кирпичная стена за спиной холодила, но и поддерживала, помогая обессилевшему телу кое-как сидеть. А напротив на коленях сидел недовольно нахохлившийся от холода младший брат. И все это так разительно отличалось от той бесконечной молчаливой тьмы, что окружала его еще мгновение назад, что Новгород никак не мог понять истина это или ложь. И не исчезнет ли все опять во тьме, стоит ему моргнуть. - Я... живой?..- наконец смог он выдавить из себя тихое сипение, в который раз оглядываясь, чтобы понять, правда ли это. Изо рта вырвалось облачко теплого пара. - Да,- явно проглотив пару колких слов, выдавил из себя Псков.- Но не твоими стараниями!.. - Хах... Да...- эхом повторил старший, откидывая голову назад и упираясь затылком в красный кирпич. Холод приятно коснулся макушки, словно поглаживая. Внутри все еще пульсировала боль от пожаров и убийств на его землях, но сейчас все это ушло куда-то глубоко, оставляя с самим собой. И с братом. - Так... чудно вышло...- прошептал старший и усталая улыбка тронула лицо.- Так мы не ладили друг с другом... А сейчас ты здесь, рядом... - Я же обещал,- пробормотал младший в ответ, невольно отводя взгляд. Его и без того красные уши и щеки стали краснеть еще сильнее, и Новгород тихо фыркнул. И правда, как же чудно, смешно и горько вышло вот так вот встретить конец своей свободы. Тело все еще его не слушалось, а потому они остались на месте, медленно засыпаемые мягким снегом. Тучи укутывали большой город в белый саван, готовя к похоронам, но сейчас его сердцу было не до этого. Собственное сердце наконец успокоилось, не заходясь в груди сбивчивой трелью, гоня волнение по крови, а мерно отсчитывая свой ход. Холод успокаивал, посылая немного дрожи в пальцы, и все было хорошо. Пока на одной из улиц не раздались скрипучие по снегу шаги. Ветер колюче игрался с длинной русой косой, пробирался укусами под ладный, дорого вышитый девичий кафтан. Москва хмурилась, убирая под налобные украшения выбивающиеся прядки, слишком оживляющие ее мертвенно-идеальный облик. Она словно и недовольна была тем, что нарушила молчаливые минуты чужого единения, но раскаяние не витало в голубых глазах. Только усталость и обреченная насупленность. - Псков?- кажется, немного удивилась девушка, сквозь снежную пелену и серую дымку надвигающегося вечера замечая вторую фигурку на снегу. Парень покосился на нее и без слов поморщился. Впрочем, гостья быстро отвлеклась от неожиданного свидетеля последнего разговора. - Новгород,- она снова кивнула в знак приветствия, словно они и не разговаривали на площади несколько часов назад.- У тебя есть еще кое-что, что ты должен отдать. И так непринужденно звучал ее голос, будто это было абсолютно обычным делом - вот так требовать чего-то у самого старшего из них. - Отстань от него, девка,- огрызнулся младший, но не злобливо и лишь на словах. На его шее тоже уже был шелковый поводок, не дающий сбегать от хозяйки, но пока еще позволяющий брехаться в ответ. Но осторожно. Ведь любой переход за грань может отозваться огнем и мечом. И сегодня Москва четко это показала. - У меня... ничего для тебя нет...- сквозь сдавливающую боль прошептал Новгород, невольно сжимая ослабевшие руки. Что еще хочет забрать ненасытный царь, уже вовсю празднующий "праведную" победу и принимающий клятвы в верности. - Есть,- осталась непреклонной девушка, протягивая ладонь и указывая на самого парня. На миг можно было подумать, что она, как вестник смерти, пришла за жизнью или за сердцем, но через несколько мгновений Новгород понял, о чем просит гостья. Или уже хозяйка. О медальоне, что висел на шее, прячась за воротник богатой рубахи. Золотая пластина, на которой лучшие ювелиры города отчеканили образ храма Святой Софии и его собственное имя. Мало что значащая побрякушка, ведь чаще всего и люди, и другие сердца в лицо знали себе подобных, но это был некий символ того, кто он такой. Что-то дорогое сердцу и приятное глазу - но и это Москва хотела отнять. Ведь это еще и последний символ свободы и самостоятельности. Лицо парня помрачнело и погрустнело, а рука коснулась того места, под которым прятался медальон, вместе с православным крестом. - На кой оно тебе?- Псков единственный тут не собирался смиряться с делами, которые без слов уже обсудили двое хозяев одного города. Москва ему не ответила, а Новгород лишь коснулся плеча брата ослабевшей ладонью, прося не вмешиваться. И достал из-за ворота шнурок с подвешенным на него медальном. В металле тускло отразились последние мутные лучи зимнего солнца, искрой отзываясь где-то внутри золотых глаз. И Новгород молча, безо всяких слов, протянул украшение Москве. Девушка сделала шаг навстречу и выбитое на золоте имя скрылось у нее в кулаке. И ничего она не сказала, только задержалась взглядом на осунувшемся лице своего уже и не врага, а затем развернулась и ушла. И снег быстро скрыл ее фигуру в своем поминальном пологе. - Вот и все...- выдохнул старший, снова без сил прислоняясь к стене, закрывая глаза и подставляя лицо мягким холодным перьям. Его долгой, полной как удач, так и невзгод, жизни Новгородской землей пришел конец. Не яркий и в какой-то степени позорный, полный боли и страданий, но прошедший не в одиночестве. И почему-то это для Новгорода было важнее всего остального. Видимо, чему-то его долгая жизнь все-таки научила.***
Время замедлило свой ход, попадая в трясину и возвращаясь от бурной реки к неспешному плавному потоку. Все перестало мелькать вокруг постоянной мешаниной лиц и событий, уже одинаковых от своей повторяемости, успокоились времена года и дни стали измеряться не сгоревшими лучинами, а появлением над головой солнца и мерцанием звезд в ночи. И Новгород наконец смог выдохнуть и открыть глаза. Снега той страшной зимы сошли весной, обнажая пепелища и пожарища, питая их талой водой. Первые зеленые листики появились на израненной войной земле, нежно приглаживая кончиками пальцев и напоминая, что время бесконечно и за самым ужасным придет рано или поздно нечто хорошее. Даже если это просто передышка, возможность остановиться впервые за несколько сотен лет и посмотреть по сторонам. Вспомнить, что действительно важно в тот момент, когда отняли почти все. Шумные мысли и громкие голоса, наперебой кричащие совершенно разные вещи, постоянно чего-то желающие и никогда друг с другом не соглашающиеся, были вырваны с корнем из головы и из сердца. Москва отдала приказ – переселить большую часть людей старинного города прочь, в Нижние земли, как можно дальше, и вместе с ними что-то пропало в самом Новгороде. Что-то склочное и шумное, язвительное и жестокое, жадное и алчное. Что-то, что было одной из его частей, большей его частью, но теперь вырвано и брошено прочь. И эта боль, словно наживую кто-то отрывает куски плоти от тела, издевательски сохраняя жизнь, до сих пор снилась в кошмарах, но время лечит. И постепенно своим плавным потоком уносит прочь ужасные воспоминания, жар тела и судороги боли, давая двигаться дальше. Чтобы понять, как жить теперь и что делать. Все прежние дела отныне были забыты. Никаких договоров, никаких торговых союзов, никаких игр с кинжалами в рукавах. Теперь обязанность города на севере огромного царства это собирать дань и передавать ее в Москву, попутно занимаясь сбором собственных богатств для пополнения общей казны. И раболепно заглядывать в глаза, стараясь казаться мирным, послушным и тихим, чтобы не обрушить на себя еще не до конца отгремевший гнев царя. Хоть тот и занят похищением чужих свобод, продолжая тянуть за ошейники верных псов, не следовало проверять его доброту. Новгорода даже не звали в походы. Просто бросили, оставили, как бесполезную игрушку, которую приятно иметь под рукой, но от которой никакого толка. И от этого тоска и безделье только сильнее сжирали изнутри. А потому старший решил все свои силы, коих было весьма и весьма немного, обратить внутрь своей семьи. Мириться с теми, кто своими руками лишал тебя свободы, было трудно. Подходящие слова не витали на языке, да и не все хотели слушать их. Закоренелая обида на того, кто обещал, но не исполнял, забирая лишь свою долю и ничего не давая взамен, проросла глубоко, одним разговором не выкорчуешь. Но начало было положено и Новгород старался быть искренним. Его собственную обиду на них вырвали вместе с куском сердца. И так как безделье и одиночество тяготили, а столица, где каждая улица напоминала о прежних устоях и этим жгла глаза, пока что слишком тревожила, старший стал пропадать в разъездах. Впрочем, все они были весьма недалекими и заканчивались чаще всего в соседнем городе. Городе, где свобода еще чего-то стоила и прежние порядки пытались устоять. Белая крепость на обрыве у быстрой, полноводной реки, успокаивала взгляд. Новгород закрывал глаза, прячась от мира, чтобы погрузиться в шепот леса и журчание воды, далекие отзвуки торговых рядов, звон металла, стук дерева и цоканье лошадиных копыт. Простые звуки обычной жизни, но именно их так сейчас не хватало. А потом его со всей силы ударяли по спине, чуть ли не роняя с обрыва, весело смеясь с растерянного и чуточку напуганного лица. И старший тоже смеялся в ответ, не забывая толкнуть кулаком в плечо, чтобы вернуть удар, но без злобы. Сейчас ему было хорошо рядом с младшим братом, таким непутевым, шумным и бойким. Таким же, как и раньше. Но постепенно и его настигала московская буря, свои темные тучи скапливая на горизонте и давая молниям сверкать где-то вдалеке. Уже по-другому, нежели чем с Новгородом, но ощущалась эта опасность такой же живой и неумолимой. И старший честно пытался предупредить, показать своим примером, чего может стоить неосторожно брошенное слово или действие, и что лучше не доводить до беды и делать то, что скажут, если нет сил противостоять огромной своре. Но это же Псков. Он не может долго молчать и терпеть. И Москва это знала. Все повторялось раз за разом. Оскорбления людей, нарушение давно уже созданных и всеми уважаемых законов, откровенное молчание в ответ на просьбы и обвинение в чем угодно, даже в том, чего не было. Нельзя было ответить ни на удар, ни на оскорбление, потому что теперь люди и земли Пскова были отмечены непокорством, а значит априори никогда не были правы. И неважно, что происходило внутри, за белыми крепкими стенами, что оберегали от врагов внешних, но не могли защитить от тех, кого пустили внутрь. А Новгород мог только наблюдать, молясь каждый день за то, чтобы все было хорошо - простые, даже детские слова, но о большем молиться было страшно. Ведь и даже у стен храмов теперь были доносчики, которые передадут неаккуратные молитвы кому следует. Буря зависала над головами, наливаясь темно-синим и черным, вот-вот готовясь разразиться громом и покалывая тошнотворным предвкушением конца. Новгород не знал, чувствовал ли его брат это, но его самого выворачивало наизнанку, стоило только услышать очередные новости о бесчинствах московских посадников в соседнем городе. Вот-вот должно было свершится неминуемое. К чести псковского терпения и умению договариваться, когда ему это действительно было нужно, буря разразилась через тридцать два года после опустошающей войны. Это произошло так быстро, что мало кто успел опомниться. Смена посадников, вспыхнувшая ссора, обещание царя все исправить - в который уже раз оно было дано? - но в этот раз он приехал в соседний большой город, в Новгород, и принял прошение лично. Не отправил гонцов, не написал письмо, а прибыл сам, слушал все жалобы и не гнал от себя сразу. Люди горели надеждой, а Новгород чувствовал обжигающий вкус чужой лжи прямо на языке, когда бежал по пустынным улицам к собственному городищу. И снова зима, что жгла щеки снегом и ледяным ветром, и снова сердце колотилось в ушах. Но на этот раз не за себя, а за брата. Кому как не старшему знать, что последует дальше. Но здесь хотя бы нет армий, нет огня и проливающейся крови, только ужасные слова, вселяющие надежду, чтобы вырвать ее из сердца голой рукой. - Что она сказала??- он буквально ворвался в покои, которые выделили для псковских послов. Младший брат тоже приехал, переполненный ненавистью, злобой и усталостью, готовый решить все лично так, как это было завещано. И Москва тоже была тут, хотя, казалось бы, зачем приезжать сердцу, когда решается такой простой вопрос, поднимаемый каждый год едва ли не по два раза. - Чтоб ей сдохнуть!..- шипел Псков, ударивший слишком сильно лавку и ушибивший палец, а потому раздраженно потирающий ногу.- Псина? Чего забыл тут? Я свои дела решаю!.. Новгород пропустил это мимо ушей, прикрывая за собой дверь, чтобы никто не услышал злых слов, и подходя ближе. В его глазах застыл тот же вопрос, что он задал вслух. И страх, которого не было, даже когда он шел на собственный эшафот. Почему-то за других всегда страшнее. - Сказала три дня ждать!.. Царь решать будет,- все же выпалил младший, недовольно хмурясь. Но даже он заметил бледное лицо и жалость во взгляде.- Сдох что ли кто? Лица на тебе нет... - Нет-нет!..- Новгород постучал по деревянному столу, боясь сглазить такими словами.- Все в порядке... - А чего тогда?- голос младшего постепенно смягчился, да и боль в ноге прошла, а потому он смотрел уже не так зло.- Дела есть? - Дела... Нет, не дела,- покачал Новгород головой, стараясь быстро найти какую-то причину, которая будет казаться веской. Но у него такой не было, был только глупый страх и тяжелая, словно каменная, мрачная обреченность в том, что произойдет через три дня. И что нельзя уже никак переменить. - А чего тогда?- показаться слабым и чрезмерно беспокоящимся перед младшим не хотелось, по причинам, которые слишком сложны, даже когда единственное, чем можно занять свои дни это мысли о самом себе, а потому старший еще судорожнее начал искать причину своего нахождения тут. И наконец нашел. - Пришел тебя приветствовать!..- вышло очень неубедительно и Псков удивленно приподнял брови. Но потом пожал плечами, по давней привычке решив не думать над тем, что у других в головах.- Как ты... тут? Разговор выходил неловким, и взамен него Новгороду отчаянно хотелось кричать о спасении, о бегстве, о войне, неважно о чем, лишь бы не сидеть вот так и не ждать очевидной публичной казни. Потому что он не верил в то, что все пройдет хорошо, но и говорить об этом, как это ни странно, не хотел. Не хотел убивать в брате надежду. Точнее, не хотел видеть, как она гаснет в его вечно горящих глазах. Вот и получалось, что на сердце было одно, а на языке - совсем другое. - Ну, покои, конечно, никуда не годятся,- с усмешкой протянул Псков, снова пиная лавку, но уже куда мягче и осторожно.- Стены тонкие, окна большие, ветер задувает!.. - Это лучшие покои Детинца,- насупившись, пробурчал в ответ Новгород, скрещивая руки на груди.- В твоем Кроме покои от клетей отличить сложно! - Зато надежно! И зимой тепло,- с удовольствием поспорил Псков, обводя рукой.- На черта такие большие покои, когда один живешь? - Потому что... Почему бы и нет! Не все жить в каких-то каморках и света дневного не видеть!- склонный к роскоши и жизни в достатке, удобстве и тепле Новгород горделиво задрал нос. Волнение улетучивалось и рассеивалось, стоило заняться знакомым и любимым делом - препирательствами с братом, и сердце постепенно успокаивалось. Пусть и сжималось болезненно, стоило вспомнить, но хотя бы не заходилось больше в страхе под самым горлом. - Скажешь это потом ядру пушечному, которое в окошко залетит,- фыркнул Псков, указывая на закрытое ставнями большое окно. Сквозь узкую щель лился вечерний лунный свет, а единственным источником света в покоях оставались лишь большие церковные свечи. Впрочем, днем тут и правда было светло. - От пушечных ядер у меня ты есть,- легкомысленно и быстро ответил Новгород и лишь потом понял, что сказал. И младший брат тоже сообразил не сразу, но как только - так сразу хитро сощурил глаза, громко и самодовольно фырча. - Что ж, ладно!.. Пока я тут, строй свои чудные покои,- махнул он рукой, словно и забывая, из-за чего и начался этот разговор, а Новгород в ответ только вздохнул. Как иногда хорошо и легко было с тем, кто лишнего не думает и не пытается из слов выстроить сложный узор, говоря все как есть, с прямодушной простотой. У старшего роскоши такой не было, но хорошо было, что хоть один из них так умел. - Хочешь на прогулку завтра отправимся?- предложил он брату, глядя, как тот пододвигает обратно сдвинутую пинком лавку и садится на нее.- К чему три дня в покоях торчать... - Да я б и не жаловался,- пожал Псков плечами, оглядывая действительно шикарные, по сравнению с его домом, палаты, о чем он, конечно, никогда не признается.- Вдруг ответ раньше дадут. - Не дадут... А здесь скучно и тихо. И я заставлю делами бумажными заняться, раз ты свободен,- Новгород достал из рукава козырь, и тот, как всегда, сыграл. - Прогулка так прогулка!..- Псков вскочил так, будто готов был идти прямо сейчас, в вечернюю метель, и осел только после смешка старшего брата, не то чтобы сильно спрятанного в рукав.- Эй, сам же предложил!.. - От слов не отказываюсь,- отсмеявшись, кивнул Новгород.- Завтра утром зайду!.. Перед трапезой. Так что смотри, не убеги никуда. - Да что я маленький что ли...- только пробормотал Псков, плюхаясь обратно на лавку, и старший развернулся к дверям, готовясь уйти. - И это... Что в городе принял... Спасибо,- раздалось за спиной неловкое бормотание, и Новгород кивнул то ли сам себе, то ли в ответ. Дверь закрылась за ним, оставляя гостя в смущении и благодарности, а хозяина - в смятении и страхе. И эти чувства, сплетаясь, окутывали весь город, оставляя его в неведении на эти три дня. Буря черными тучами нависла над головами, рокоча уже вовсе не далеким громом и сверкая в своей утробе зарождающимися молниями. Московские люди, и те, что приехали с царем, и те, что теперь жили в Новгороде на правах хозяев, никак не гостей, оглядывались на приезжих с неприязнью. Но их мысли не оседали в голове туманом, потому как были пока чужими, и сердце спокойно билось в унисон со старыми договоренностями, которые стереть с лица земель можно было только вместе с вечными стенами на берегах рек. Новгород просто хотел скрасить брату последние дни его, пусть местами и мнимой теперь, но все же свободы. Пусть они пройдут не в скуке, ожидании и боли, а в радости и наслаждении от того вольного, пьянящего чувства, с которым они были рождены и которым были отмечены. Очень странное желание для него прошлого, которому все равно было бы на чужие чувства, но сейчас это было то небольшое, чем хотелось отблагодарить Пскова за годы его верности и терпения. Ведь хороших воинов принято одаривать дарами в конце их службы. Многое он все равно сделать не мог, ведь Москва невидимым, но зорким оком наблюдала за каждым шагом. Но и в черте города, измученного двумя войнами и множеством лишений, постепенно восстанавливающего хотя бы часть собственного величия, было чем заняться. Широкие улицы и маленькие переулки скрывали в себе много красоты, не заметной людям за их обычной суетой, но открытой бессмертному взору. С высоких стен открывались знакомые, но каждый год немного разные пейзажи, сейчас побеленные пушистым снегом и скованные серым льдом. А за пределами этих стен были бесконечные просторы, подвластные только ветру и времени, над которыми уже ничья рука, как бы ни старалась, была не властна. Там они и проводили эти три дня. В разговорах или играх, в тренировках и шутливых драках, в уже привычных перепалках или ставших чуть более частыми минутах молчаливого единения. Несколько раз они выбирались за стены, следуя занесенным снегом тропам куда-то безо всякого плана, просто наслаждаясь воем ветра вокруг, быстрым ходом лошади и белыми бесконечными просторами лесов и уснувших на зиму полей, и радость от таких простых вещей наполняла грудь смехом и желанием жить дальше, несмотря ни на что. Но, как бы ни хотелось, время продолжало свой ход и, солнцем отмерив по белым зимним небесам три круга, собралось на четвертый. Настал вечер последнего, третьего дня из обещанных царем в ожидании ответа, и волнение витало в воздухе уже так явно, что каждый мог его почувствовать и услышать. Люди шептались, ходя по коридорам Детинца, бросали взгляды на главные палаты, качали головами. В них всех еще жила надежда, горькая и отчаявшаяся, и терять они ее не желали. - Завтра с утра говорить будем...- у Пскова мелко, едва заметно подрагивали руки, которые он безуспешно пытался сжать в кулаки. Страх не был позорным, но показывать его все равно не хотелось, и Новгород умудренно не обращал на это внимания. - Прими ответ с честью,- любой совет был бесполезен, любая мысль укоренится в голове ровно до того момента, как тело откажется тебя слушать. Что бы сейчас они ни решили, только завтра утром откроется истина того, как все пойдет. Но это не значило, что старший не пытался поучать младшего хоть как-нибудь. - Знаю я!..- нервно махнул парень рукой, но затем снова бездумно уставился на огонек свечи.- Что она скажет?.. Новгород промолчал, не желая давать свои предположения, мрачные, как буря над головами. Хотя ему казалось, что в глубине души младший тоже уже все знает и понимает, но все же лучше подобное слышать не от семьи. Слишком уж это жестоко выйдет. - Ты все равно останешься собой... Что бы она не сказала,- постарался он по-другому утешить Пскова, тоже глядя на медленно тающую свечу. Сбоку раздался смешок. - Ты вот что-то не остался,- совершенно справедливо заметил младший, и ничего не осталось, кроме как кивнуть в ответ на правду. Как ни казалось, что нельзя изменить все в мире так быстро, но у Москвы это отлично получалось. И, начиная с привычного уклада жизни и кончая чем-то внутри, она перевернула и переворошила все, по-свойски забрав самое лучшее и оставив с тем, что есть. - Может оно и к лучшему...- совсем уж тихо вздохнул Новгород, глядя на то, как от его дыхания колыхнулся огонек пламени. Псков не расслышал, только бровью дернул, а потом лишь фыркнул. - Я пока еще не решил, какой псина мне больше по душе - старый или новый,- со всей своей честностью признался он, заставив закашляться от изумления. Псков ударил пару раз по спине, скорее просто чтобы ударить, добродушно усмехаясь. - Ну хоть ненавидеть и смерти желать больше не будешь,- откашлявшись, лукаво подметил старший, и гость надул щеки, пойманный за уязвимое место. - Посмотрим, как вести себя будешь!..- дерзко задрал он голову, отворачиваясь, но это вызвало лишь смех взамен прежней злости и раздражения от ребячливого поведения. Оттопыренные уши заалели под добрую насмешку, а сам Псков попытался наугад ткнуть локтем назад, чтобы попасть по Новгороду. Угодил лишь в руку, отчего стало еще смешнее, и старший не стал себе отказывать в радости вдоволь посмеяться в последний свободный вечер. Смех затих после того, как Псков все же обернулся и ударил на этот раз прицельно, в живот. Пришлось успеть прикрыться и это сбило веселый настрой, хоть и хотелось дальше глупо хихикать от вида почему-то смутившегося братца. Но Новгород все же смог взять себя в руки и шумно выдохнуть, отпуская веселый настрой. К тому же, внезапно заданный вопрос наталкивал на это. - Ты завтра... Будешь слушать ответ?- как будто и между делом, абсолютно неважно спросил Псков о чем-то и правда стоящем. Старший без промедления кивнул, серьезно хмурясь. - Я буду рядом,- звучало может и чрезмерно сурово и даже как-то по-деловому, но Псков понял и благодарно кивнул. Все же он чувствовал, что завтра все пойдет вовсе не так, как ему хотелось бы, а в подобный миг всегда хочется иметь рядом кого-то близкого. И неважно, будет ли он стоять рядом или просто где-то в толпе, такое всегда чувствуется. Новгород тогда, тридцать два года назад, чувствовал, и готов был вернуть этот маленький долг. Час был поздний и пора было собираться по собственным покоям. Новгород в последний раз бросил взгляд на младшего брата, стягивающего с себя ремень с ножнами, и улыбнулся. Ответом ему был не самый добрый жест, от которого только усмехаться и хотелось, но все же вполне доброе пожелание спокойной ночи. - Доброй ночи, брат... Пусть сны будут легкими,- искренне и от всей души пожелал Новгород, прикрывая за собой дверь и уходя прочь. Последняя ночь, полная вовсе не легких мыслей и помыслов, тяжелых дум и собственных страхов, накрыла городище черными крылами, продолжая бесконечный ход времени. Чтобы завтра рано утром в палатах, освещенных сотнями свечей, московский царь произнес то, что уже когда-то произносил в этих землях. Только в тот раз перед ним был разрушенный изнутри хаосом большой город и смирившийся со всем старший брат, а теперь - просящие о справедливости люди и брат младший. Но для обоих у него был один вердикт. Не должно быть ни вечевого колокола, ни посадника, а власть должна быть как в Москве. Так и закончилась свободная жизнь на севере теперь уже большого единого царства. Полная обид и единений, войн и мира, бедности и богатства - полная всего того, что делало свободу прелестной, пусть за нее и приходилось иногда дорого платить. Она оборвалась под чужой рукой и чужими словами, навеки уйдя в прошлое страницей толстой книги. Никто не знал, сколько еще той книги отмерено и кто из них сможет прочитать ее в конце своего пути, но не оставалось ничего иного, кроме одного. Идти дальше по пути, туманному пока и не ясному, вместе с пока еще не знакомыми новыми братьями и сестрами, помогая каждому из них и самому себе. Детство окончилось печальными красками, но новый виток жизни, кто знает, может готов был привести к чему-то более яркому и светлому. Ведь время бесконечно и повторяется, круг за кругом, отмеряя таким, как Новгород, бесконечные жизни на то, чтобы все сделать правильно. Ну или хотя бы так, чтобы потом сердце ни о чем не жалело.