✵
Когда Дин был маленьким, бьюр обычно говорил, что течение судьбы не ждет никого. Могучие преклоняют колени по ее приказу. Слабые трепещут от ее зова. Но все попадают в ее поток, путаются в сетях и уносятся навстречу своему предназначению. Старик считал длань судьбы какой-то всеведущей и доброжелательной силой, всегда подталкивающей человека к благополучному исходу. Кто-то может попытаться сбежать от нее, спрятаться, но она все равно призовет. Даже будучи ребенком, Дин чувствовал непредсказуемость этой силы. Как судьба разделяет свои блага? Она щедро дарует благословение одним, а на других обрушивает страдание? Разве это может быть правильно? А если судьба действительно такая хорошая, почему она не может сделать Обретение проще? Почему их люди должны недели, годы, десятилетия бесцельно обыскивать галактику? Сон — это не так уж и много, — ехидничал Дин когда-то. Тогда бьюр прижал его к себе, не соглашаясь («я-то тебя нашел, верно?»). Тогда этого было достаточно, чтобы Дин поверил. Но сейчас? Рука Дина сжимает шестой отслеживающий датчик, который он снял с охотника, чувствуя, как скручивается живот, когда маячок мигает красным. Очевидно, судьбу не волновало, что она бросает ребенка в поток похищений и страданий. Точно так же ее не заботило, что она лишает ребенка шанса выжить. По ее велению он чуть не погиб в руках той Никто. Но, видимо, такова доброжелательная длань судьбы. Дин раздавливает датчик ботинком и бросает обломки в огонь. Пламя вспыхивает, воодушевленно потрескивая над свежей порцией растопки и будто желая получить больше. Новых датчиков все-таки не находится; он уничтожил их вместе с телами. Но придет больше охотников… Дин оттолкнул эту мысль, как только она появилась. И все же, его взгляд устремился к кораблю, и перед его мысленным взором вновь предстали картины хаоса, вспышек бластера — и ребенок, спящий внутри. Не просто ребенок, напомнил он себе. Найденыш. Ребенок спит уже, кажется, целую вечность, устроившись в импровизированном гамаке, сделанном из брезента и ремней — слабая попытка заменить кровать, — и Дин не может не видеть в этом какую-то невменяемую метафору того, в чем оказался замешан он сам. Часами он перебирал все, что знает на данный момент — голые факты, — но попытка оказалась такой же жалкой, как и детская кровать. Он знает слишком мало. Да, ребенок был похищен, и его неудавшиеся похитители действительно проследили за ним до самого Лезвия. Но что-то кроме этого? Нет, Дин не знает почти ничего. Позади него скрипит подъемник, и Дин поворачивается, обнаруживая ребенка спускающимся по пандусу, в одной руке держа термоизоляционную ткань (ничтожная попытка Дина заменить одеяло), а другой протирая глаза. Плечи Дина расслабляются. — Проснулся. Ребенок протягивает к нему руки, и Дин уступает. Он укладывает его на сгиб руки, разглаживая ткань, накрывающую его. — Тебе стало лучше? Малыш зевает, чмокает губами, и Дин по-настоящему улыбается впервые за несколько недель. Еще когда ребенок появился впервые, Дин ловил себя на том, что улыбается постоянно; затем он исчез, и вместо улыбки на его лице залегли глубокие борозды волнения. Он не сможет сказать, что возвращение улыбки беспокоит его. Огонь потрескивает, вновь привлекая внимание Дина как раз в тот момент, чтобы он увидел дезинтеграцию посоха Никто, от которого теперь остались только черный дым и искры. Он должен чувствовать удовлетворение, но посох напоминает о все том же старом предупреждении. Придут и другие… — Никто, — говорит он, превозмогая эмоции от этого предупреждения, — сказала, что ты… Ребенок невинно моргает, смотря на него, и Дин теряет голос. Он не может сказать эти слова, но, кажется, это не имеет значения. Воспоминания все равно придут к нему: непрошенные, обвиняющие. Его растрепанное одеяло. Съеденная еда. Привычка наедаться до отвала. То, как ребенок задрожал при виде его бластера. Как будто его уже направляли на него… Ладонь Дина сжалась в кулак. — Мы найдем твою семью. До этого, я… Он — что? На этот случай в Кредо нет никаких оговорок или дополнений. Найденышей обнаруживают предназначенные им родители, но это не относится к Дину. Противясь этой мысли, Дин сжимает челюсти. Что еще ему делать? Ребенок в опасности. Да, у него есть силы, но после их использования он беззащитен. И, превыше всего этого, он все еще ребенок. — До этого момента, — в конце концов говорит Дин, — я буду защищать тебя. Ребенок прижимается к нему, ища тепло, когда на них обрушивается порыв ветра. Броня Дина — плохой источник тепла, она предназначена для защиты, а не для заботы, и, если судить по недовольному ворочанию ребенка, он тоже это понимает. Дин перекладывает изоляционную ткань так, чтобы она оказалась между его грудью и телом ребенка, создавая мягкий барьер. Ребенок успокаивается, смежает веки, вновь поддаваясь соблазну уснуть. — Вечереет, — Дин смотрит на горизонт, полыхающий оранжевым в свете заходящего солнца. — Уверен, ты голоден. Можем перекусить. Или поиграть с твоим любимым шариком. Что скажешь, малой? Мягкое сопение посвистывает у его нагрудника, и плечи Дина опускаются — это забавляет, но удивляться нечему. — Зачем ты пришел, если ты все такой же уставший? Ребенок просто сворачивается клубочком, придвигаясь еще ближе, и ткань выбивается из-под его щеки, которая теперь соприкасается с доспехом Дина. Он уже представляет, что появится на лице у ребенка, когда он проснется: точеные выступы и морщины, словно линии карты, говорящие о том, где он побывал. Он кажется полностью объятым сном, и тугой клубок нервов в груди Дина, одновременно тронутого и удивленного, раскручивается. Его рука замирает над лицом ребенка, и, прежде чем он может усмирить ее, возрождается старая боль. Он завел привычку закапывать свои желания заживо — не убивая, но и не чувствуя их. Однако тоска возвращается, забирается в его грудь и переплетается с печалью, и Дин знает — по опыту, из истории, из своей же памяти — как это закончится. Рука повисает плетью у его бока. Боль утихает. Тоска уходит обратно под землю, погребенная. Но вопрос, маячащий на задворках сознания, не уходит. Один, конкретный, что преследовал его с самого момента, как Дин осознал, что ребенок — найденыш; тот, что заставлял запястье гореть все сильнее, чем больше он думал о нем. Мог ли он обрести ребенка? Вряд ли кто-то в Клане может знать, что делать, и даже если так, он не поставит их в такое положение. Новости вызовут шок и осуждение, а ему хотелось бы избежать и того, и другого. Дин перекладывает ребенка в другую руку, но не чтобы снять нагрузку, а просто из необходимости сделать хотя бы что-то. Одеяло цепляется за наруч. Он расстегивает его и вновь подбивает концы одеяла, когда его взгляд цепляется за татуировку, выглядывающую из-под рукава. Он замирает, чувствуя, как зарождается идея. Возможно, того, кто даст ему ответы, нет. Но есть тот, кому он может задать вопросы.✵
Оружейница обращается со своими эмоциями так же, как и с металлом, который кует: с осторожностью и приобретенным на практике мастерством. Она берет эмоции, окунает их в безразличие и придает им форму чего-то более прочного. Чувство — уязвимая, неуправляемая субстанция, а она — это жесткие линии и прямая осанка, контроль и осторожность. Чем больше она чувствует, тем меньше показывает. У Дина ушли годы, чтобы понять это. Так что, когда он заканчивает рассказ, а она за это время не пошевелила и мускулом, не двинулась, даже не наклонила голову — он знает. — Ты отыскал найденыша? — невозмутимо спрашивает она, неподвижная, как скала. Он видел такую отстраненность. Шок, вот что Дин читает в этом. И что-то еще… — Да, — Дин медлит, — вернее, нет. Он нашел меня. — Найденыш нашел тебя? Она повторяет, но не для того, чтобы убедиться, что понимает, а чтобы сдержать реакцию. Это техника заземления. Та, которой она научила его много лет назад. Наплечная сумка ударяется о бедро Дина, и он проводит по ней рукой, прося ребенка успокоиться. Он чувствует на себе взгляд Оружейницы, и ему не нужно гадать, что она видит. Что-то, что беспокоит и шокирует ее. Дин инстинктивно проводит пальцем вдоль рукава, убеждаясь, что запястье скрыто. — Покажи его мне. Он покорно ставит сумку на стол и осторожно опускает края. Ребенок выскакивает с писком, торопясь выбраться еще до того, как Дин убирает руки. Он спотыкается о край сумки и падает лицом вниз, издав лишь «уф». — Это найденыш? Уши ребенка подлетают и он поворачивается к ней так резко, что удивительно, как только он не сломал шею. Оружейница не удостаивает его даже кивком. Ребенок врезается в нагрудник Дина, скребясь о его руки так, словно его разрывает на части желание, чтобы его подержали, или потому что хочет сам вцепиться в Дина. — Да, это… — жар ударяет в лицо Дина, когда ребенок начинает хныкать так, словно вот-вот начнет плакать, если его не возьмут на руки. Дин торопливо сажает его к себе на колени. — Это он. — Он привязался к тебе, — она внимательно смотрит на них. Дин сжимает губы, не желая произносить это вслух, но ему необходимо убедиться, что она никогда не подумает, будто… — Ты должна знать, я никогда не… я никогда бы не создал такую ситуацию по собственной воле. — Нет, — ее шлем опускается в сторону ребенка, — я верю, что не стал бы. Ребенок уткнулся лицом в живот Дина и начал мельтешить ногами. Дин достал ручку с рычага и протянул ему, чтобы успокоить. — Охотники, о которых ты говорил… — голос Оружейницы становится почти смертельно острым. — Они еще живы? Дин оскорбленно склоняет голову вбок. — Ясно, — она снова смотрит на ребенка, наклоняясь вперед. — Он выглядит беззащитным. — Это не так. Он может… двигать вещи силой разума. — Я слышала о таком, — Оружейница встает, возвращаясь с пластиной дюрастали, зажатой между щипцами. Пламя горна шипит, окружая пластину, загораясь розовым и заставляя тени танцевать вокруг ее шлема. И все равно она напоминает неподвижные воды Горгала. Безмятежные и равнодушные. — Древние песни рассказывали о битвах между Мандалором Великим и орденом волшебников, называемых джедаями, которые использовали такие силы. — Он — враг? — Его люди были врагами, но этот ребенок — нет. — Она откладывает пластину в сторону. — Он — найденыш. Дина охватывает напряжение по совсем другой причине, и теперь оно не дает ему двинуться с места. — Я уничтожил отслеживающие датчики, но придут и другие охотники. Это приведет их к Убежищу. Если нас раскроют… — Дин сжимает губы. — Мы все так же уязвимы, а ребенок совсем один. — Тебя волнует только это? — бесцветно спрашивает она. — Безопасность Клана и ребенка? Он ничего не отвечает, позволяя тишине высказать то, что он не передаст словами. — Я полагаю, ты знаешь древние обычаи Кредо. — Да, — брови Дина сошлись в недоумении. — Тогда ты знаешь, что говорится в Кредо насчет найденышей, — Оружейница выпрямляется, кладя щипцы на стенку, окружающую горн. — Пока ребенок не воссоединится со своими людьми, ты ему как отец. Глаза Дина расширяются. Он открывает рот, чтобы возразить, но горечь скользит по языку, разъедая все возражения, и он лишь сжимает губы в узкую линию. Она цитирует древний закон, от которого они отошли, когда появились сны. Изначально, согласно Кредо, они не могли оставить найденышей, но обстоятельство в виде снов сделало этот закон устаревшим и ненужным (в конце концов, зачем им оставлять свое дитя снов?). Он понимает, почему она ссылается на закон — «будущее за найденышами», — но она велит ему стать тем, кем он не может быть. — Тебя что-то беспокоит, — замечает она. Дин заставляет себя не отводить взгляд. Множество ответов, все правдивые и откровенные, крутятся на языке. Ты забыла, что говорила годы назад? Мы были моложе, но время ничего не изменило. Ты все еще безжалостно уверена, а я безнадежно потерян. — Ты знаешь, что я не… Что у меня нет… — ладони Дина крепко обхватывают его колени, и ребенок поднимает голову, глядя на него с беспокойством. Маленькая ладонь касается его руки. — Я не предназначен ему. — Верно, — соглашается она, доставая поврежденный наплечник щипцами. — Тем не менее, ты не можешь оставить его. Он погибнет. — Я не брошу его. Но то, о чем ты просишь… Так не делается. Горн шипит, когда Оружейница погружает наплечник в его жар. — В летописи упоминается время, когда было принято усыновлять найденышей еще до появления снов. — Это осталось в прошлом, — Дин хмурится. — И все же, история добралась до нашего времени, чтобы связаться с тобой, — говорит она. — Разве ты не в том же положении? — Вряд ли его можно назвать похожим. — Даже не представляю, почему. — Ты и сама знаешь, — резко отвечает он, забываясь. Ребенок на его коленях хныкает, забывая о любимой игрушке и сворачиваясь в клубок. Дин успокаивает его, проводя ладонью по его спине, прежде чем вновь протянуть ему шарик. Только когда хныканье утихает, Дин склоняет голову перед ней. — Прости меня. Оружейница молчаливо смотрит на него. — Ты боишься порицания. — Древние обычаи… — Дин качает головой. — Для нас они устарели. Я могу защищать ребенка, но не могу быть его отцом. — Ты должен. Ребенку нужно воспитание, — говорит она, доставая ковш с окалиной. — И ты будешь заботиться о нем должным образом, пока не найдешь его людей. Ее тон ставит точку в разговоре, но Дин не может так оставить это. Ему не нужно, чтобы она делала исключения ради него. Он не хочет этого. Ребенок пищит, привлекая внимание Дина. Он отталкивает его руку, выбирается из-под нее и спускается на пол. Дин не может оторвать взгляд, наблюдая, как мяч выскальзывает из рук ребенка, падая на пол, и случайный удар ногой отправляет мяч в коридор. Ребенок радостно кричит и идет за ним. Дин подскакивает. — Не… — Нет нужды беспокоиться, — говорит Оружейница, не смотря на него. Она опять набирает окалину в ковш. — Ребенок не пойдет куда-то без тебя. Дин не может подтвердить правдивость ее слов. Что он действительно знает, так это то, что коридор — прямой путь к суматохе, в которой весь Клан идет на обед в это время дня. Если они что-то узнают о малыше, о таком Обретении, будет целое дознание — и далеко не приятное. Он поднимается и нерешительно стоит на месте, когда ребенок ловит шарик и вдруг останавливается у входа в коридор, стоя в обширной тени дверного проема. Кто-то в дальнем конце коридора смеется, и Дин сглатывает, разрываясь между очередным предупреждением и тем, чтобы просто пойти и забрать ребенка. — Малой… Ребенок устремляется обратно, запинаясь о собственные ноги, и бегом прячется за ногой Дина. С широко раскрытыми глазами он указывает пальцем на тени у входа. — Я знаю, это пугает. Ребенок продолжает прятаться за его сапогом, бросая очаровательно недовольный взгляд на коридор, прежде чем вернуть Дину мяч. — Я видел, — говорит Дин, понимая его. — Ты все правильно сделал. Все внимание Оружейницы обращено к Дину, когда он поворачивается к ней и переминается с ноги на ногу, чувствуя странную неловкость. — Знаешь, почему тебя выбрали в качестве беройи? — Мне сказали, это из-за ранения Гэвита, — он берет ребенка на руки. — Охота за головами привлекает многих по разным причинам, — говорит она, не отворачиваясь от горна. — Кто-то идет по этому пути из-за тщеславия. Кого-то манят награды. Но для тех, кто следует Пути, беройи — кормильцы и хранители жизни. Они — костяк сообщества. — Я слышал об этом, — он хмурится. — Я могу только предположить, что говорят о Монсе Гэвите, — она садится, и Дин следует за ней. — Да, он уверен, что знает многое о силе. Но насчет другой стороны медали… я сомневаюсь, что она ему знакома. — Другая сторона? Ребенок забирается на стол. Взгляд Оружейницы следует за ним и за тем, как он начинает катать шарик вперед и назад, выражаясь в поворотах шлема. — Правдиво, что беройя — костяк сообщества, — говорит она, все еще наблюдая за ребенком, — но также он — его сердце. Охота за головами — опасное дело. Слишком сильный человек становится заносчивым. Слишком чувствительный — гибнет. Но когда оба качества в равновесии — это… редкость, оттого такое сочетание еще более необыкновенно. Он чувствует на себе ее взгляд. — Ты понимаешь, о чем я? Дин глотает, пытаясь найти свой голос. — Да. — Хорошо, — она достает знакомый кошель. — Верю, что ты используешь это мудро. Содержимое бряцает о стол, привлекая внимание ребенка. Он отставляет мяч в сторону и вместо этого начинает тыкать кошель, хихикая на раздающийся в ответ звон. — Эти вознаграждения, — Дин хмурится, — они для… — Найденышей, — она утвердительно кивает на ребенка, — один из которых сейчас под твоей опекой. Дин смотрит на кошель, помня, сколько там должно быть. — Мне не нужно так много. — Потому что ты просишь малого для себя, — отвечает она, забирая кошель у ребенка. Вомп-крысеныш прячет голову в воротник своей робы, бормоча что-то в ответ на такую потерю. — Кроме того, найденышу нужно больше, чем предполагает твой образ жизни. Ты откажешь ему в этом? Это — лёгкий упрек, но суть его от этого не меняется. — Я сделаю люльку для ребенка, — говорит она. — Это займет два дня. Ты вернешься к этому моменту? — Люльку? — Если охотники преследуют найденыша, как ты и говорил, то твоя сумка вряд ли защитит его. Я подсоединю ее к твоим наручам, чтобы ты мог управлять ею. Горло Дина сжимается от эмоций. — Я… Оружейница прерывает его решительным кивком. Она никогда не была той, кто принимает благодарности, потому что считает их ненужными (он твердо усвоил этот урок в прошлом и не желает повторять), но слова все равно крутятся на языке. Она всегда была ходячим противоречием: яростно справедливая, но милосердная. Грозная, но добрая. Он не знает, как благодарить ее за это. — И все же, я должна предостеречь: ребенок лишь временно под твоей защитой. Ты должен найти его людей и вернуть к ним, — говорит она. — Ты знаешь, что будет в случае неудачи. Он знает. Она и так выходит за рамки закона, чтобы помочь ему, но границы не бесконечны. Удерживать детей, которые им не принадлежат — не их Путь. Дин бы никогда не просил о таком. Ни один ребенок не должен быть разлучен со своей семьей. Малыш достоин большего. Ему нужно вернуться. — Найденыши — это будущее, — Оружейница встает с места. — Верно, — его глаза замирают на ребенке. — Таков Путь. Дин встает, чувствуя, как уверенность крепнет в груди. — Таков Путь.✵
На Неварро предметы первой необходимости дорого стоят. Это один из фактов о планете, который он постоянно забывает. Когда Неварро был логовом головорезов, пакет аварийных воздушных фильтров или утилизаторов отходов можно было купить по дешевке (в конце концов, сюда приезжали не только из-за предметов первой необходимости). Но обновление планеты затронуло и это. Базовая цена всего самого необходимого теперь начинается с пяти друггатов. Обновление — недавнее, а связь Дина с Неварро стара. Поэтому, когда он пошел по разным лавкам, думая, стоит ли закупить больший запас еды (а, судя по аппетиту малыша, он им точно понадобится) или приобрести для ребенка одеяло, которое стоит двенадцать друггатов, но выглядит на девять, он вспомнил, почему ему не стоит покупать необходимое здесь. Он пробегается пальцами по одеялу, ощущая на себе взгляд продавца, который тот не сводил с Дина с самого его прихода, и поддается. С ворчанием, он протягивает друггаты и берет одеяло. Он раздумывает, как наверстать разницу (может быть, отказаться от покупки переработчика воды), когда ребенок высовывается из наплечной сумки и указывает на открытую лавку с игрушками. — Мы здесь не ради игрушек, — говорит он. Ребенок вновь показывает в том же направлении так, словно Дин его не расслышал. — Нет. Ребенок моргает, смотря на него умоляющим взглядом. Дин глядит на магазин, осматривая игрушки, куклы и странные безделушки и чувствует, как по телу пробегает дрожь. — Ладно, но мы только посмотрим. Лавка небольшая, как ни крути, но Дин чувствует себя невероятно подавленным. Изнутри она выглядит, как Рилот во время карнавала, если бы вдруг все его улицы затопили Тви’леки — словно калейдоскоп ярких цветов и несносных украшений. Он ставит ребенка на землю и идет поблизости с ним, когда тот шагает к полке с игрушками. Дин отталкивает с пути одно огромное плюшевое животное, только чтобы врезаться уже в другое. По лавке автоматически начинает разноситься неприлично жизнерадостная музыка. Еще слишком рано, чтобы показать ребенку на часы и смыться, но Дин уже чувствует страшную потребность поступить именно так. Это место — и мучение, и ночной кошмар одновременно. Он чувствует, что его тянут за штанину, и смотрит вниз, видя, что ребенок держит в руках плюшевую игрушку. — Нет, — Дин смотрит на цену, и, если до этого это было не совсем «нет», то теперь — однозначно. — В этом нет необходимости. Глаза ребенка становятся круглыми, как блюдца. — Мы здесь за провизией и припасами, а не ради игрушек, — он забирает игрушку, но ребенок тянется, чтобы вернуть ее. — Я достану тебе что-нибудь другое. Надувшись, ребенок уходит. — Эй, мы не закончили разговор, — Дин упирает руки в бока. Ребенок фыркает на него. Дин едва удерживается от ответа. Как его угораздило столкнуться с таким упрямым ребенком? Найденыши Клана временами могут быть капризными, но лишь немногие совсем забывают о манерах. Он очень даже уверен, что в ребенка от природы не заложено ни капли учтивости. Он волевой? Определенно. Но вежливый? Нет. По крайней мере, не в таких вопросах. Ребенок раскачивается на ногах перед полкой с плюшевыми зверями, возясь уже с другой игрушкой, и Дин вздыхает. У них и правда нет на это денег, если он надеется запастись провизией. Он не знает, сколько займут поиски, и охотятся ли за ребенком, поэтому им лучше делать как можно меньше остановок. И все же. Ребенок все так же смотрит на плюшевую игрушку в руках Дина, и Дин знает, что теряет опору. Точно так же, как понимает, что ребенок хныкает намеренно, чтобы Дин изменил решение. Он ненавидит тот факт, что это работает. — Ладно, — Дин уступает. Уши ребенка подлетают. Невинный взгляд бы сработал, если бы он не тянул за завязки кошелька Дина все последние несколько минут. Звезды на небесах, да он хуже, чем Пелли. — Одна и все, слышишь? У нас недостаточно денег для… Малыш пищит и хватает пять. Следующие несколько минут Дин ведет переговоры, пытаясь снизить ставку до трех.•••
Дин выходит из лавки с игрушками к полудню, неся гораздо меньше того, на что он рассчитывал потратить деньги, и больше того, в чем они точно не нуждаются. Толпа подталкивает его вниз по улице, только усиливая его раздражение. Оружейница сказала ему тратить деньги мудро, и вот, несколько часов он, поддавшись чарам круглых глаз и едва слышному хныканью, покупал игрушки, плюшевых зверей и всякую безделицу. Звезды, неужели его настолько просто убедить? — Двадцать! — выкрикивает торговец поверх толчеи голосов, размахивая красным фруктом. — Двадцать за свежий по’дорж! Выгодная цена! — он высовывается из своей лавки, когда Дин проходит мимо. — Вы, сэр… Дин смотрит на него, и торговец бледнеет, роняя фрукт. Ребенок выглядывает из сумки и машет ему двумя новыми игрушками. — Положи обратно, — говорит Дин, — так ты их потеряешь. Мелкий игнорирует его и машет игрушками уже другому продавцу. Дин закатывает глаза, даже не собираясь забивать себе голову еще и этим. Вздыхая, он продирается через толпу, пока не оказывается в знакомом переулке. Том, что ведет к лавке Пелли. Ему ничего от нее не нужно, не нужно любое другое добро с этой части рынка, и все равно он идет вниз по улице, чувствуя, как наплечная сумка становится все тяжелее с каждым шагом. У ее лавки стоит покупатель. Дин прислоняется к стене и ждет, пока они закончат с оплатой, прежде чем, наконец, пойти к ней медленной походкой. Пелли перестает собирать монеты в кошелек и бросает один взгляд на Дина, ребенка и сумки с игрушками, свисающие с его ружья, и закатывает глаза: — Ну, это многое объясняет. Когда она уходит, Дин опирается о прилавок и ставит провизию рядом с собой. Он ожидал увидеть удивление, возможно, даже шок, но не равнодушие. Он опускает наплечный мешок на стол, и ребенок вываливается из него вместе с игрушками. — Ну-ка, — говорит Пелли по возвращении и берет на руки ребенка. — Дай-ка Пелли взглянуть на тебя. Малыш прижимает игрушки к груди, как будто хочет защитить их от нее. Дин бы назвал это благородным, если бы сразу после этого ребенок не спрятал лицо за воротником. — Итак, — начинает она, — этот твой новый лягушонок… — Не мой, — перебивает Дин, — Этот новый малыш, — она закатывает глаза, — имя-то у него есть? Дин поднимает бровь. И это все, что она хочет знать? — Охотники, которые за ним бегали, ничего такого не упоминали, — намеренно выдает он. Пелли не клюет. — Он выглядит как Роро, как по мне. Челюсть Дина опускается от удивления: — Я нашел ребенка, — вновь напоминает он. — Ну, я и так это поняла, жестянка. Что еще могло произойти? Он что, с неба должен был упасть? Боже, — говорит она, покачивая ребенка на руках. — Иногда ты — не самый острый зубчик в шестеренке. — Я не это имел ввиду. — Знаешь, если эта штука размножается почкованием, я с радостью заплачу тебе за потомство, — говорит она, с интересом осматривая ребенка. — Сколько хочешь за него? Шучу. Или нет, — Пелли игриво трясет головой перед ребенком, и он хихикает. — Он совсем крошечный. Ты его вообще кормишь? — Он съел половину моей еды, — ошеломленно говорит Дин, оглядываясь. — Но я… то, о чем я тебе сейчас говорил… — Так это «нет»? — прерывает она, — не могу понять по этой шлемоштуке, так что сочту это за «нет». Дин выпускает медленный, едва сдерживаемый вздох. — Я пытаюсь сказать, что… — Я знаю. — Ты… знаешь? Пелли усаживает ребенка к себе на бедро. — Слушай, Мандо, ты сказал, что он был в опасности. Я предполагаю, что ты позаботился об этом, и теперь тебе надо кормить еще один рот. Для меня это объяснение ничем не хуже других. Дин открывает рот, закрывает, неуверенный, что сказать. У всех всегда есть вопросы к нему. Но Пелли ведет себя так, словно то, что он помогает потерянному ребенку — самая нормальная вещь в мире. Как будто в этом нет ничего неправильного. Как будто в нем нет ничего неправильного. Ребенок хныкает, вытягивая руки в сторону Дина, и Пелли быстро сажает его на стол. Ребенок идет к нему и гладит Дина по предплечью, протягивая ему игрушку. Дин кивает: — Я рад, что она тебе нравится. Малыш хмурится и повторяет действие. Это знакомый жест — Дин видел его в первую же их встречу, и он все еще не знает, что с этим делать. Прежде действие было связано с едой, но сейчас ребенок указывает на игрушку и улыбается, как будто он счастлив и рад, что… Оу. — Не за что, — говорит он. Ребенок бросает игрушку, чтобы взять его за палец, и Дин ощущает, как его лицо начинает гореть. В тот же момент он чувствует, что на них смотрит пара глаз. — Перестань пялиться, — ворчит он, даже не поднимая взгляд. — На кой черт мне пялиться на тебя, мрачная скорлупка? — дерзит Пелли в ответ, но взгляд не отводит. Теперь она его даже не скрывает. Это так не похоже на нее. Обычно Пелли не особо заботят дела других людей. Она тянула из Дина информацию про мандалорскую культуру из чистого любопытства (и склонности быть занозой в заднице), но в остальном она придерживается правила «не скажешь — не спрошу». Поэтому такая реакция необычна. Она понимает, что он знает, почему она глазеет, и он чувствует, что необходимо сказать: не слишком привязывайся. С ребенком все в подвешенном состоянии. Это временно. Дину нужно сказать ей это. Хватка ребенка вокруг его пальца становится крепче, и Дин колеблется, теряя почву под ногами уже во второй раз за день. Ему следует сказать ей. Он не говорит.✵
Два дня спустя он появляется, чтобы попросить об одолжении, в котором Пелли точно откажет. — Можешь присмотреть за ним? Дин ставит наплечную сумку на прилавок. Ребенок выпрыгивает из нее, в спешке переворачивая разложенные рядом банки с пакетиками антисептика. Он шастает по столу, держа в одной руке игрушку, а в другой — ручку с рычага. — Я чиню корабли, жестянка, — она фыркает, запихивая пакетики обратно в банку. — Я не приглядываю за… Дин кидает деньги на стол. Пелли поджимает губы. — Я хотела сказать… Ты так дешево оцениваешь своего лягушонка? — она указывает на деньги, — несколько друггатов? Хмурясь, он накидывает ингот. — Знаешь, — говорит она, пробуя монету на зуб, — тебе правда идет быть родителем. — Ты имеешь ввиду, терять деньги. — О, ну не будь таким дуп-жуком! — она машет на него рукой и затем подмигивает. — Я думаю, это делает тебя более светским. Дин хмурится еще сильнее. — Так, куда тебя уводят? — говорит Пелли, беря ребенка на руки. — Просто нужно забрать кое-что. Ему хотелось бы, чтобы самой тяжелой частью было забрать люльку. Ребенок очень прилипчивый — хочет, чтобы его держали, носили из комнаты в комнату или, по меньшей мере, хочет касаться Дина хоть как-то. Поэтому даже посадить ребенка в сумку всегда хлопотно. Он не представляет, каково будет усадить его в люльку. Ему точно понадобится поощрение. Дин останавливает взгляд на шарике в руке ребенка, зная, что его следующее действие низвергнет на него ад. Он осторожно забирает игрушку из ладони. Ребенок вырывается из рук Пелли, изо всех сил пытаясь дотянуться до шарика. — Я отдам его, — пытается сказать Дин, но ребенок уже плаксиво трет глаза. Пелли вытягивает руки вперед, отстраняя его, как тикающую бомбу. — Эй, эй эй, вомп-крысеныш, не плачь, — она пытается успокоить его, затем бросает на Дина обжигающий взгляд. — Тебе бы исправить это. — Я пытаюсь, — цедит он. — Так пытайся усерднее. Дин наклоняется перед ребенком, вздыхая. — Как насчет такого договора: отдай мне его до заката, а если я не вернусь с шаром, у тебя будет полное позволение злиться на меня. — Или… — говорит Пелли, — можешь задать ему жару прямо сейчас. Дину не хватает терпения даже на то, чтобы взглянуть на нее. Ребенок выглядывает из-за сжатых кулачков, являя заплаканные глаза, и Дин смягчается, протягивая руку, чтобы коснуться его лица. Ребенок прижимается к его ладони, и это было бы очаровательно, если бы не подавленный вид малыша. Дин проводит пальцем по его щеке. — Я вернусь к закату, — мягко напоминает он, выпрямляясь. — Обещаю.✵
Когда Дин входит в столовую, он оказывается в эпицентре вихря активности. Приборы звенят о тарелки, вокруг него раздается пронзительный смех, эхо которого разносится по туннелю. Целый легион мечущихся тел обычно заставляет его чувствовать себя не в своей тарелке в лучшем случае, а в худшем — полностью подавляет. Но сегодня ощущение совершенно другое. Чем больше людей занято, тем меньше смотрит. Чем меньше смотрит, тем проще будет уйти. Стоит ему сделать несколько шагов, как в нос ударяет знакомый запах тиингилара и медового шига — богатое сочетание сладкого и острого. Он останавливается, колеблется перед новым шагом. Он помнит, как сидел на полу, скрестив ноги, и ел эти лакомства со своим бьюром. Старик думал, что Дин в восторге от еды, но, если честно, дело было в компании. Их поселение росло быстро; мало кто мог тратить время на то, чтобы насладиться чужим обществом во время еды. Всегда нужно было куда-то идти и что-то делать. Однако старик относился к совместным трапезам как к самой важной части дня. Драгоценное время, которое можно провести вместе. Женщина врезается в него и бурчит что-то под нос, вырывая его из воспоминаний. Дин ускоряется, проскальзывая между двумя подростками, практикующими удар акаани друг против друга — с малым успехом — и проходит мимо мусоропроводов. После неудачной попытки протиснуться сквозь ряды столов, Дин проходит ближе к стене. Арка, ведущая к кузне, всего в нескольких футах. Его рука сжимается вокруг шарика, отданного ребенком, и удовлетворение уже поднимается в груди. Он достаточно близко, чтобы… — Не ожидал увидеть тебя здесь. Дин встает как вкопанный, челюсти сжимаются, только чтобы сдержать зарождающееся ругательство, которое почти вылетает из его рта. Золотой доспех скользит из теней и нависает над ним. — Где еще мне быть? — едва не рычит Дин. — Ты мне скажи, — Гэвит скрещивает руки на груди. Внезапный свист прорезает толпу, и в этот раз Дин не сдерживает проклятье. — Миит! Объявление. Все встают со стульев, и только годы обучения заставляют Дина выпрямиться наравне с Гэвитом, больше из инстинкта, а не из повиновения. Диктор поднимается на возвышение, Дин обращается в слух. — Меня давно интересует одна поговорка, — тихо говорит Гэвит, все еще наблюдая за диктором. — Во снах верда рождается дитя, а демаголки порождают лишь кошмары. Дин ничего не отвечает. — Какая игра слов… Верда — воин, что защищает маленьких детей. Демаголка — символ страха, причиняющего зло, — шепчет он. — Захватывающе, не правда ли? Монстры и кошмары. Дети и сны. Рука Дина крепче сжимается вокруг шарика. — Если хочешь что-то сказать, давай уже. — Я говорю только о пословице. — Неужели? — Ты напрягаешься из-за народной мудрости, — Гэвит тихо посмеивается. — Скорее из-за того, кто ее произносит. Датапад диктора опускается все ниже, когда он приближается к концу своего доклада, и взгляд Дина снова перебегает на арку. — Зачем ты приходил к Оружейнице? — Так вот где собака зарыта. — Я видел тебя. Что более важно, я знаю, что ты уже отдал награду по прибытии, а на твоей броне нет ни следа повреждений. — Переживаешь за мои дела? — Переживаю за Клан, — поправляет Гэвит Диктор спускается, и вновь начинаются разговоры, но все продолжают стоять. Гэвит не ждет и поворачивается к Дину со скоростью вантира. — Последним человеком, который видел сны вроде твоего, был старый Сано Джен — он заслужил их в наказание за убийство одного из наших братьев. Такой же, до него, предал Клан. Напрашивается вопрос: что ты натворил? Дин хмурится, чувствуя, как раздражение просачивается сквозь все поставленные им барьеры. Он пытается обойти Гэвита, но тот повторяет его действие точь в точь и отходит, когда Дин пытается отойти, мешая обойти его. — Дай мне пройти. — Тебе всегда так хочется уйти. Скажи кое-что, Джарин: почему ты не делишь с нами трапезу? Или не присоединяешься к собраниям? Или избегаешь общественных мест? — продолжает выпытывать он. — Если ты не будешь осторожен, кто-нибудь может подумать, что тебе есть что скрывать. Или что сделал нечто дурное. Губы Дина смыкаются в линию. — Зачем ты здесь и почему ищешь встречи с Оружейницей? У него нет на это времени… И он не станет тратить его на попытки объясниться. Дин собирается отпихнуть его и пройти, когда Гэвит хватает его за руку и толкает в стопку подносов с едой. Напряжение ударяет по комнате, как молния, превращая какофонию разговоров в осторожный гул и приковывая взгляды к ним. В тишине что-то падает на пол и по кривой линии подкатывается к ботинку Гэвита. Гэвит поднимает это, вертит в руке, и страх скручивается в нутре Дина вместе с каждым поворотом. Шарик. — Отдай это… — Дин глотает. — Отдай это мне. — Это что-то значит для тебя? Руки Дина содрогаются от злости. Он сжимает ладони в кулак, пытаясь остановить себя. Шлем Гэвита наклоняется, когда он замечает это. — Ясно… что ж, это выгодный обмен: ты хочешь свою безделушку, я хочу услышать ответы на вопросы. Так, что скажешь? Он скрещивает руки за спиной, выпячивая грудь, с отточенной легкостью ставя блок. Они учили эту стойку вместе, тренируясь бок о бок в Боевых Корпусах. Она предназначается для перебежчиков и информаторов. Трусов, что отступили с Пути. Ноги Дина каменеют. И сейчас это он? Его взгляд пролетает по толпе — мимо Висзлы, Иора, Сиф и других, кто смотрит, ожидая, чем это закончится. Они не могут вмешаться, когда Гэвит так близок к тому, чтобы бросить вызов. Дин знает, что обходного пути нет (если он не хочет потерять шарик в процессе), и все же он нутром чует вес назревающей катастрофы. — Я… отыскал найденыша. Несколько фигур вытягиваются по струнке; кто-то резко втягивает воздух; кружка падает на пол, а Дин напрягается все сильнее и сильнее. Эти люди нечасто могут быть шокированы — почти никогда — но, как обычно, он нашел способ нарушить правило. И снова он — аномалия. — Ты не мог, — Гэвит трясет головой. — Невозможно. — Это и произошло. — И такое обретение было не умышленным? Дин наклоняет голову вбок, сразу видя подтекст. — Обвиняешь меня в краже ребенка? — Обвиняю? Нет. Я не приучен к таким формальностям. Я прямо заявляю о твоей вине. — Его стойка становится шире, рука оказывается на бластере. Атакующая позиция. — У тебя нет дитя сна, и все же ты говоришь о найденыше, которого обнаружил по чистой случайности, и предполагаешь, что вопросов не будет? Ты считаешь нас за дураков?.. — Конечно, нет. — … Или ты стал настолько далек от своих людей, шляясь по Вселенной, что больше ничего не ведаешь о наших обычаях? Ногти Дина едва не прорываются сквозь ткань перчаток. — Ты точно забыл, так что позволь напомнить, — Гэвит навис над ним. — Найденыши предназначены нам. Мы не натыкаемся на них. — Знаю, — огрызается Дин. — Тогда ты понимаешь свое положение. Ты не мог найти ребенка, разве что произошло нечто сомнительное. Так, что это было? Кровь приливает к ушам Дина. Горячо. Настойчиво. Шлем Гэвита ударяется о его. — Я задал вопрос. — А я решил не отвечать. — Ответишь, раз я говорю с тобой. Или не хочешь получить свою безделушку? — Я не крал ребенка, — Дин стискивает зубы. — Ты ждешь, что мы поверим… — Я ничего не жду от вас. Гэвит ударяет пальцем по его нагруднику. — Ты забрал этого ребенка. — Нет. — Зачем? — продолжает Гэвит. — Чтобы ты мог прийти сюда, размахивая этим своим найденышем… — Я не говорил, что он мой. — Чтобы скрыть свой стыд… — Какой стыд? — …И посоревноваться за свою честь! — Меня не волнует честь! — Дин с рыком отталкивает его. Гэвит оступается, роняя стул позади себя. Вокруг них формируется круг — вызов маячит на горизонте. Тишина оглушающая, полнящаяся ожиданием. Как будто даже комната задержала дыхание. — Так мало изменилось… ты все еще слабый, — выплевывает Гэвит, выпрямляясь. — Пока мы прозябаем здесь, в туннелях, ты мотаешься по галактике, поджав хвост. — Я охочусь, чтобы поддерживать жизнь в Клане. — Ты охотишься, чтобы сбежать. Не путай стыд с альтруизмом. Дин сжимает челюсти. Эмоции подталкивают здравый смысл к краю. Гэвит провоцирует его, намереваясь начать драку. Он встает перед ним, но глаза Дина — на его тени, высчитывают время. Скоро закат. Если он уйдет сейчас, то сможет забрать люльку и рано вернуться к ребенку. Но если он поступит так, то будет трусом в глазах Гэвита и Клана. Дина поставили перед выбором между стиснутыми зубами и проглоченной гордостью. — Отдай чертов шар. — Я не закончил… — Я ответил на твои вопросы. — Тем не менее, я по-прежнему недоволен. Перед глазами Дина мелькают красные пятна. — Чего ты хочешь от меня? — Всего, — рычит Гэвит. Холод пронзает Дина, такой резкий и невообразимый, что его сердце едва не останавливается. Гэвит может вести себя по-разному, но холодным он не бывает. Его гнев — как волны жара на Неварро: всепоглощающий, подавляющий и требующий, чтобы его почувствовали. Но это… это нечто холоднее. Другое. — Если поразмыслить… — Гэвит отступает, оглядывая шар и мусоропровод за ним. Сердце Дина падает, — не думаю, что тебе нужна эта безделушка. — Нет, — слово застревает у Дина в горле. — Что-что? — спрашивает Гэвит, наслаждаясь смещением расстановки сил. Дин сцепляет зубы, отказываясь признать это, но сдвиг уже начался. — Хочешь вернуть это? Так признайся во всем. Дина трясет. Он не может просто атаковать его, они оба это знают. Не без явной провокации, которая подтвердит, что он принял вызов. Он упустил свой шанс. — Признайся! — Я сказал тебе. Я не, — голос Дина надламывается. Он борется с самим собой, пытаясь найти слова, другие слова, но их нет. — Я не… Я ничего не делал. — Ну… ты не оставляешь мне выбора. — Нет… — Дин задыхается. Он бросает шар в мусоропровод. Тот ударяется о скалы, падая, посылая волны эхо по комнате. Дин едва слышит собственное дыхание. Его… нет. Гэвит делает шаг вперед, наклоняясь. — Знаешь, почему твои сны прокляты, Джарин? — шепчет он, чтобы не слышал никто, кроме Дина. — Потому что ты ори’векад. Дин дергается, горло будто сжимают тиски. Он не слышит, как уходит Гэвит. Не слышит, что он говорит толпе смотрящих. Не слышит ничего за пределами этого ругательства, мрачно звенящего в ушах, как шар — в мусоропроводе. Ори’векад. Легко переводится на Базовый и значит «пустыня». Но Мандо’а — не как Стандартный; этот язык цветет легендами, образами, историями. Их родная планета была уничтожена, превращена в пустошь, не способную поддерживать жизнь. Оскорбление взывает к произошедшему и говорит о том, кто истощает жизнь. О ком-то таком же пустом и одиноком, как пустыня. О ком-то, в ком нет жизни. Золотой доспех поворачивается к нему, и белый шум вдруг стихает. Дин возвращается в свое оцепеневшее тело. — Что скажешь в свое оправдание? Его зрение плывет, все вокруг становится красным. — Говори! Дин бьет Гэвита по шлему своим ружьем с такой силой, что ось трескается. Толпа отступает, когда Гэвит врезается в один из столов. Дин отбрасывает ружье и хватает его за шлем, ударяя коленом в лицо. Хруст эхом разносится по залу. Рыча, Гэвит валит его на пол. Ноги в поле зрения отступают прочь, когда они врезаются в ящики с провиантом, заставляя стопки закачаться. Пыль поднимается вокруг, но броня Гэвита бликует сквозь облако, выдавая его удары всполохом золотого. Его кулак встречается с ладонью Дина, наруч ударяет о наруч, броня бьется о броню. Гэвит ударяет виброклинком, и Дин отбивает его. Затем мелькает зазубренная заточка, и Дин отбивает ее удар, одним ловким движением прокручивая и вгоняя ее же в руку противника. — Черт! — Гэвит вскакивает, из его раны сочится кровь. Он бросается вслепую, но Дин прижимает его руку и в тот же миг выхватывает свой виброклинок. Острие задевает брюхо Гавита. — Только двинься — я не буду колебаться. Кто-то спешит в передние ряды, понимая, к чему все идет. — Джарин. Сиф. — Ты, — Гэвит глотает, тяжело дыша. — Ты убьешь меня? За шар? — С радостью. — Джарин! Все зашло куда дальше поединка, они теперь знают это. С точным расчетом силы и намерения Дин может выпотрошить внутренности Гэвита — под доспех хлынет целая выгребная яма дерьма, крови и брызжущей желчи. Он умрет, задохнувшись и отравившись собственными отходами. Дин хочет именно этого: чтобы он почувствовал весь этот кошмар, который он ощущал годами. Это горе, ярость, сожаление. Они будто топят изнутри и вытягивают из реальности. — Ты потерял рассудок, — Гэвит трясет головой. Сегодня один из нас потеряет не только это. Нож вибрирует в руке Дина, подталкивая его нанести смертельный удар. Он так много раз представлял, как одержит верх над Гэвитом и заставит его почувствовать излом и без того хаотичного мира. И все же, он медлит. Тень разливается над шлемом Гэвита, и Дин не может отвести взгляд от этого напоминания, которое пробивается сквозь ярость. Ты обещал… Ультиматум нависает над ним. Отмщение или лояльность. — Давай, призрак, — шипит Гэвит. Кличка режет по нему, ослабляя хватку Дина на рукояти. Он не слышал это обращение с подросткового возраста, с того самого момента, как покинул Боевые Корпуса. Оно описывало его стиль ведения боя: как он выпрыгивал из теней, будто материализуясь из тьмы. Оно никогда не использовалось как оскорбление. До этого момента. Может быть, оно и подходит. Может быть, он — вестник смерти и уныния, нависающий над надеждами всего Клана. Может быть, он такой же недостойный, как утверждает Гэвит. Но он пообещал… Возвратиться к закату с шаром. Вернуться, чтобы доставить ребенка к его людям. Защищать его. Он не может быть еще одним человеком, который подведет его. Он не будет им. Ноздри Дина раздуваются, когда он отклоняется, тяжело дыша. Он чувствует, как позади над ним нависает безмолвным предупреждением Сиф, предвкушающую толпу вокруг них, зафиксированный на нем визор Гэвита, ждущего. Он хватает рукоять заточки, и Гэвит пытается перехватить его руку. — Не… Дин вырывает заточку, выбрасывая под сдавленный вскрик Гэвита. Кровь вытекает из его раны сплошным потоком, но Дин просто возвращает виброклинок в ножны, безмолвно поднимаясь. Он поймет посыл. Гэвит хватается за руку, сотрясаясь от ярости. Они оба знают, что его рука все равно что прострелена, даже если он вовремя займется раной. Они вместе обучались базовым медицинским манипуляциям, и Дин только что намеренно нарушил одно из правил. Никогда не вынимай травмирующий фактор из раны. Есть риск повредить артерию, занести инфекцию, потерять руку. Ему может очень не повезти. Дин поднимает свое испорченное ружье и проходит сквозь круг, направляясь в сторону мусоропровода. — Куда… — он слышит, как Гэвит шатко поднимается на ноги, тяжело дыша за его спиной, — куда ты вздумал уйти? Дин останавливается у начала ската, смотря в его темную бездну. По форме напоминает его мусоросжигатель, и Дин не может не чувствовать себя так, словно уже был в этой ситуации. Не может не помнить о чем-то еще, что хотел отдать ребенку. Подарки и безделушки. Булочки и ручки рычагов. В чем разница? Кажется, ничего не изменилось. И в то же время — все. — Найти то, что ты так опрометчиво выбросил, — говорит Дин, прежде чем броситься в туннель и погрузиться в темноту.✵
— Какого черта ты пахнешь, словно дерьмо Банты? — Пелли прихлопывает мошку, и ее нос морщится, когда она оглядывает его сверху вниз. Дин вздыхает, смахивая кожуру от фрукта с плеча и чувствуя, как какая-то непонятная жидкость капает с его доспеха, вторя каждому движению. — Где малой? — Надеюсь, что вырывает провода из Трэдвелла, чтобы я купила наконец нового дроида, — говорит она, отмахиваясь. — Он играл с той новой игрушкой, что ты ему купил. Совсем утомился. — Хорошо, — напряжение просачивается в его голос, и Дин прочищает горло, желая скрыть это. — Это… очень хорошо. В ее взгляде мелькает беспокойство. — Эй, что это у тебя шестеренки заклинило? — Ничего. — Мандо… — Малой. Принесешь мне его? — Дин сглатывает. — Пожалуйста. Рот Пелли раскрывается от неожиданности. — Конечно. Я имею ввиду, тебе не нужно быть таким вежливым. Ну, мы же не светскую беседу на Корусанте ведем. Ее голос исчезает внутри палатки, и Дин переминается с ноги на ногу, сердито хмурясь, когда в ботинках хлюпает вода. Он блуждает взглядом по улице, просто чтобы отвлечься от мерзкого ощущения. Одного из многих. Уличные фонари мерцают, запуская цепную реакцию: торговцы переворачивают таблички «открыто» и закрывают занавесы своих лавок. В воздухе витает дух завершенности и удовлетворения. Законченной работы. Это довольно-таки нормально, стандартно, почти что скучно. И все же, Дин чувствует странный укол зависти, находясь в стороне от этого. Он никогда не приживется на планете Неварро в таком ее виде. Это ощущение напоминает о старой насмешке. Тебе здесь не место. Ты слабый. Трус. Дин сжимает губы, останавливая поток эмоций, норовящих раздавить его, но они уже впиваются в его горло и рвутся наружу. Сожаление всегда играет с ним в прятки: он ищет свой голос (ведь это — первое, что он теряет), издавая нечеловеческие звуки (что-то ломаное, задыхающееся, насмешливое, как рвущаяся струна). Он не позволит этому произойти. Не может позволить. Дин впивается пальцами в ладонь, ища путь, чтобы снова надежно встать на ноги, но он так устал. Его ружье сломано, от него ужасно пахнет, и он утопает в… Песок. Пустыня. Ори’векад. Звук удушья застревает в горле, и Дин прикусывает язык, заставляя его забраться куда подальше. Не здесь, молит он. Не сейчас. — Нет-нет-нет, мне это нужно. Верни мне!.. — Дин резко поднимает голову, слыша Пелли даже раньше, чем она выходит из палатки, пытаясь выдрать микро-дроида из испачканных рук ребенка. Ребенок скребет по нему когтями, хныча. Она пользуется моментом и указывает в сторону: — Эй, вомп-крысеныш, смотри кто там. — Эй, малой, — выдавливает Дин. Уши ребенка поднимаются. Он начинает вырываться из рук Пелли, ерзая от желания поскорее спуститься и раздражаясь от ее медлительности. — Ладно-ладно! Господи. Пелли едва успевает поставить его на землю, прежде чем ребенок устремляется вперед, путаясь в своей робе, и врезается в ноги Дину. Он отлетает от него секунду спустя, морща нос. — Я знаю, от меня воняет, — Дин поворачивается к Пелли, вздыхая. — У тебя есть те пакеты с антисептиком? — Если ты думаешь, что одного пакета хватит на все вот это, — говорит она, тыкая в сторону его доспеха, — у меня для тебя плохие новости. Она все же протягивает ему пакетик. Дин стягивает перчатку, и Пелли резко смещает фокус на деталь корабля, посвистывая. Любезно с ее стороны, но нет необходимости. Дин разрывает пакет чистой рукой, затем шарит в кармане. Чувствует знакомую прохладу металла. — Вот, — хрипло говорит Дин, очистив шарик антисептиком. — Думаю, это твое. Ребенок подпрыгивает на своих двоих, беря мячик и прокатывая его между ладонями. — Кажется, ты получил то, за чем ходил, — говорит Пелли, смотря на люльку, парящую в воздухе позади него. Дин уже успел забыть о ней. — Но я все равно не понимаю, почему ты вернулся, выглядя, как утопленная вомп-крыса. — Я… кое-что потерял. — Настолько важное, что тебе пришлось пройти через отбросы со всей Вселенной? — она фыркает, закатывая глаза. Горло Дина сжимается, когда он смотрит на ребенка. Настолько.————
Перед тем, как Дин и ребенок покинули Оружейницу, она сказала Дину нечто, что не отпускало его весь день. — Такие найденыши, как он, привыкли, что им лгут и ими манипулируют, — сказала она. — Неволя порождает недоверие. Они начинают привыкать, что их всегда лишают чего-то. Ты и правда ступил на нелегкий путь. Эти слова заставили его шагнуть в мусоропровод. Эти слова заставили его скользить по фруктовой кожуре, едва не теряя равновесие. Эти слова заставили его продираться через отходы, даже когда остатки выброшенной еды стекали по шлему. Он вставал на колени, во тьме отбрасывая в сторону звезды-ведают-что, пока ее слова крутились в его мыслях. Он не мог перестать искать. И искать. И искать. Не важно, как отчаянно он искал: гнев все равно преследовал его. Вина — резкая линия разлома, прочертившая путь по всему остальному; ее не впечатляли хорошие намерения или глупые ошибки. Дин чувствовал, как она разрывает его самообладание по швам, оставляя из него лишь обрывки сожаления и страха. Ему было необходимо надежно спрятать шарик, как только ребенок отдал его. Нельзя было позволить Гэвиту забрать его. Ему следовало быть быстрее. Его руки искали. Шарили на ощупь. Болели. В какой-то момент он начал дышать настолько тяжело, что модулятор перестал преобразовывать звуки. Фонарик, прикрепленный к шлему, метал столпы света, резко освещая любые неровности, попадавшиеся по пути, но Дин чувствовал себя так, словно под наблюдением был он. Дин должен был найти его. Ему было необходимо найти его. Он не вынесет, если он окажется… Он не мог предоставить ребенку ничего, кроме верности своего слова, и если он не сможет верить хотя бы в это, то во что тогда? Сердце болело. Дрожало. Распутывалось на тонкие фибриллы. Просто безделушка, назвал ее Гэвит. Обычный шарик. Это было не так просто — никогда не было просто, — но Гэвит бы не понял. Он родился и вырос в Клане; он не знал, каково это — не иметь ничего, кроме своего имени; когда удобств мало, а вещей, принадлежащих тебе, еще меньше. Но Дин родился на Ак Ветине. Ничто никогда по-настоящему не принадлежало ему. Даже его поселение — это неприметное, лишенное удобств, с какой стороны ни посмотри, место, которое все же было домом — забрали у него. Гэвит не представлял, каково это. Желаемое плыло ему прямо в руки, в то время у Дина все утекало сквозь пальцы. Дин увидел в ребенке то же самое. В том, как он хватался за шарик и едва не плакал, когда его забирали. Ребенок заслуживал гораздо большего, и, хотя у Дина было не так уж много, у него был этот мячик. Его руки продолжали искать. В отчаянии. В исступлении. Фонарик на его шлеме рассек тьму, и свет упал на оранжевую лужу с наполовину съеденным хлебом, на остатки котлеты, на… Что-то сверкающее. Свет отразился от предмета. На горе бесформенных отходов лежал тот самый шарик. Дин сел на пятки. Выдыхая. Смеясь. Плача.————
— Однажды и я был найденышем, — сказал Дин Оружейнице, когда она упомянула травму ребенка. Он не знал, зачем сболтнул это. Или почему рассказал что-то столь личное в ответ. Может быть, это был способ выразить сопереживание. Может быть, это был лишь подходящий момент для откровения. Или, может быть, это был его способ сказать ей — хотя и в осторожной, осмотрительной форме — что он знает все, о чем она предупреждает. Он не ступил на трудный путь — он уже шел по нему. Никогда не сходил с него. Потери — это долгая и одинокая дорога, на которой Дину известен каждый камешек, каждый поворот, каждый ухаб. Он различает тех, кто знаком с этим, по лицу. По языку тела. По тому, как ясные глаза становятся печальными. Поэтому он старался не слишком часто смотреть в глаза ребенку. В конце концов, попытка не венчалась успехом, ведь, когда он в одиночестве стоял напротив зеркала на корабле, на него смотрели те же полные печали глаза. Однажды и я был найденышем. Тогда Оружейница замерла над горном, ее шлем наклонился в его сторону. — Я знаю.————
С космическими путешествиями приходит невесомость. Свобода. Течение времени, обычаи, планетарная гравитация уходят (хотя Дину все равно приходится использовать антигравитационную систему на корабле, чтобы еда не уплывала от него по воздуху), остается лишь вселенная с ее законами. В ней нет ничего стабильного или надежного. В космосе нет твердой опоры под ногами. У кого-то это вызывает замешательство, а Дин видит в этом освобождение. Успокоение. Ему не нужны внешние системы для отслеживания времени. Само по себе тело — часы, предрасположенные к тому, чтобы тонко задавать собственный ритм. Поэтому, когда он наконец покидает Неварро, перемещаясь по космосу на автопилоте, он чувствует, как веки начинают тяжелеть, и следует ритму своего тела без единого протеста. Дин медленно переставляет ноги, чувствуя утомление, которое не может быть только физическим, и сажает ребенка в гамак. Он едва успевает коснуться головой подушки и тут же отключается. Ему удается поспать не больше часа, когда его будит настойчивое хныканье. Его глаза распахиваются, взгляд находит цветок Милла, нависающий над ним, и затем видит шуршащий под потолком гамак. Зеленые руки впустую бьют по воздуху. Ребенок икает во сне, и Дин вздыхает. Кошмар. — Эй, — его голос надтреснут ото сна. Он осторожно покачивает гамак. — Это всего лишь сон. Тело ребенка застывает, когда он вдруг просыпается и, видимо, начинает искать его взглядом, издавая пытливый вскрик. — Я здесь, — говорит он. Рука свешивается через ремень, ограждающий край гамака, скользит по костяшкам Дина, и ладошка сворачивается вокруг одного его пальца. — Засыпай, — он легонько гладит тыльную сторону его ладони. Блик пробивается сквозь его визор, когда он ложится обратно. Свет льется сквозь открытую дверь, словно доказательство его усталости. Он не помнит последний раз, когда забывал закрыть ее. С ворчанием он проводит рукой по стене, нашаривая нужную кнопку и вслепую ударяя по ней. Дверь закрывается с шипением, оставляя их в темноте. По ресиверу в шлеме Дина ударяет пронзительный вскрик. Его глаза распахиваются. — Черт! Шлем Дина ударяется о потолок, когда он вслепую ищет кнопку доступа к двери. Его пальцы цепляются за нее, и он покидает спальный отсек еще до того, как дверь окончательно поднимается, держа ребенка на руках. В его объятиях плач становится еще более громким и острым, теперь отражаясь от стен. Дин шатко отступает в сторону, ударяясь большим пальцем о коробку, затем отшатывается уже от нее, чтобы теперь наступить на игрушку. — Данк Фаррик! Ребенок пугается и переходит от плача к истошному крику. Сердце Дина подскакивает к самому горлу. — Что… что не так? — он пытается спросить так, чтобы было слышно поверх его криков. Всхлипывая, ребенок указывает на спальный отсек. — Что?.. — Дин осматривает койку, ребенка, затем кнопку на стене. Он колеблется. — Дело в темноте? Ты боишься темноты? Ребенок лишь зарывается в его плечо, утапливая слезы в ткани комбинезона. — Прости, — Дин прикусывает нижнюю губу. — Я не знал. Дыхание ребенка сбивается, паника нарастает, и Дин спешно садится на скамейку, обеспокоенный уже по другой причине. — Мне необходимо, чтобы ты дышал. Можешь постараться ради меня? — торопливо спрашивает он. Притупленные зубы впиваются в его плечо, и Дин давится ругательством. Плохо дело. — Я знаю, что ты напуган, но тебе нужно дышать. Ты должен… Звук рвоты прерывает его, и Дин застывает, чувствуя, как что-то теплое и влажное сочится по его плечу. У него нет сомнений в том, что это. Он смещает ребенка и спешно начинает оттирать рвоту своим плащом, благодарный этому происшествию лишь за то, что оно дает время на раздумья. Ему никогда не приходилось успокаивать кого-то таким образом. Лучшим выходом всегда казалась стратегия избегания. Люди привередливы: то, что успокоит одного, может вывести из равновесия другого. Но ребенок чертовски близок к гипервентиляции, и единственный ориентир для Дина — он сам. — Эй, — он резко вдыхает. — Чувствуешь это? Попробуй дышать, как я. Малыш действительно пытается, но его дыхание снова подскакивает. Он удрученно икает. — Все в порядке, — успокаивает его Дин. — Попробуй снова. Шмыгая носом, ребенок пытается вновь, совершая медленный, дрожащий вдох. Его грудная клетка расширяется, и это так чертовски многообещающе, что Дин немного наклоняется к нему, как будто еще больше воодушевляя. — Вот так. Теперь… — он намеренно выдыхает. С легкой нерешительностью малыш повторяет и это, и Дин проводит рукой по его спине, чувствуя, как по телу пробегает облегчение: — Очень хорошо. Ты отлично справляешься. Ребенок хнычет в ответ. — Давай еще раз. Дин вдыхает, и грудная клетка ребенка вздымается синхронно с его; он выдыхает, и она с дрожью опускается, и так появляется ритм: он проводит ребенка через то, что ему приходилось делать тысячи раз. У него не было никого, кто мог научить этому. Были лишь его сжимающиеся легкие, молящие о воздухе и отказывающиеся впускать его. Дин проваливал это упражнение дюжину раз, справлялся в половине случаев, но всегда пытался. Он не знал, поможет ли это кому-то еще, но все же это так. Он слышит, как дыхание ребенка выравнивается, постепенно затихая, и Дин одобрительно хмыкает. — Хорошая работа, малыш. Он наклоняет голову, и ребенок делает то же, потираясь щекой о его шлем. Дин смягчается. — Я понимаю, что тебе пришлось тяжело. Но я хочу, чтобы ты знал, что все будет… Слово «хорошо» все же слетает с его губ. Как должно быть. Он видел, как медик на Кинтане говорил эти слова утешения умирающему, сгоравшему изнутри от недуга; даже тогда это покоробило Дина. Медик лгал, говоря, что «все будет в порядке», когда было очевидно, что это не так. Дин — кто угодно, но не лжец. Он не дает ложных обещаний и не верит в ложь во благо. Он чувствовал на себе острие тревожности не один раз, и последнее, о чем он мог подумать тогда — что все «нормально». Но эти заверения инстинктивны. Клан утешал его таким же образом, когда ему было чуть больше двадцати (тогда кошмары были свежими, новыми и неожиданно пугающими). Их слова, хоть и отличавшиеся от слов медика, были того же тенора, того же тона и предполагали то же. Что все, в конце концов, будет хорошо. Но никто не может знать наверняка. Жизнь во Внешнем Кольце жестока, она пожирает слабых и преследует сильных. Дети всегда теряются посреди этого хаоса. Они достаточно гибкие, чтобы выжить, но ранимые настолько, чтобы начать рассыпаться под давлением всего того, что необходимо для выживания. Иногда детям приходится слишком рано расставаться со светлыми детскими годами, а иногда жизнь превращает их в сирот. Таковы законы вселенной, но это не значит, что это нормально. Он не хочет видеть такую жестокую реальность в качестве стандарта, подводя ребенка к мысли, что пребывать в ужасе всю жизнь — это норма. — Извини меня, — говорит он. — За свет. За то, что напугал тебя, вот что он имеет ввиду (потому что ошибка Дина сделала ему больно, и это не нормально, даже если это была случайность). Ребенок несчастно сопит. — Здесь может быть довольно темно. Я… не привык, что на корабле есть кто-то еще, поэтому забыл, что другим это может быть некомфортно. Я могу поменять что-то. Или установить маленькие лампы внизу? Чтобы ты мог их включать? Он прикусывает губу, ожидая ответа. Ребенок молчит, все так же прижимаясь к нему, и Дин чувствует укол нервозности. — Или нет. Тебе не обязательно их использовать. Я просто подумал… Ладошка сжимается вокруг его воротника. Дин запинается, в миг забывая, что он намеревался сказать. — Я подумал, что… тебе это может понравиться. В его голосе появилась какая-то тонкость, которую он не узнает. И к нему прижимается невероятно маленькое дитя — малыш, — и он не узнает и это. Он не знает, чем объяснить это ощущение. Поэтому его мысли обращаются к близости ребенка и запахам, которые он наверняка улавливает: пот и мускус, антиперспирант и концентрированный дезинфектант для стирки. В этих запахах нет ничего приятного, ничего успокаивающего или доброго, и Дин хотел бы предложить лучшее утешение. Но он — человек, носящий непробиваемую броню. Как кто-то может найти успокоение рядом с ней? — Я знаю, что все это выглядит пугающе, и тебе наверное не нравится такой расклад. Я уверен, ты скучаешь по своей семье, — говорит Дин, и это самое близкое по смыслу к «я знаю, что я — не они» из всего, что он может себе позволить. — Ты можешь бояться. Или чувствовать что-то. Быть грустным — это… нормально, знаешь. Более чем нормально, на самом деле. Дин прикусил щеку изнутри, чувствуя себя странно неуверенно. Сложно произнести вслух нечто, что он никогда не слышал и не видел, но, может быть… с одной стороны он хотел бы, чтобы ему сказали это, когда он был моложе и темпераментнее, концентрируя всю свою злость и горечь на вылазках с Ши’ан и командой. Тогда он не знал, что делать с этими эмоциями. Все, что он знал — что он разрушался, был на грани от того, чтобы разойтись по швам, потому что ему было ужасно страшно. От того, что с ним сделают эти эмоции. От того, что они высвободят. Тогда он ждал разрешения. Ждал кого-то, кто скажет, что выпустить это наружу — нормально. Ребенку не нужно его разрешение, но он не может не сказать об этом. Боль может быть страшно одинокой, и ему не хочется, чтобы ребенок думал, будто он застрял с ней наедине. Дин не может отвечать за будущее — за то, что будет, а что — нет, — но он может говорить о настоящем. Даже если все не так хорошо, это не значит, что так не может быть вовсе. — У нас все нормально, — говорит он. Прямо сейчас. В данный момент. — Надеюсь, ты знаешь это. Ребенок наконец отстраняется от его плеча. Его глаза отекшие и красные, давно пролитые слезы оставили дорожки на его щеках. Он выглядит настолько остро несчастным, что Дин не знает, что еще он может сделать, кроме как утереть его слезы. Он чувствует необходимость сказать больше. Нечто. Да хотя бы что-то. Но слова никогда не были его сильной стороной — он предпочитал делать что-то собственными руками. К тому же, ребенок тоже не использовал слова. Он общается с помощью… Дин замирает. Жестов. Он сажает ребенка к себе на колени, вызывая протест, который стихает, лишь стоит Дину сказать: — Подожди, пожалуйста. Просто… — он вздыхает, облизывает губы, медлит. Затем… Показывает. — У нас, — он озвучивает свое действие, рисуя в воздухе круг между ними двумя и затем складывает большой и указательный палец, — все нормально, — он наконец смотрит в глаза ребенку и принимает всю грусть, что видит в них. — У нас все нормально. Какое-то время ребенок просто глазеет на его руки, и Дин не может перестать терзать свою нижнюю губу, поглядывая на ребенка каждые несколько секунд в ожидании ответа. Когда он так и не появляется, даже по прошествии целых минут, его взгляд падает. Почему он вообще подумал, что?.. На краю его зрения двигается рука. Он втягивает воздух, задерживая дыхание, когда ребенок рисует круг между ними двумя. Выходит неуклюже и бесформенно, но Дин знает, о чем это говорит, и вдруг он уже не может сказать, где начинается и где заканчивается его изумление. Ребенок украдкой смотрит на него. — Вот так, — Дин кивает, воодушевляя его. Он показывает последний знак нарочито легко. Это гораздо проще для ребенка с тремя пальцами. Ребенок медлит и ждет, пока Дин повторит еще два раза, прежде чем подражает ему. — Хорошо! — У Дина вырывается смешок. — Очень хорошо. Ребенок практически выпячивает грудь от такой похвалы, все еще с мокрыми глазами, но с нетерпением повторяет знаки, а Дин не может удержаться от ухмылки — от удивления, от благодарности, от восхищения. Он не знает, почему не подумал об этом раньше, раз ребенок обычно предпочитает касания и прямые действия, совсем отказываясь от речи. Он точно понимает слова, но они будто не заботят его — пока не соединятся с действиями. Дин мог бы посмеяться над собой. Он думал, что ему нужно поменяться, что ребенок хочет больше слышать его речь; он думал, что ему необходимо стать кем-то другим. У него не было ни мысли, что ребенку достаточно этого. Тишины и жестов, коротких предложений и поощрительных прикосновений. Достаточно Дина, какой он есть. — У нас все нормально, — воодушевленно показывает ребенок. — Да, — Дин показывает в ответ. — Все нормально. Но ты заслуживаешь гораздо больше, чем это. Он хочет сказать об этом, но не может. У него нет права надеяться на будущее чужого ребенка или мечтать о чем-то несбыточном для него. И все же, он не может остановиться. «Нормально» — это отправная точка, но за ней — целые мириады эмоций. Ребенок заслуживает улыбаться, засыпать с полным желудком и с еще более наполненным сердцем; быть с кем-то, кто любит его. Он заслуживает быть счастливым. — Я верну тебя домой, к твоим людям, — обещает Дин. — Я уверен, что они уже давно ждут тебя. Ребенок сворачивается клубочком у его живота с таким доверием, которое кажется незаслуженным. Его глаза закрываются, и Дин считывает посыл, возвращаясь в спальный отсек. Он обходит целый отряд игрушек, огибает коробку, которую задел раньше, и кладет ребенка в гамак. Когда он постепенно убирает руки, ребенок хныкает, начиная покидать полудрему. — Тс-с, тс-с, тс-с, — успокаивает его Дин, гладя по голове. Глаза малыша закрываются, когда он подается на прикосновение, постепенно затихая. Но шум в разуме Дина не исчезает, даже когда он ложится обратно на койку. Это хаотичный, разрозненный гул — тот, который он обычно душит работой, — донимающий его непрекращающимися размышлениями. Все время, что Дин помнил, он был загадкой. Аномалией. Он смирился с отсутствием ответов и не нуждался в них. Но каким-то образом он натолкнулся на ребенка, чье присутствие — одновременно и шок, и тайна. Может, на это тоже не нужен ответ. Может, он уже знает, что ему предстоит сделать. Он вернет ребенка домой. Настало время положить конец несчастьям, в которые его втянули другие. Дин будет сражаться с течением, если придется. Или, по самой меньшей мере, умрет, пытаясь сделать это.