My head can't figure out
14 сентября 2023 г. в 22:21
Примечания:
wher is my maind
Зима была. Холодно, снег везде лежит. Белый такой, сверкает на свету тысячами блесток, вероятно, из-за небольшого слоя льда на нем. Снежинок только с черного неба не падало. Действительно, небо таким черным было. Ночь, потому что, наверное! В глазах этот контраст белоснежного снега, темного неба и тусклых фонарей сбивался, давая более мутную картинку. Поймать взглядом такую же мрачную фигуру, загадочно стоящую прямо в сугробе и извергающую то ли светлый, то ли темный пар, было легче, чем увидеть самого себя.
Врываясь в едкий мороз из уже ставшего родным тепла, к этой самой фигуре и направляется. Это только так казалось, что она незнакома ему, это просто захотелось поиграть в дурачка. Джон знал эту фигуру, на самом деле, лучше, чем кого-либо другого на этой планете. И также хорошо знал, что он тут делает. Его ждет, разумеется. И этим своим простым ожиданием заставляет его почувствовать какую-то, что ли, вину. Мог ведь в другом месте также стоять, кого-нибудь другого также ждать. Но это и повод почувствовать себя каким-то особенным. Ведь такой парень — и он для тебя, и ты для него. Сопливо звучит, но иначе никак не расскажешь о том, как Джон радуется этому, будто маленький придурок.
Знал бы, что пугающая чернота неба в контрасте с яркой-яркой любовью заставит его мозг представить что-то третье, что-то иное, то вообще бы из студии не выходил, так бы и просидел там всю ночь. А на утро нашел бы тело. Посиневшее тело Брайана, который по своей преданности так и остался бы ждать на морозе. Нашел бы он его, потому что точно бы случайно наступил на него в ослепляющем свете. Хруст костей принял бы за снег, продырявленный живот уже мертвого парня даже бы не заметил. И кровавые следы от своих подошв тоже бы не заметил, сам даже обиделся бы на Брайана, что не дождался его. А он ведь дождался, всю ночь тебя, гада, ждал, умер даже от ожидания, собака ты такая. Будет оттепель, найдут его, несчастного. Уже сгнившего малость, с дыркой в пузе от джоновских сапог. Внутри у него было бы все таким скрюченным и высохшим уже, не было бы его аккуратного лица, не осталось бы тех его грустных губ, которые Джон любил целовать. И сам он тогда, вероятно, просто сошел бы с ума. Сошел бы с ума еще давно, уже на следующий день, как понял пропажу Брайана.
Джон тряхнул головой. Мысли странные у него нынче.
— Устал? — без приветствий бьет вопросом сразу в лоб этот самый Брайан. В этой реальности он пока что живой, пока что лицо у него все еще красивое и спокойное. И руки у него пока что теплые, обнимают Джона за талию и притягивают к себе. Пока что никто не почувствовал тепло оголенных внутренностей, прижатых к животу.
Чтобы отогнать резкую, настойчиво желающую продолжится мысль, Джон припадает своими губами к чужим. Кровавое видение в ту же секунду развеивается, когда на его незамысловатый поцелуй с энтузиазмом отвечают. Брайан, вероятно, расценил это как что-то более страстное, хоть на самом деле это была лишь удачная попытка отогнать наваждение.
Губы разъединяются, Джон смотрит в чужие глаза с нескрываемым испугом и чистой влюбленностью, Брайан — с бесконечным доверием и добротой.
— Устал… немного. — Джон мурлычет уже куда-то в грудь парня.
Пространство — вот что пугало. Пугало больше, чем тесная комната без дверей и окон. Там, где ты навечно заперт, будет, казалось, даже спокойнее, чем сейчас; сейчас — в бесконечном потоке сверкающего снега, черно-угольного неба и своих убийственных мыслей, что так настойчиво хотели вылезти из глубин разума прямо под кожу, просверлить сквозную дыру где-нибудь в Джоне. Больше всего он боялся того, что его мысли станут материальны. Не в том смысле, что сам Джон воплотит их в реальность, а что они станут реальны сами по себе, что в мире будет такое существо, что будет олицетворять их. В любом случае, он не хотел ни того, ни этого. Все его настоящие желания о том, чтобы заставить свой мозг прекратить думать об этом.
Смотрит на него: он еще не такой, он еще совсем молодой. Волосы еще не заплетены в дреды, пока их даже под шапкой не видно; лицо только бледное и взгляд по-прежнему грустный и встревоженный. Только когда от студии подальше отошли, тогда Брайан его волосы потрепал. Щеки и нос его от холода стали чуть красными; на, считай, белой коже это виднелось как никогда заметно. От мороза вдруг ржавые окровавленные лезвия внутри него решают, что самое время начать работу. Что заставить Джона думать о том, как в него вонзают нож, ведут от живота до горла, как его горячие внутренности падают на снег, с каким сочным звуком трескающихся костей он упадет на заржавевшие, но не переставшие работать шестеренки, что некогда были снегом — это то, чего он хочет. Джон практически почувствовал, как его тонкую кофту с легкостью разрывает на части, а после нее идет что-то еще более тонкое — его кожа, которую так легко зажевало в старый механизм, как оголилась сама плоть и хлестко затрещали сломанные ребра. Он уже практически мог считать, что мертв, что его легкие, сердце, желудок и кишки оказались сожраны дьявольской машиной, но рука Брайана, что так нежно легка на его плечо, заставила окунуться в реальность. Реальность, где все ни капли не лучше, но хотя бы есть Брайан, хотя бы здесь никого не пытаются забрать в глубины своих жутких механизмов, хотя бы здесь с тебя не хотят содрать кожу и выпустить все твои органы наружу. Джон улыбнулся. С нервной натяжкой, но улыбнулся. И повернул голову на парня рядом, чьи глаза были видны под шапкой лишь самую малость, но тем не менее они светились самым счастливым светом. На секунду и машина затихла, и треск снега стал действительно треском снега, а не собственных костей.
Сжал челюсть, зубы скрипнули: захотелось сверкнуть ножом и всадить собеседнику прямо в грудь. Без ненависти, без причин. Без обид и без сожалений. Захотелось распороть его всего, увидеть кольца его кишок, рассыпающихся по снегу. Захотелось увидеть, как красное пятно расстилается по белоснежной глади снега. Не хотелось убить Брайана, хотелось сделать совместное убийство. Чтобы он всадил нож в него, получив то же самое в ответ. Одновременно нажать на курок, когда стволы приставлены к их лбам. Захотелось действительно прикончить его, зная, что перед этим он прикончит тебя. В ушах уже слышался хруст собственных костей, уже чувствовались руки парня между своих ребер, что так безжалостно вырывали его сердце, как приятный усыпляющий звук десятков рвущихся вен и сосудов распространяется только между ними двумя. Эти две смерти только для них, убивают друг друга они только потому что вместе. Только между ними двумя это происходит, атмосфера кажется какой-то даже интимной.
Из наваждения его выводит этот же Брайан:
— Так что ты думаешь о том, чтобы уйти от СексАрт? Росс сказал, что наша демка в Корн просто сногсшибательна.
Джону потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что нет никаких призрачных рук, вскрывающих ему живот и постепенно вытягивающих органы. Что не капает никакая вязкая кровь на снег, что не держит он в руках нож. Но это было не так. В его руках был нож, самый настоящий, держал он его прямо за лезвие. И кровь была, и была она густой, крупными каплями падала на землю. Небрежно и хаотично порезанные пальцы казались такими горячими.
Но снова его отвлекают.
— И… мы будем видеться чаще. Что думаешь?
И в руках, оказывается, никакого ножа не было. Не было никаких неровных глубоких порезов внутри ладони, кожа не отслаивалась и не горела жуткой болью, не послышался лязг металла, когда он разжал руку.
— Да… думаю. Я просто… — сымитировав улыбку и хихикнув, у него вышла лишь сумасшедшая ухмылка и судорожный смешок. — …Неважно. Хотя бы ради тебя.
Бледное и светлое лицо Брайана в какой-то момент, казалось, забрызгивало кровью, но все это было в подсознании Джона. Представилось, как Брайан ножом раскрывает его голову и с умным видом достает мозг, с очередным расслабляющим звуком обрывая сотни нервов, похожих на грибные споры. Как минимум, так их представлял сам Джон. Но хотелось перестать представлять, ведь его мозг все еще в руках Уэлча, вне головы своего обладателя. Как с него медленно капает кровь и другая непонятная прозрачная вязкая жидкость, как парень отрывает одну половинку мозга от другой, как руки его покрываются этой вонючей жижей, а после он выкидывает это все из своих рук, наблюдая полностью пустую раскроенную голову Джона перед собой. И все это по-прежнему лишь для них двоих.
— Так мило с твоей стороны! Я люблю тебя. — Брайан засиял и взмахнул руками. На секунду сгустки крови, растянувшиеся между его ладонями и пальцами, показались совсем-совсем нереальными, совсем пропали из джоновского разума. И осталась только лучезарная улыбка Уэлча, кажущаяся особо выразительной, когда его глаза наполовину скрыты под шапкой, и взгляд падает только на его губы. Джон поцеловал бы его, если бы ему не казалось, что кожа с его лица содрана. Он мог практически почувствовать эту боль, почувствовать это безумное количество крови, заливающее его всего с головы до ног. Почти он почувствовал себя полностью мертвым, как его самостоятельно не поцеловали. Брайан слегка поднял голову, чтобы достать до лица Джона. Сам он почувствовал, как грубоватая кожа чужих рук коснулась мягкой кожи его щек. По-настоящему это было, по-живому; не казалось, что тебя хотят убить. И он не хотел убить в ответ. Поцелуй был таким кратким и мимолетным, что не было понятно, когда он начался, а когда закончился. Когда Брайан продолжил беззаботно шагать, Джону потребовалось несколько секунд остановки, чтобы переосмыслить эти пару секунд. Продолжая думать, он ускорил шаг за парнем. Находясь поодаль от него он чувствовал себя незащищенным, чувствовал, что его тело снова пожирает само себя, а не Брайан убивает его.
Поравнявшись с Брайаном, с виду непринужденно берет его за руку, пусть внутри все еще тревожится. Лучше не знать, что внутри у него происходит. Внутри у него стоит мясорубка, которая прокручивает внутри свою собственную плоть, каждый раз засасывает в себя его органы, потерянная за слоями крови. Она прокручивалась бесконечно и быстро, пока его руку не сжали в ответ. Ладонь у Брайана была такой же теплой, как и его улыбка. Джон расцвел изнутри, мясорубка обросла пастельных цветов цветочками, запарили над ней купидоны-малыши с луками и флейтами, воздушные шарики в виде сердечек заменили настоящее сердце. Такое сердце, которое порвать было еще легче. Но Брайан не стал бы делать этого, в любом случае.
— Ты такой милый.
Эти, с виду, простые слова заставили Джона просто растаять. На секунду и ржавые спирали, рвущие и режущие его вены внутри него умолкли, та самая мясорубка все больше напоминала цветную клумбу. Какие-то назойливые механизмы с протяжным шипением и хрипом продолжали свою работу, забрызгивая идеальные белые цветы кровью. Кое-что из того дерьма, что Джон в себе подавить не мог. Но цветы цвели, жутко-милые бабочки вспорхнули, кажется, прямо у него над головой. Казалось что вот-вот меж зубов у него брызнет самая настоящая радуга, реальная дорога в рай из семи цветов. В реальности, в жуткой этой реальности, это все равно была бы кровь. Кровь одного цвета, свежего красного, где нет ни оранжевого, ни желтого, ни зеленого и других радостных цветов. Только красный, убийственно-красный. Только эта кровь, что тут же сворачивается, темными вонючими пятнами оставаясь на его одежде. Но ведь это радуга, которая уже подступила к горлу, на самом деле блестела, заполняла каждый его нерв и каждую вену собой, заставляя светиться.
Джон слабо-слабо улыбался; слабо, но блаженно. Этот блеск внутри него предвещал скорее, то, что его вены скоро взорвутся. На секунду даже перехотелось, чтобы мозг вязкой рвотой вытек через уши. Если бы это случилось, он бы остался противным и мерзким комом лежать на этом идеальном снегу; мысли его стали бы доступны любому, кто поинтересуется — вот они, прямо здесь, лежат и никому не мешают, смотри кто хочешь. Именно так Джон себя и ощущал. Брайан был этим блестящим и ровным снегом с приличным слоем льда сверху, а Джон, в свою очередь, этой выползшей сколопендры мозга, которая так идеально этот блеск дополняла. Ни что не может быть таким совершенным, что-то должно его испоганить и все испортить. Джон не хотел ничего портить, он не хотел портить Брайана, наоборот, просто хотел быть рядом. Как сейчас, когда он слабо сияет и так мило улыбается. Вечно хотел бы эту улыбку видеть и присутствие именно Брайана ощущать, а не чувствовать то, как мерзкие стенки каждого его органа касаются пыльных костей, как эти кости бьют кожу изнутри, как протяжно воет у него что-то в легких. Как будто там жук какой-то завелся и уже потомство свое там обосновал, оба эти дыхательных мешка своими личинками заполнил, оставил везде эти маленькие белые яйца, которые хочется зажать между двух пальцев и выдавить, как самый надоедливый прыщ. Только он не уверен, что оттуда ему в глаз прыснет не вонючий гной, а что-то еще более подвижное. Что-то, вероятно, длинное и с блестящим панцирем, маленькими шуршащими лапками и резво извивающееся. Меньше всего сейчас хотелось ловить многоножек в своих легких и чесать их изнутри, короткими ногтями небрежно царапать личинок и то самое «что-то», воющее и маленькое беспокоить. Жуки уже управляют его разумом, раз он так на них зациклился. Именно поэтому, наверное, жужжит так в ушах, что их оторвать хочется.
Брайан только успел подхватить Джона, который стремительно начал откланяться назад с заледеневшим взглядом. Видимо, кто-то решил, что сейчас самое время потерять сознание, умереть, или из-за чего он там чуть ли не грохнулся. Будто сама вселенная пытается противостоять его наслаждению моментом. Никогда ему не стать счастливым, всегда что-то будет это пытаться предотвратить, будто он такой говнюк, что ему порадоваться нельзя. Джон не понял, когда успел оказаться зажатым между рук и торсом Брайана, снова оказаться в его объятиях, но ему это нравилось. Было не очень весело то, что в глазах было так мутно, что казалось, будто те сколопендры пытаются втянуть ему глаза внутрь своими короткими и острыми лапками, щекочут их с внутренней стороны, между кожей и черепом пробираются юрко. Не хотелось чувствовать это копошение под скальпом, хотелось чувствовать тепло, исходящее от Брайана. Он, возможно, что-то говорил, судя по вибрациям, исходящим откуда-то сверху, но Джон не мог ничего слышать. Уши заложило, все тело казалось таким холодным, и одновременно обжигающе горячим внутри. Просто пытался в чужих руках согреться, согреться чужим теплом, а не этой раскаленной жижей, что так навязчиво бегала по венам вдоль всего тела. Другого тепла хотелось. Вот такого, как сейчас, как эти гребанные объятия и как этот гребанный Брайан, который сводит его с ума. Это почему Брайан виноват? Джон сам все сделал, его разум сам решил, что пора давать сбой. Просто надо быть не таким одержимым идеей того, что тебя любят и ты любишь в ответ; просто не надо быть таким влюбленным. Любовь творит поистине страшные вещи, крышу заставляет ехать, как минимум, за все шарики и за все ролики, глаза видеть то, чего они видеть не должны, а сердце — неистово биться. И от этого чувства уже сбежать никуда не удавалось, с головой его в болото это его же сознание затолкало и оттуда выпускать не хочет. Или не может. Уже не ясно, что было бы, если Брайан в его жизни никогда не появился. Или пропал бы прямо сейчас.
Ну уж нет. Джон вцепляется в него покрепче. И прямо в тот момент, когда Брайан ведет теплой ладонью по его затылку и шаг назад делает, чтобы эти самые безопасные в жизни Джона объятия распустить. Но успокаивало то, что Брайан вот он — он здесь, никуда не исчез, не умер, не ушел; стоит и стоит, да еще и с очень довольной миной. Джон не понял, когда начал улыбаться в ответ. Даже в тени, в расстоянии удачном между фонарями, там, где не было бы видно абсолютно никого, улыбка Брайана сияла всеми цветами радуги. Такими же, какими когда-то кровь Джона окрасилась. Вот о чем, а о крови думать сейчас не хотелось. Хотелось в улыбке Брайана раствориться, чтобы никто никого не убивал, чтобы никаких мозгов, медленной пыткой вытягиваемых через уши, никаких подкожных жуков и опухолей, живущих своей жизнью. Только он. Только он и только Джон, и никто больше никогда не понадобиться. Никто не нужен. Только через несколько мгновений Джон замечает, что Брайан снова держит его за руку и идет дальше, не смотрит на него и не улыбается минуты уже три. А Джон просто думает об этом, думает и улыбается фантому в ответ. Не замечает ничего вокруг. Только то, какая чужая рука теплая, и какой стала его собственная ладонь от этого. Тоже теплой. Умеет ведь Брайан согревать.
Пусть Джон в этом жесте никаких чувств и мыслей разобрать не может, тревожно от того, что на самом деле Брайан о нем думает. Может, он вообще ему безразличен, это все цирк? Трахать можно любого, даже того, кого считаешь уродом. И новая волна умиротворения: начало казаться, что Брайан это как раз таки тот, кто никогда не будет думать о Джоне плохо. Кто угодно, но не он. Только радость эта входит в тупик, когда он снова отдаляется. На секунду вспыхивает, когда Джон чувствует сухой поцелуй на своем лбу, а потом снова гаснет. Брайан отходит экстремально далеко, а Джон остается на месте. Хочется рвануть за ним, пока не осознает, что это конечная. И мысль о том, что это только на сегодня, не обнадеживает. Не хочется знать, что лимит его Брайана на сегодня исчерпан. Все, что угодно, только не это.
— До встречи. Береги себя, детка. — клишированная фраза, произнесенная его любовью, кажется приглушенной. Джон слепо кивнул в ответ.
По груди полоснул фантомный нож, когда дверь чужого дома закрылась. И он остался один. Без Брайана. В полной дезориентации, в полном одиночестве, полностью потерянный. И не знает, куда ему деваться. Куда переть-то? Домой — где ж его ебан дом, в конце концов? Сейчас все кажется совершенно мыльным, будто все наклоняться вдруг начало. Вот так, вбок, по наклонной. И Джон не понял, когда опять ноги начали подкашиваться.
И когда на снег глухо грохнулся — тоже не понял. Благо на спину.
Кислород будто выбило из легких. Заменилось льдом, будто сухим льдом стало заполнено его горло, все внутри.
Теперь холодно было везде.
Видимо, это как раз таки его тело найдут по утру бесчувственным и уже не способным больше потеплеть, уже без Брайана. А хотелось бы, чтобы они оба лежали так. Только чтобы кровь, чтобы тепло.
Одиноко… Немного.