Допрос

— Я задам тебе несколько вопросов, постарайся на них ответить, хорошо? Лицо следователя размытым пятном повисло в моих глазах. Хотя они давно мертвы и нельзя точно сказать, было ли то, что я видел миражом или галлюцинацией, или настоящим явлением. Всё давно мертво в моём сознании, мозг не соображает уже добрые сутки, руки дрожат, а взгляд не фокусируется. И это недомогание до сих преследует меня даже после нескольких недель проведения в диспансере. В восстанавливающем диспансере работали добрые женщины… они перевязали мне рану на лице и теперь я ходил с бинтами наполовину лица, но зато ожоги болели гораздо меньше. Медсестры всегда разговаривали мягко, знали своё дело и работу, диспансер был детским. Любая грубость детям, подвергнутым разнообразным типам насилия в прошлом месте жительства, могла привести даже к летальному исходу. Но думать об этом я не мог, не хотел. Я не хотел думать ни о чём. Отвратительные адские мысли пожирали меня изо дня в день с последнего события, которое толстой стеной неприязни к своей жизни огородило меня. Мама мертва. Мамы больше нет. Семилетний я никак не мог осознать, что всё происходит на самом деле. Вроде бы всё случилось на моих глазах, вроде бы мама лежала на моих коленях, истекающая кровью в области шеи, холодная, неподвижна, ни одного признака жизни. Однако, я мог лишь всхлипнуть, задрать голову к потолку и продолжить думать. Думать и стараться принять, что теперь я один. Было и то, что радовало меня, разбитого, помятого, не идущего на контакт мальчика с мёртвым взглядом, — как называли меня в диспансере другие дети, находящиеся здесь довольно давно, — умер мамин муж. Кажется, что да. Не, точно. Он, естественно, покинул мир наш, его бездушное тело лежало рядом, я заприметил его, когда меня выводили из дома — я в последний раз оглянулся. Хоть мои глаза и были полны слёз в ту ночь, но я отчётливо помню: он тоже мёртв. — Меня накажут? — такой вопрос я задал следователю в ответ на его. Я был удивлён, что что молодой мужчина разговаривает со мной спокойно, даже осторожно, однако голос его был твёрд и отточен, что внушало какое-никакое доверие. Доверие детям, которых не избивал такой же добрый с виду человек. Но я не доверял ему ни капли. Этот мужественный подбородок, небрежно надетый плащ на широкие плечи — всё это было лишь отвлекающим манёвром от спрятанного пистолета. Я не видел его, но точно знал, что оружие у него было за пазухой в ремне. — Смотря как ты расскажешь, — мужчина по-доброму усмехнулся и улыбнулся, что казалось мне совершенно неуместным. — Давай начнём с простого: как тебя зовут? Я не удостоил незнакомца своим именем, а лишь смотрел на него нечитаемым взглядом. Кажется, я пытался просверлить в нём дыру. Я вообще не хотел сейчас сидеть перед ним за большим столом на достаточно мягком стуле, в отличии от тех, что были в моём доме. Мне хотелось исчезнуть, испариться, без вопросов. Хотелось к маме, но я прекрасно знал, что мамы нет, и никто меня к ней больше не отправит. Я смотрел на следователя с несколько минут, но так и не сказал как меня зовут. Возможно, я бы сказал, если бы не девушка, сидевшая в углу за моей спиной. Она была очевидна — психолог, но, даже будучи повёрнутым к ней спиной, я прекрасно чувствовал, что свою работу она не выполняет. Сидит, небось, с недовольной рожей и думает о том, как поест салат, придя домой. Я ей завидовал, если честно, я никогда не ел салат, и у меня никогда не было настоящего дома. После продолжительной тишины и раздумий, я тихо выпалил: — Я не буду говорить в присутствии той женщины, — и, повернувшись, ткнул указательным пальцем в психолога, которая тотчас же встрепенулась. Она правда очень напрягала меня, казалась гораздо менее крепкой и доверительной, в отличии от того же подозрительного следователя, который хотя бы делал вид, что он дружелюбный. Мужчина, в свою очередь, кинул задумчивый взгляд на недовольную девушку и, прежде чем она начала возмущаться, прервал жестом, подняв руку вверх. В помещении вновь воцарилась гробовая тишина. Мне всё ещё некомфортно, я осторожно поёрзал на стуле и просто начал смотреть в пол. — Лора, дорогая, не могли бы Вы выйти на время допроса? Этот вопрос застал врасплох не только ту, к кому обращались, но и меня. Честно говоря, я даже не рассчитывал на то, что моё мнение и комфорт примут здесь к сведению. Но, кажется, полицейский опытный и вдумчивый был, понял сразу, что лучше обеспечить мне соответствующую атмосферу, чтобы я начал отвечать на его поганые вопросы. Следователь встал со своего места, всё с таким же безмятежным выражением лица, и приоткрыл дверь, чтобы не наводить шума. Психолог выпрямилась, и, не говоря ни слова, вышла из комнаты, оставляя в моих ушах громкий звук цоканья каблуков по плитке. — Так, на чём мы остановились… — задумчиво протянул, вновь мягко присаживаясь на своё место. Мужчина окинул взглядом небрежно скинутую стопку каких-то бумаг и сложил их вровень, мягко постучав по столу, — незачем, просто для вида, там наверняка и не было ничего важного, например, неудавшиеся ксерокопии. — Ах, да, как тебя зовут, мальчик? Я снова молчал. В этот раз даже сам не понимал почему, на глазах уже были слёзы. Меня просто спросили имя. Просто скажи имя. — Филл, — еле слышно сошло с моих губ. — меня зовут Филл Мюллер. — Хорошо, Филл, — следователь мягко улыбнулся, едва ли заметно через застелившую мои глаза туманную пелену. — Прости, сейчас вопросы могут быть жёсткими и ударить по твоей психике, но тебе нужно сосредоточиться, хорошо? Я не считал нужным отвечать. Лишь сжал руки на коленях в кулаки и бесшумно сморгнул слёзы, удачно капнувшие прямо на тыльные стороны моих ладоней. — Ты знаешь как умерла твоя мама? Этот вопрос и вправду ударил мне прямо в сердце, следователь не соврал. Первые же его слова про маму, я не был к этому готов. Любые упоминания о маме за последние недели в диспансере от медсестёр, которые лишь из добрых побуждений утешить, причиняли мне нескончаемую боль и доводили до истерик. Я бился и без того забинтованной головой об стену, наивно полагая, что так выбью пожирающие воспоминания скорбного дня. Заметив это, следователь тут же обеспокоенно постучал указательным пальцем по столу, осознавая, что с моими слезами на первых минутах дело никуда не продвинется. — Ладно, с этим пока повременим. В ответ всхлип. — Кем тебе приходился тот мужчина? Тот. А уж когда добрые женщины в диспансере даже упомянали об этом мерзавце в любом ключе — с целью пожурить или осудить — во мне просыпался такой гнев, что потом им приходилось убирать все разбитые склянки и вкалывать мне успокоительные. Я в бреду клялся, что убью его, убью гада, задушившего мою мать на моих глазах, а когда просыпался по утрам, вспоминал, что он уже мёртв. Я убил его. Меня затрясло еще сильнее, но уже не от горя. Мою душу охватила такая ярость, которая, боюсь, не способна была охватить мальчика в столь юном возрасте. Я метнул на следователя дикий взгляд и процедил: — Муж моей мамы, — слёзы на глазах будто испарились, а силы вернулись и я яростно зашипел, произнося это вслух. — Получается, твой отчим? — НЕТ! Вновь последовала тишина, я глубоко дышал и смотрел прямиком на человека, задавшего вопрос. Тот, в свою очередь, в лице никак не поменялся — как был задумчив, так и остался. Изредка перекладывал руки в другое положение и не сводил с меня взгляда. Как и я с него. Но более свирепого и злого. Мужчина думал еще минуту, затем осторожно спросил: — Ты ненавидешь его? Я обомлел. Мою агрессию как рукой сняло, и я вновь принялся незаинтересованным взглядом рассматривать колени и мять шорты. Человек, о котором мы заговорили, представлялся мне абсолютным демоном, подлой гнилью, которую я не выносил и мечтал забыть его лицо. Именно он причинил мне столько страданий… Именно он убил маму… именно из-за него я сейчас сижу здесь, он во всём виноват. — Так дело не пойдёт. Следователь плавно поднялся со своего места и подошёл ко мне. Я растерянно поднял кажущуюся тяжёлой голову и старался отводить взгляд от его глаз, но при этом не упускать из виду. Всё не верил я ему, противный тип казался — то спокойный как скала, то проявляются в его радужке недоьрые нотки, побуждавшие во мне остатки инстинкта самосохранения. — Пойдём, Филл, — он присел на одно колено передо мной, добродушно приподняв уголки губ. Я не хотел смотреть в эти глаза, не хотел, но сам случайно на них и наткнулся. И замер. Такого чистого взгляда я не видел ещё никогда. Я забыл обо всём недоверии к этому мужчине. В его глазах плескался океан спокойствия, нет… это была водная гладь с чистым небом, облаками и… и с одним единственным деревом… что, деревом? Гетерохромия. Тогда я ещё не знал как называется такое заболевание, у следователя были синия пронзительные глаза, но его правая радужка удивительно плавно из синевы переливалась сначала в болото, вязкое и серое, а затем также плавно в чистый зелёный. Всё, что было недоступно мне — трущобному мальцу с серым небом над головой — отражалось в глазах этого человека, который столь осторожно и ненавязчиво протягивает мне руку сейчас, в надежде, что я доверюсь ему. И почему-то я доверился и протянул руку в ответ, даже не услышав ещё условия, чтобы я встал. — На самом деле я знаю всю твою историю, — что?! — Соседи знали о вашей семье всё, они были поддельниками и рассказали всё на допросе… более грубом. Мой шок не передать словами. Я тут же выдернул свою руку из его и округлыми глазами пялился в недавнотуспокаивабщий океан чужих глаз. Как знал?! То есть он мучил меня просто так? Издевался? Не такой уж он и ангел, спустившийся с небес, чтобы меня спасти, ты опять наплёл себе Филл, в мире не бывает хороших людей. Но, что самое страшное — он знал всю правду о Филле. — Это ведь ты убил мужа твоей мамы, так ведь? И небрежно улыбается, смотря на меня. Я с непониманием и ужасом смотрел на него. Меня облапошили, обманули, воспользовались моим хрупким доверием. Я не прощаю такого, особенно когда этот изверг довёл меня до слёз сегодня. Ещё обвиняет! Но к моему огромному сожалению он был абсолютно прав. Я убил отчима. И как бы я не хотел этого упоминать, наказания мне всё равно уже не избежать. А мне было достаточно всё равно на то, как меня накажут. Уверен, хуже, чем мной убитый, никто не умеет наказывать. Меня волновало лишь то, как быстро меня сломали одним лишь взглядом. Почему я позволил себе так легко расколоться и в конечном итоге практически сдать себя с потрохами, если бы этому мучителю не было всё известно. — О, так значит ты, — он снова противоречиво тому, что говорит, улыбается, прикрывая глаза. Сумасшедший, больной, я ничего не соображал в тот момент, когда он вновь смотрел на меня своими сияющими синими дырами с лиственно-зелёным отливом, уроме как самых плохих обзывательств, которые знал, — Спасибо, что сам сознался, нам не было известно до конца, ты моло… — Меня накажут? Я всё время врал себе, я чертовски боялся наказания, которое понесу за то, что сделал. Больше всего боялся именно за него. Я защищал маму, но не смог, моя жизнь ещё тогда пошла под откос и, казалось, что еще может сломать её, меня и мою веру в собственное будущее. Но во мне существовало инстинктивная боязнь того самого «наказания», заложившееся под коркой, глубоко в горле застрявшее, которое я старательно раздирал, стараясь вынуть это гложещее чувство отчаяния. Следователь вздохнул. Улыбка медленно сошла с его губ. Он опустил голову и постоял так минуту. А затем вновь взглянул на меня так же глубоко, похищая в свою обитель синего спокойствия. Вот только я учился на своих ошибках, и никакого даже намёка на расслабление и доверия я в себе не допустил. — Послушай, Филл, — спокойно начал говорить он, но слегка грустные еле слышные нотки выдавали его — новость будет не из лучших, — Да, ты понесёшь наказание. Но совсем ненадолго. Ты просидишь несколько дней в колонии для несовершеннолетних преступников и у меня к тебе есть лишь одна просьба. Как это понимать? Колония? А, колония… мама как-то рассказывала, что… нет, не хочу вновь вспоминать об этом подонке. Просьба? Я недоверчиво сощурил глаза, ощущая, как он подбирается к моей маленькой руке и обхватывает с двух сторон своими большими, горячими ладонями — хочет согреть, утешить — но я вырываюсь, он обманул меня. Я не больше не ведусь на это обманчивое тепло, на этот мираж в его глазах и фальшивые улыбки. Передо мной лишь фигура с пистолетом за пазухой, давно снятым с предохранителя. И стоит мне показаться ему неуравновешенным и неуправляемым — застрелит. Пусть стреляет. Но он лишь вновь улыбается. И шепчет почти неразборчиво «я понимаю». — Моя просьба, Филл: жди меня. Я обещаю, ты не задержишься там больше, чем на неделю. Я уже почти обо всём договорился. Пообещай мне, Филл, — он смотрит серьёзно, надеясь, видимо, на моё благоразумие. А я молчу. Даже не собираюсь ничего ему обещать, пусть хоть через силу гонит, я не верю ему ни на грамм. Пусть даже не надеется, что я буду ждать его. Сбегу, и всё… — Филл. — Хорошо. Я выдавил это через себя, свою волю и гордость, чтобы он не приходил раньше той самой недели, которая должна пройти, прежде чем он явится. Кто он вообще такой, чтобы я ждал его? Он не мама, значит и ждать я его не должен, не буду, он предатель и ужасный человек. Прежде чем встать, вынуть меня из задумчивости и вывести за дверь, следователь нежно улыбается и говорит мне: — Меня зовут Кристиан. Приятно познакомиться.