Раз и навсегда

Они лежат на мягком газоне посреди свободной террасы и, наслаждаясь уютным молчанием, в тишине рассматривают ночное небо. Пальцы Педри ласково блуждают в его волосах, неторопливо перебирая мягкие пряди, и Пабло, прижавшись щекой к его груди, довольно мурчит в ответ, а затем, чуть наклонив голову, осторожно прижимается губами к чувствительному месту между тонких ключиц, посылая по телу Педри легкую, приятную дрожь. Педри тихо вздыхает и улыбается, в этот момент чувствуя себя самым счастливым человеком на свете. И это счастье — глубокое, искреннее, — совершенно не похоже ни на одно другое чувство, что он испытывал в своей жизни. Разумеется, он был счастлив, когда поднимал над головой долгожданный трофей, когда вместе с командой выигрывал важные матчи, когда забивал красивые голы или отдавал передачи, помогая забить другим. И все же то счастье, которое он чувствовал сейчас, просто лежа на чужой террасе и прижимая к себе маленького Пабло, было совсем другим. Чем-то удивительным и особенным, словно предназначенным только лишь для них двоих. Наверное, так оно и было. Во всяком случае Педри очень хотелось в это верить. Где-то высоко в небе мерцают звезды, и десятки самых ярких созвездий озаряют землю сверкающим серебром светом. Но ни одно из них не сверкает также ярко, как эти огромные карие глаза, что смотрят на него самым преданным и влюбленным взглядом из всех, что он когда-либо видел. И от одного лишь этого взгляда сердце Педри наполняется бесконечной нежностью. Поддавшись желанию, Педри наклоняется и нежно целует его в лоб. Затем — кончик его носа, порозовевшие щеки и напоследок — поочередно уголки мягких губ, срывая с ним судорожный вздох. Неохотно отрывается, смотрит, любуется им: как едва заметно дрожат его ресницы, как он растерянно-смущенно отводит взгляд в сторону, как быстро и часто вздымается его грудь… Переводит взгляд на чуть приоткрытые губы, ловит пальцами его подбородок, слегка приподнимая, чтобы было удобнее, и снова целует, но на этот раз уже по-настоящему. Пабло тихо вздыхает, прикрывает глаза и отвечает. Сначала неловко, будто бы впервые целуется, но с каждой секундой все более уверенно, постепенно перехватывая инициативу. И вот, спустя несколько мгновений, уже он сам мягко сминает его губы своими, сам скользит языком в горячую глубину его рта, сам нетерпеливо целует, позволяя себе чуть больше дозволенного. Ненадолго отрывается, слегка приподнимается, несколько секунд смотрит ему прямо в глаза, а затем снова опускается, прижимая всем телом к влажной от вечернего дождя траве, и дарит еще один поцелуй. Мягкий и такой до невозможности сладкий, что Педри словно наяву чувствует крошащуюся шоколадную крошку на губах и тягучую, приторную карамель во рту… Кажется, Пабло снова ел эти дурацкие конфеты. Кажется, он снова съел не меньше килограмма. Но в этот раз ругаться почему-то совсем не хочется. Только не сейчас и не здесь. Может быть, немного позже. Педри снова зарывается пальцами в его волосы… Запрещенный прием, который всегда действует безотказно — Пабло довольно вздыхает и, зажмурившись от удовольствия, сам тянется к его руке, словно котенок, ищущий ласки. Такой милый, очаровательный, беззащитный… Совсем не похожий на того Пабло, которого он видел на поле. Но тем ценнее были эти откровенные моменты, когда они оставались наедине и Гави становился тем, кем он был на самом деле. Не талантливым футболистом, о котором говорил весь мир, а всего лишь восемнадцатилетним мальчишкой. Еще наивным ребенком, который так сильно нуждался в любви и заботе. И Педри любил. Любил и заботился. Не только как о товарище по команде… но и о том, кто был для него дороже всего. Пабло. Его Пабло. Вновь взглянув на него, Педри увидел, что он улыбается. Смотрит из-под полуопущенных ресниц и улыбается. И от этой улыбки, обращенной ему, лишь ему, сердце Педри вздрогнуло и взволнованно затрепетало. Улыбнувшись в ответ, Педри ласково проводит ладонью по его щеке, наслаждаясь тем, как моментально вспыхнули его щеки. Внезапно смутившись, Гави опускает голову и тихо вздыхает. Но Педри тут же меняет тактику: убирает руку, а затем резко поддается вперед и… оставляет россыпь коротких поцелуев на его лице. Гави тихо хихикает, потому что это немного щекотно, но несомненно приятно, а спустя всего несколько секунд уже сам подставляет лицо под его губы и громко смеется, вздрагивая от каждого поцелуя, что приятным теплом ложатся на кожу. Педри негромко смеется в ответ, чувствуя, как счастье внутри него взрывается сотнями разноцветных, ярких фейерверков, и вновь тянется к нему, прижимаясь губами к чувствительному месту на шее. Кожа у Пабло теплая, мягкая, нежная. И пахнет приятно, вкусно, сладко. Педри медленно вдыхает его запах и на мгновение замирает, желая навсегда запомнить этот момент. Просторная терраса во дворе чужого (Педри мысленно исправляет себя, ведь он давно перестал считать дом Гави чужим) небольшого уютного дома; успокаивающая тишина, нарушаемая лишь ветром и тихим шорохом травы; глубокое темно-синее небо, сверкающее светом сотен тысяч звезд и одинокой луны, что, словно подмигивая, выглядывала из-за небольшого облака; мягкий газон, нежно щекочущий спину колючими травинками… и Пабло. Здесь. Рядом. В его руках. Такой знакомый, родной, любимый. Педри смотрит ему в глаза и медленно тонет в этом расплавленном шоколаде, который обнимает собой темный зрачок. И слова, что так долго теплились в его душе, словно нераскрытый бутон самого прекрасного цветка, будто бы сами собой вырываются наружу, слетая дрожащим шепотом с его губ. — Я люблю тебя. Гави пораженно замирает. Он выглядит немного растерянным, будто не знает, что делать. Отводит взгляд в сторону, покусывает нервно губы, неловко сминает пальцами края своей любимой футболки. Волнуется. Педри слишком хорошо его знает. Поэтому он бережно, ненавязчиво обнимает его за талию, тянет еще ближе к себе, а затем, подарив ему теплую улыбку, мягко целует его в самый кончик маленького носа. И негромко зовет его по имени. — Пабло? Пабло неловко ерзает, но молчит, не отвечает. Думает, собирается с мыслями. А Педри и не торопит. Прижимает мальчишку к себе, успокаивающе гладит по дрожащим плечам и спине и, вновь обратив взгляд к небу, терпеливо ждет. Ему некуда торопиться, и он может подождать. Несколько минут, часов, дней… долгие недели, месяцы, годы. На самом деле Педри думает, что готов ждать целую жизнь, если в конце концов Пабло окончательно станет его. По-настоящему. Так, как бывает только раз и навсегда. Но, к счастью, все оказывается намного проще, когда Пабло внезапно поддается вперед. И в этот раз в его глазах застывает непоколебимая решимость. Он больше не оставляет себе времени, чтобы остановиться или передумать, действуя не головой, но сердцем. Обнимает за шею, доверчиво прижимается лбом ко лбу, ловит глазами внимательный взгляд, а затем слегка наклоняется и, невесомо коснувшись его губ легким, словно крыло бабочки, поцелуем, тихо сбивчиво шепчет: — Люблю. Очень. Тебя. Его голос дрожит, а слова путаются, словно непослушные нитки. И вместо идеального «свитера», который должен был получиться, получается что-то дурацкое. Дурацкое, глупое, несуразное. И в то же время полное такой настоящей, честной искренности, что невольно понимаешь, что идеальный свитер тебе и не нужен вовсе. И что для счастья тебе достаточно самого простого. Простого, обыкновенного, своего. Не чужого, обезличено-равнодушного, а своего — родного, близкого, самого ценного. И когда тебя, наконец, накрывает этим осознанием, кажется, будто весь мир вокруг в одно мгновение рушится, рассыпаясь словно хрупкий песчаный замок… Позабыв обо всем, они снова целуются. А где-то высоко в небе продолжают гореть десятки сотен звезд.