Корека. Италия. 5 июня.
И, действительно, от местных пейзажей невозможно оторвать глаз. Зелено, свежо и так необычно, но будоражаще. Особенно восхищает глициния, цветение которой может сравниться с цветением сакуры. Она цветет пышно, соцветия-кисти ниспадают сиреневым или голубым водопадом с арок, фонарей, балконов. Просто восторг! Шум машин сменился редким лаем безобидных собак. Эти животные не хозяйские, не бездомные, они как бы общие. Не привязаны ни к одному месту, гуляют по городу в свободном порядке, но каждый местный их знает, подкармливает и чешет за ушком. Чуя размышлял над скитальческим образом жизни этих дворняг двадцать минут и пришел к выводу, что после приезда на Кореку он стал одной из них. У него нет собственного дома, лишь временное место обитания, нет друга или партнера, к которому он был бы привязан. Здесь только он, свежий воздух и койко-место в доме бабули Лугареции. Место ему это досталось чудом. Чуя появился на Кореке без особого плана действий, с одним рюкзаком и разряженным телефоном; он смело подбежал к первой попавшейся женщине и стал выспрашивать где можно остановиться пожить. Лугареция сказала, что ему, жалкому туристу, надо ехать в столицу, в гостиницу, но Чуя сумел выплакать место под боком у женщины в обмен на чисто символические пятнадцать евро в месяц и строгий свод правил поведения. Домик совсем мал, но Чуя рад собственной тесной комнатушке и шикарному виду на море с балкона. Балкон. Парень думал, что эта итальянская деталь чуть приукрашена и, на самом деле, обладает меньшей элегантностью чем в фильмах и романах. Оказалось, что не совсем. За цветочными горшками, кадками с пальмами можно обнаружить все, что угодно: сушилки, газовые плиты, шезлонги, столы. И это очень удобно — стирать там же, где сушить, загорать, когда вздумается, а главное — есть с видом на солнце или звёзды. Деревня Корека тоже мала: три улицы, пять кафе, два бара, одна выбеленная церквушка и, на первый взгляд, всё. Здесь тишина и влажный воздух, абрикосовое солнце, розовые кусты олеандра, лимонные деревья под окнами, приветливые местные, кучерявые облака. Здесь хорошо. Чуя не ужинает, потому что весь день подпитывался солнечной энергией и морским воздухом. Он не говорит с Лугарецией, рано ложится спать и решает, что завтра обязательно познакомится со всеми местными. В планах провести здесь все лето и знакомые ему точно не помешают. Чуя надеется провести здесь все лето, если хватит денег, либо, если он найдет работу. На Кореке даже солнечные лучи другие. Они мягкие, нежные, ласкают гладкое лицо и бережно будят Чую к восьми утра, как по заказу. Парень накидывает льняную рубашку с оторванной пуговичкой и сбегает вниз, в надежде застать Лугарецию. — Лугареция, вuongiorno, — восклицает парень, завидя женщину на кухне. На её черной голове с едва заметной проседью повязан красный озорной платок, на груди, поверх длинного платья, висит запачканный фартук. Вытянутое лицо выглядит молодо при свете дня, но в тени морщины и складка меж бровей сильно выделяются, и женщина выглядит на свои годы. Она стоит спиной к парню, прибирает кухню от приготовления чего-то определенно вкусного и вздрагивает, когда он зовет её: — Ты должна мне все raccontare. — Oddio! — Лугареция взмахивает руками, и мука мелкими пылинками взмывается в воздух, — Перестань пытаться говорить на итальянском! Не надо делать что-то плохо, выучись, а потом уже действуй. Чуя виновато кивает и испытывающе смотрит на женщину, не желая повторять просьбу. — Что ты хочешь? — она сдается. Лугареция делает разворот и всем своим грозным видом показывает, что готова уделить своему неуемному жильцу пару минут. Парень воодушевляется и рассказывает обо всем, что он хочет узнать: — Что ты готовишь? Ты знаешь всех на Кореке? Сколько здесь людей? Чем вы занимаетесь тут? Как проводит время молодежь? — Oddio, ты такой ребёнок, — без укора вздыхает Лугареция и отворачивается обратно к недомытой посуде. — Сколько тебе лет? — Diciannove, — с гордостью отвечает Чуя, забывая про недавний наказ женщины. — Я сказала, перестань! Что ты делаешь здесь в девятнадцать лет? Голос Лугареции приобретает нотки наставничества. Она чудится Чуе матерью, которой у него никогда не было, сердце странно сжимается. Он мнется, как нашкодивший сын, в непонятном, бессмысленном страхе. — Я отчислился из университета и на последние деньги уехал сюда...— Чуя вертит пальцем в воздухе, пытается сформулировать цель своего приезда максимально коротко, — Отдохнуть, скажем. — Почему ты отчислился? Чуя тупит глаза в пол и ведёт плечом. Взрослых надо уважать, они опытнее, старше, и Чуе всегда немного неловко с ними говорить, потому что он чувствует себя глупцом. На Кореке одни старики, впрочем, он быстро исправит свое стеснение. — Ну, меня выгнали за прогулы. — Почему ты прогуливал? — не унимается женщина. Чуя не хочет увиливать или врать, это не имеет никакого смысла. — Мне не нравилось там учиться. Я учился на юриста, но я люблю совсем не это, у меня математический склад ума, — он улыбается, на секунду представляя себя мудрым ученым в очках. Таким, рядом с которым можно чувствовать себя глупцом. — Как родители тебя отпустили, — больше риторически вздыхает Лугареция, но Чуя считает нужным ответить. — У меня нет родителей. Лугареция издаёт какой-то непонятный звук — то ли писк, то ли вздох сожаления — и прижимает запачканные руки к груди. — Прости, caro, — грустно восклицает женщина, но тут же берет себя в руки, моргает и после короткой паузы спрашивает, — И что ты будешь делать, когда вернешься? Снова учиться? Чуя неопределенно качает головой. Он пока еще думает над этим. Точнее, нет, это совсем не так. Он приехал сюда, чтобы не думать над этим и надеяться, что все само разрешится, и кто-то примет верное решение за него. — Не знаю, наверное, — жмет плечами парень и скучающе смотрит в окно. Ему неудобно задавать одни и те же вопросы, поэтому, если Лугареция не настроена на разговор, то он не станет давить. Однако, женщина спустя три томительные минуты заводит диалог снова. — Я готовлю мешочки с мясом и сыром. К девяти пойду на рынок торговать, этим в основном все и занимаются. Нас здесь чуть меньше тысячи. Чуя оживляется и снова глядит на Лугарецию. — А здесь есть школа, детский сад? — Есть, совсем крошечные, но есть. Женщина вздыхает и достает корзинку, дно которой застелено кружевной салфеткой. Она перекладывает мешочки внутрь и говорит: — Молодежи здесь совсем и нет. Две девчонки Луиза и Франческа, и парень Лео; они все закончили лицей в этом году, скоро тоже уедут, — Лугареция делает паузу и сметает последние мучные крошки в раковину, — Есть ребята помладше, но они тебя не заинтересуют. Есть семейные пары постарше, лет двадцати пяти, но в головах у них одни лишь детишки, поэтому, общайся со сверстниками. Чуя пропускает мимо наставления и интересуется: — У вас и лицей есть? — У нас и школа и лицей, все в одном здании. — А так можно? Чуя не видит, но чувствует, что Лугареция насмешливо закатывает глаза и усмехается. Она берет в одну руку корзинку, в другую какой-то пакет и выходит из дома, напоследок бросая: — Иди погуляй, к часу у ребят закончатся занятия. Чуя чуть расстроено глядит на столешницу и ликует, когда обнаруживает сверток с тремя мешочками. Он наспех все съедает, восторгается нереальным вкусом, запивает остывшим чаем, кидает в сумку ежедневник из своей комнаты и мчит на изучение Кореки. С природой он вчера ознакомился, а вот должного внимания строениям и жителям не уделил. Чуя переживал, что к нему будет предвзятое отношение, но, вовсе нет, местные весьма обходительны с ним. Они приветливо улыбаются, даже не зная, кто он, терпеливо разъясняют как пройти к месту, а затем начинают вести непринужденный диалог о погоде, расспрашивать о целях приезда и в итоге составляют компанию на недолгие десять минут. Чуя, покинув одного из таких сопровождающих, виляет по узким улочкам, изучает однотипные домики, прелесть которых выражается не в размере, не в новизне, а в деталях: только политых цветах, свисающих с балкона, белых простынях на бельевой веревке, трехцветных кошках на пороге, смехе и ругани за дверьми. Чуя изучает каждый домишко и осознает, что они вовсе не однотипные, у каждого своя душа, особая атмосфера. По указанию удивительно неразговорчивого местного, парень находит ту самую школу и, повертевшись вокруг, уходит обратно вглубь деревушки. К двенадцати Чуя устает. Солнце печет, грозится сжечь бледную кожу парня, который, как всегда, пренебрег кремом и посчитал, что рубашки будет достаточно, но, хуже того, Чуя начинает скучать. Он бродит по каменистому берегу, встречает детей, плещущихся в теплом море, и думает сам окунуться, но замечает слева что-то похожее на сад. Роща выглядит маленькой и такой далекой, но очень заманчивой. Чуя решает сходить на разведку. Он добирается до места довольно долго — пятнадцать минут по песочным камням — и, кажется, давно вышел за пределы деревни, но в этом нет ничего страшного. Настоящий восторг налетает морской волной на тело, когда за спиной Чуи остаётся Корека с её неказистыми домиками, а перед собой он видит самую настоящую оливковую рощу. Деревья большие, расположены на приличном расстоянии, но все равно будто теснятся друг к другу, ветви с тоненькими светлыми листьями тянутся к небу и создают своеобразный купол. В такой ловушке действительно можно потеряться. Чуя хватает зеленую оливку, пробует и морщится от твердости и горечи. Тёмная оказывается приятнее, слаще что ли. Впереди слышится шум, и Чуя без разбора идет на звук. Он протискивается через деревья и останавливается, когда слышит шелест прямо под ногами. Источником звука оказывается какая-то черная сетка, расстеленная прямо посреди рощи. Парень смотрит себе под ноги и не понимает, что она здесь делает, а затем едва ли не подпрыгивает на месте от очень эмоциональной итальянской речи. — Che diavolo spaventarmi così? — Извините! — испуганно выпаливает Чуя на японском и тут же исправляется на английский — Простите, я не хотел. Он фокусирует взгляд на высоком парне в бежевой шляпке, защищающей от солнца. В покрытых перчатками руках он держит странный деревянный гребешок, и до Чуи наконец доходит, что, кажется, тут происходит сбор оливок. Руки покрыты не только перчатками, но и светлыми бинтами до самого локтя; в вырезе расстегнутой голубой рубашке тоже виднеется ткань. Чуя думает, что это своеобразная дополнительная защита от солнца или обработка обгорелой кожи. — Ты кто? — на идеальном японском спрашивает парень, и Чуя совершенно теряется. — Я, я Чуя, — он вытягивает руку вперед и слабо улыбается, — Я вчера приехал, живу у Лугареции. Незнакомец щурится и разглядывает Чую с какой-то непонятной эмоцией: то ли с интересом, то ли с недовольством. — У Лугареции, значит, — задумчиво тянет парень, а затем, в учтивом жесте снимая перчатку, лениво жмет руку, — Осаму. Чуя распахивает глаза и не верит собственным ушам. Неужели тоже японец?! По чертам лица можно было догадаться, но Чуя не осмелился. — Осаму? — удивленно переспрашивает он, выпуская мягкую ладонь. Ему о стольком теперь хочется расспросить этого парня. Откуда он, что здесь забыл? Чуя уже было открывает рот, чтобы задать все вопросы, но Осаму качает головой и кивает в сторону оливок. — Я работаю, прости. Чуе становится стыдно. — Да, конечно, извини, — он машет руками и уже собирается уходить, но просто не может оторваться от этого парня и решает изобразить глупого, неопытного туриста, коим он в какой-то мере и являлся. — А что ты делаешь? Осаму глядит на Чую с какой-то особой снисходительностью и объясняет. — Собираю оливки. — На рынок? — задает еще один дурацкий вопрос Чуя, заведомо зная ответ. Осаму учтиво кивает и продолжает вычесывать оливки. Недозрелые и перезрелые плоды сыпятся прямо вместе с продолговатыми листьями, но по всей видимости, в этом нет ничего страшного. Чуя следит за напрягающимися руками, выступающими венами, и замечает, что это усердие совсем не сочетается с безмятежным лицом парня. — Это выглядит утомительным, — отмечает Чуя и даже хмурится при мысли о том, как будут болеть руки после хотя бы получаса сбора. — Хочешь попробовать? — Я? — удивленно вздыхает Чуя, — Нет,..я не думаю, что у меня.. Осаму не дает договорить и вручает парню коричневый гребешок. Одну руку Чуи он кладет на ветвь, а вторую направляет к листьям и оливкам. — Греби. Чуя пытается делать более осторожные рывки руками, чем Осаму, потому что боится, что в лицо прилетит листик или целая ветка, но так выходит чуть менее эффективно. Первые оливы сыпятся на сетку, и Чуя довольно улыбается. Он с детским восторгом счищает всю ветвь и гордо отдает гребешок обратно. Осаму без особого энтузиазма хвалит парня и возвращается к работе, намекая, что теперь разговор уж точно закончен. Чуя все понимает и делает несколько шагов назад, однако, не уходит. — Увидимся? — ему хотелось бы сказать это уверенно и утвердительно, но выходит так, что он спрашивает с надеждой. Осаму кивает и усмехается. — Со стопроцентной вероятностью. Конечно, они увидятся, здесь три улицы, пять уютных кафе, два бара, одна церковь. И одна оливковая роща.