Обещаешь?

Монсун проснулся в холодном поту. Он обнаружил себя уже сидящим в постели, схватившимся за место, где раньше было сердце. Нет, оно и сейчас есть и стучит, но теперь оно синтетическое, нечеловеческое, лишь его подобие, разгоняющее по телу такую же синтетическую кровь. Мужчина вглядывается в полумрак комнаты; занавески качаются от лёгкого ветра, вдуваемого в комнату, лунный свет падает на пол, освещая брошенную одежду. Не его; Монсун всегда аккуратно складывает одежду в шкаф. Вот обладатель одежды – что-то недовольно буркнул и перевернулся на бок так, что, если откроет глаза, будет теперь смотреть на Монсуна. Сердце Ветра Разрушения всё ещё быстро бьётся, он пытается восстановить сбившееся дыхание; не выходит, теперь Сэм точно проснется. У него сон чуткий на такое. Но Монсун позволяет себе ещё немного посидеть без движения, только прижимая руку к груди; он смотрит на Минуано. В этом лунном свете, уставший, но готовый проснуться в каждую секунду, он – настоящее воплощение всего прекрасного. Монсун не понимал и не понимает до сих пор, как ему удалось сойтись с таким как Сэм; у него ведь было столько альтернатив, куда лучше, чем взрывной идеалист, но сердцу, как говорится, не прикажешь. Наконец, он шумно выдыхает и откидывает одеяло, собираясь опустить ноги на пол, но останавливается; тихий, чуть хрипловатый голос с акцентом останавливает его. – Монсун... – Судя по шуршанию, мужчина садится и потирает глаза. – Что случилось? Хоть он и старается говорить тихо, голос всё равно разрезает тишину и заставляет седовласого поёжиться. А может, он делает так и из-за того, что не хочет говорить; молчит, только сжав длинными пальцами одеяло. – Монсун... – Уже более ласково произносит Сэм. – Я рядом. Ты можешь сказать всё, что чувствуешь, я сделаю всё, чтобы ты не почувствовал себя отвергнутым. В первый момент эти слова как ножи ударяют в спину худощавого мужчины. Лунный свет больше не ласкает, а обжигает его кожу; он сгибается ещё сильнее, уперев руки в колени и закрыв ими лицо. Сердце постепенно прекращает свой безумный бег, а дыхание успокаивается; но в груди всё равно липкое и одновременно режущее чувство страха и горечи, которое, как казалось Монсуну, он больше не может испытывать. Бразилец со вздохом скидывает с себя одеяло и на четвереньках ползет к камбоджийцу. Постель под его коленями и ладонями лишь слегка прогибается – матрас не лучшей мягкости; Родригес старается не издавать ни звука, словно боясь спугнуть такого хрупкого и беззащитного в этот момент Монсуна. Но киборг прекрасно слышит; и слышит то, что Сэм садится рядом и, затаив дыхание, словно поджидает удобного момента, чтоб захватить долговязого ветерана в объятья. Не сказать, чтоб он был против, но сейчас нервы больше похожи на струну, и каждый неверный шаг будет воспринят в штыки. – Я вспомнил лагерь. – Голос Монсуна неожиданно врезается в мерный шум ночных насекомых где-то на улице. От неожиданности Родригес чуть не вздрагивает, но сдерживает себя и внимательно смотрит на него. – Я вспомнил всех тех детей. Вспомнил родителей. Вспомнил все те красные флаги, и как показательно пытали тех людей. Из-за ладоней его голос звучит глухо, но даже так понятно, что киборг сейчас испытывает самые ужасные эмоции. Сэмуэль медленно пододвигается и осторожно ведёт свою тёплую шершавую ладонь от гладкой лопатки – у Монсуна вся кожа была такой, синтетическая, без единого изъяна – до плеча, и оставляет её там. Большим пальцем он начинает медленно поглаживать, словно начиная путь к чему-то большему, стараясь успокоить киборга. И, кажется, это работает. Монсун отрывает руки от лица, оставляя их безвольно свисать с коленей. – Вот скажи, Сэм, ты когда-нибудь видел, как с человека заживо снимают кожу, и на нём остаются только мышцы, а он всё ещё всё видит и понимает? Как он умоляет добить его, но в конце-концов срывает голос и просто даже не воет по-звериному, а молча открыл рот и пялит своими покрасневшими глазами, где полопались все сосуды? – Он мотает головой, как внезапно чувствует, как его медленно притягивают куда-то и даже кладут. – Сэм, что ты?.. – Чшш. – Минуано ласково поглаживает мужчину по волосам, перебирая их пальцами, пока укладывает его голову себе на колени, заставляя прилечь. – Вот теперь продолжай. – Я не могу забыть этого. Не могу. Иногда я проклинаю свою хорошую память. Они говорили всякую чушь, что я должен ненавидеть семью, потому что они предатели... – Он не замечает, как прижимается к бразильцу, вдыхая ароматы кофе, какого-то уже почти выветрившегося одеколона и тела, как теперь почти бубнит ему в живот. – Они были идиотами, но из-за них я теперь не могу спать. Ты ведь видел подобное, о чем я говорю, да? Ты наверняка заинтересовался красными кхмерами, как только я впервые заговорил про них, уверен. – Да. Я читал об этом. Но это неважно, meu querido Firun. – Монсун каждый раз тяжко вздыхал и жалел о том, что раскрыл своё настоящее имя, но сейчас это доставило даже какое-то удовольствие. Сэм ласково перебирает его волосы, то убирая за уши, то возвращая обратно, и то и дело поглаживая свои шершавыми пальцами чужие скулы. – Это прозвучит глупо, но... Что было, то прошло. Они были чудовищами, но большинства из них теперь нет в живых, умерли от старости. – Но я жив. – Монсун чувствует, как теряет над собой контроль, что его уносит в истерику, поэтому закусывает губу, позволяя лишь эту слабость. Он не замечает, но вцепился в колени Минуано, как испуганная кошка цепляется когтями. – И они не дадут мне пойти к психиатру. Им нужны такие несчастные, как я. Мы все безумны, а они только этим пользуются... – Я знаю. Но мы справимся. – Родригес поглаживает Ветра по голове. Он всё не может свести взгляда с него, невольно свернувшегося калачиком. Как же это грустно и смешно одновременно – такой высокий, сильный и независимый теперь лежит у него на коленях и дышит в пупок. – Я всё ещё есть у тебя. Я не отвернусь от тебя, не в этой жизни. Монсуну захотелось усмехнуться – он знал, что Минуано синтоист и верил в перерождение, поэтому внезапно захотелось игриво спросить «а в следующей?»; это хороший знак – значит он всё ещё в трезвом уме, хоть и расстроен. – Знаешь, я ведь в картеле много на что насмотрелся. Как людям руки и ноги отрубают, и как их пытают, но у тебя наверняка всё было хуже. Я читал, и это просто чудо, что ты не сошёл с ума. Ты действительно сильный и храбрый, и я горжусь тобой. – Он не может сдержать улыбки, всё ещё наглаживая и начёсывая седоволосого. Внезапно Монсун поднимается и мягко, но настойчиво опускает Минуано назад, а сам устраивается у него под боком, обвивая торс руками и устроив голову на груди. Теперь они лежат поперёк кровати, и киборг как-то особо нежно и чувственно дышит; в такой тишине слышно любой шорох. Сэм чувствует, как между сердцем и желудком сладко щекочет – это совершенно не то чувство, как когда он видел прекрасную женщину, а что-то сложное и возвышенное. Он так себя чувствовал, кажется, только рядом с Ветром. Бразилец лишь скосил взгляд; Монсун прикрыл глаза. – Я взял на завтра выходной. – Теперь долговязый, которому пришлось отодвинуть свой зад куда-то к подушкам, шептал. – Останься, на весь день. Приготовим что-нибудь и посмотрим. Только я и ты, и больше никого. Конечно же Сэм не может отказаться, особенно когда его спрашивают в такой интимной обстановке. Хочется ответить «ещё спрашиваешь», но такой момент грех портить. – Конечно, meu amor. – Родригес старается вложить в эту фразу такую нежность, которую больше не сможет никогда, и аккуратно прикасается губами макушки возлюбленного. Он действительно хочет, чтобы человек, прижимающийся к нему и так трепетно вздыхающий, в кои-то веки почувствовал себя нужным. Что нужен он, а не его кибернетическое тело. Сэм не знал, откуда в нём такое желание позаботиться о Монсуне – буквально полгода назад он готов был порвать его на куски, а теперь хочет заставить получить столько любви, сколько ему и не снилось. Может, дело в том, что бразилец увидел в нём самого себя? Между ними огромное количество различий, но оба мужчины страдают от ПТСР и прилагающихся болячек, однако Родригес смог найти способ не погружаться в безумие, а Монсун на склоне лет уходит в себя настолько, что начинает предавать не нигилистическим забавам, а саморазрушению? Сэмуэль много раз пытался понять его сердцем, как и пытался всех, но здесь всё было куда глубже, чем простое безумие, и с каждым рассказом он понимал это всё больше. Он понимал, что чудовище перед ним выращено, и если бы не условия, то Фирун мог бы вырасти хорошим парнем – он и сейчас умён и силён – и какова бы была его судьба, если бы не геноцид? Минуано порой становилось так горько и жалко Монсуна, что он чуть ли не душил его в объятиях, чем вызывал недовольство и собственный шок – не он ли сам тогда говорил Райдену «они сделали выбор»? Но тут ситуация другая. У него не было выбора, и постепенно Сэм понял это. Бразилец удивлённо смотрит вниз, когда чувствует что-то мокрое. Как?.. Этот человек может плакать? И вопрос не в возможностях его кибернетического тела. Сэм опять ловит себя на мысли, что думает так, будто Монсун – глыба, неспособная на эмоции, но эта глыба только что признавалась ему в страхе перед прошлым, а теперь плачет в грудь. Ему слегка стыдно от того, что он до сих пор часто воспринимает его как врага. У бразильца просторная и довольно упругая грудь. Она покрыта волосами, что является полной противоположностью груди Ветра. Они в принципе были крайне разными; Сэм – накачанный, немного выше среднего, темноволосый, горячий сердцем бразилец, уроженец южной Америки. Монсун – камбоджиец, очень высокий и, по сравнению с Сэмом, суховатый мужчина, старше больше чем на десять лет. Но, видимо, поговорка «противоположности притягиваются» – правда, либо, как бы это не отрицал Родригес, у них всё же есть что-то общее. – Сэм... – Глухо произносит седовласый, щекоча дыханием кожу. – Что такое, pequenito? – Минуано тут же встрепенулся и погладил мужчину по голове, настороженно взглянув. – Ты же не бросишь меня, если когда-нибудь услышишь что-то ужасное про меня? – Его голос звучит жалко и тихо, почти как какой-то скулёж. Эта фраза практически не имеет смысла, если вспомнить, сколько ужасных вещей творил Монсун на глазах у Родригеса. – Нет. Ни за что. Я же люблю тебя. Я принимаю в тебе всё. Если бы не любил, то ты бы не лежал у меня в объятьях. Если бы не любил, то даже не заговорил бы. Я люблю тебя, Монсун, люблю каждый день и каждую ночь, каждую секунду и каждое мгновение. – Сэм произносит это так тихо и спокойно, что становится ясно – это чистая правда. Никто из них больше не произносит ни слова. Каждый знает, что этой ночью больше не уснёт, поэтому они просто молча лежат, дыша друг на друга и думая о чем-то своём. Но каждый знает, что теперь всё будет хорошо. Что теперь они есть друг у друга и теперь они будут хотя бы пытаться помочь друг другу зализать душевные раны и залечить шрамы. Каждый знает, что в их жизни появилось маленькое счастье и теперь не пропадёт никуда.