Доверьтесь мне

      — Доброе утро, — мурлычет следователь выглянувшему из-за угла и растрёпанному ото сна Гоголю. Невольное сравнение с сонным воробьём заставляет улыбку заиграть на губах. Гуро плавно вальсирует вокруг стола, расставляя утренние блюда. — Вы сегодня так рано проснулись, как раз подоспели к завтраку.       Стена оказывается прекрасной опорой для Николая: голова трещит так, что ровно стоять на ногах оказывается очень тяжёлым испытанием. Как он сумел самостоятельно спуститься по лестнице – остаётся загадкой. Пройдя вперёд и точно уперевшись в стул, Николай сам себе удивляется насколько точно и живо в его фантазии запомнились уголки этого дома исключительно тактильной памятью. За завтраком почему-то ему по-особенному неуютно, то, возможно, была причина утреннего головокружения и треска в висках, но отчётливо улавливалось чувство недосказанности, повисшее отчего-то в воздухе. На самом деле писатель, ещё проснувшись поутру и обнаружив себя на прохладной постели, невольно задумался. Правда, сначала попытался хотя бы с собственными конечностями справиться, которые, к слову, затекли, а потом по всему черепу прострельнуло такой адской болью, что забылось обо всём, кроме колокола в ушах. Сейчас же спросонья здравые, — надо подчеркнуть, — мысли запоздало загорались, вынуждая стыдливо вспоминать вчерашний вечер.       — Как себя чувствуете? — в голосе Гуро мелькают нотки беспокойства. Конечно, у него, наверное, на лбу всё написано.       — Я в порядке, — выходит как-то резко и Гоголь закусывает губу. — Простите, я был груб с Вами…       — Прощаю, Николай Васильевич.       И замолкает. А что он ещё должен сказать? «Простите, Яков Петрович, но мне так вчера понравилось, как вы меня за талию держали. Не могли бы вы ещё раз так сделать?». Нет, если даже и главная мысль будет заключаться в этом, то однозначно не в такой формулировке. Тишина затягивается. И всё равно что-то сегодня не так, как-то поразительно тихо. За прошедшие дни Николай настолько привык постоянно слышать вокруг посторонних людей, а сегодня — никого. Только Яков Петрович, к слову, который только что коснулся под столом стопы писателя своей.       — Душа моя, не желаете ли сегодня прогуляться? — сметает к чёрту все мысли. — Куда-нибудь на природу, м? У меня есть чудный чай, волшебный вкус которого раскрывается только в его естественной среде. — И до того это хорошо прозвучало, что Гоголь, даже не задумываясь, одобрительно замахал головой.       Время тянулось бесконечно долго, его уносило в бок на поворотах и он вновь усаживался ближе к середине, перебирая в руках тесёмку, откуда-то взявшуюся. Подраскисли вы, Николай, такой стаж, а голова-то всё равно мутная. И мысли все какие-то странные, может эта повязка на него так действует? А может и иное что… Во всяком случае, сегодня он был абсолютно не в настроении рассуждать над чем-либо серьёзным.       «Вот здесь ножку поднимите», — «так, осторожно», «отлично, Николай Васильевич, справляетесь великолепно», «ещё, вот сюда». Николай настолько осмелел, полностью доверяясь ведущему голосу, что даже на небольшое брёвнышко сумел взобраться, правда, всё же соскользнув с него. Но уверенно встал на ноги, победно ухмыляясь. Надо признаться, они бы слукавили, сказав, что эта игра им не нравилась. Выйдя на открытую поляну, словно скрытую от чужих глаз ветвями деревьев, но не от солнца, льющегося, даже сквозь Николаеву темень. Хруст ветвей и шишек под ногами так приятно умиротворяет, не хочется о чём-то думать.       — Николай, знаете, — внезапно начинает следователь, — за эти три дня проведённых с вами, я смог ощутить себя по-настоящему живым, — Гоголь оборачивается в сторону голоса, растерянно вглядываясь в темноту.       — Я позволил вам услышать меня со стороны, отныне, надеюсь, вы сможете быть спокойны, потому что я никогда не желал и не желаю вам зла, — спокойно, медленно, вот так, Яков Петрович. — Спасибо, что позволили мне полюбить вас, — что-то внутри Николая будто бы щёлкает, пазл в голове собирается в единую картину, — встаёт на место последняя, единственная деталь, и он нетерпеливо шепчет:       — Поцелуйте меня.       Желанное произнесено вслух, дело за малым. Сердце бешеной птицей метается в груди. Может он поспешил? Может что-то не так понял? Рука вдруг обвивается вокруг его талии и в затылок горячим дыханием обдают.       — Сосредоточьтесь на том, что вы слышите. Это важно, Николай. Прислушайтесь, — последнее эхом раздаётся в мыслях Николая. Он что-то упустил?       — Я слышу… птиц.       — Так, — одобрительно, мягко. Губы тепло целуют за ухом.       —… стрекот кузнечиков, — подрагивающим голосом продолжает писатель, — шелест листьев.       — Они говорят с вами?       — По-вашему я совсем сумасшедший? — вскидывается писатель, но удерживающая его рука, моментально выбивает весь пыл.       — А вы прислушайтесь, Николай, — голос пробирает до мурашек. Влажная капля, клюнувшая в нос Гоголя, отвлекает. Небо раскалывается прямо над головой. Будто внезапно поражённый сменой настроения, воздух становится напряжённым, но горячим, душным. Опасность приближающегося шторма усиливает волнение момента, и Николай, похоже, впервые чувствует храбрость перед грозой. Они срываются с места, мчась меж деревьев, крепко держась друг за друга, ладонь к ладони, тесно сплетясь пальцами. На губах улыбки, на душе — радостная лёгкость наравне с ребячеством, захватывающая в свои сети. В экипаж они вваливаются хихикающими, и до боли счастливыми, словно в маленьком личном убежище, скрываясь от прохладный струй дождя. Гоголя сразу же пробирает дрожь, и следователь спокойно укрывает его своим пальто, снятым с плеч. Придвигает, сгребая в объятия.       — Вы такой тёплый…       Вообще плевать, ему хорошо сейчас, и тепло, и только так он может спастись от подступающих судорог. И даже на секунду не хочется сейчас отвлекаться. Пусть вся одежда вымокла и неприятно липла к коже, ему хорошо.       — Пока совсем не успели замёрзнуть, снимайте мокрую одежду, я Вам сейчас горячей воды наберу, — следователь быстро заводит их, промокших и продрогших, в дом, принимаясь за собственную обувь.       — Нет, не-не надо, — пальцы не слушаются его, будто парализованные — никак не получается расстегнуть чёртовы пуговицы. Его руки мгновенно отталкивают, ловко справляясь со всем рядом непослушных пуговок, стягивают с дрожащих плеч верх, оставляя в одной рубахе, чудом не промокшей, и заботливо кутают в тёплое пальто.       — Брюки, Николай.       — Я и в них пос-сижу, — писатель цепляется за кромку брюк.       — И заработаете воспаление лёгких. Снимайте.       И как тут сопротивляться, когда вот таким тоном это произносят? Гуро исчезает, — вместе с вещами, — по крайней мере, Николай его не слышит где-то поблизости. Остаётся молиться, что он не окочурится здесь. Он никогда и не замечал, что в этом доме на самом деле так холодно. Полы морозно касаются босых стоп, пока Гоголь семимильными шажками движется к дивану, усаживаясь в самый тёплый уголок. Недурно так продрогнув, он-таки кутается в предоставленную вещицу, зарываясь носом в воротник. Запах такой родной. Николай вдыхает полной грудью, прикрывая глаза. Под ногами плюхается железный таз с водой. Правую стопу внезапно обхватывают, и чувственно кружат по коже пальцами, растирая.       — Что вы…       — Вам нужно отогреться. Растирание лучший способ восстановить кровоток и привести к теплообмену, — прикосновения слишком интимные, писатель чувствует, как его тело отзывается на столь незамысловатую ласку.       — У вас такие руки… горячие, как будто я один з-за-амёрз.       — Это говорит, Николай, о физической подготовке. Ваш организм явно не был готов к такому ливню, — большой палец в этот момент вырисовывает круги на ступне. — А мне в таких условиях работать не привыкать.       Рука невинно скользит вверх, лаская лодыжку, Николай вдыхает сквозь зубы, что не скрывается от следователя.       — Всё хорошо? — тихо, слишком интимно звучит вопрос. А рука не останавливается, пробираясь всё выше, обхватывая под коленом.       — Да, только…       — Только что? — лукаво выгибает бровь.       Неизвестно сколько бы его так могли ещё мучить, если бы он тогда отчаянно не поддался вперёд, наугад, вслепую — или же всё-таки знал, что Яков сейчас совсем рядом. И не прогадал — широкая ладонь зарылась в тёмные волосы, притягивая. И это было лучше всяких слов.       Николай под страхом смерти бы не вспомнил, как они оказались в тёплой комнате, и судя по расположению, — спальне Гуро, но, когда позади захлопнулись створки двери, — всё вдруг обрело смысл. Дыхание на губах опьяняло, сильная рука на бедре, горячая в отличие от тела Гоголя, впрочем моментально согревающегося от прилива крови. Он наполовину обнажённый, прижатый полностью одетым следователем к стене, — разгоряченный, податливый, опьянённый близостью. Он уверен, подайся он немного вперёд, и можно было бы ртом поймать чужие губы, что он и сделал, промахнувшись и мазнув в уголок Гуровских губ. А дыхание, тем временем, переместилось к шее. Горячо выдыхая и широким жестом ведя носом, изводя Гоголя, пуская разряды тока по позвоночнику. «Да чего же вы медлите? Ну же, поцелуйте меня, Яков Петрович!» Похоже, что последнее он произносит вслух, потому что Гуро вдруг усиливает хватку, прижимая к себе, а другой проводит по груди, отодвигая ворот рубахи в сторону. Стрелка на настенных часах громко отстукивает секунды, в такт бешено колотящемуся сердцу, и вот циферблат провозглашает наступление полночи. Гоголь, словно заворожённый замирает, только загнанно дыша, когда руки перемещаются к затылку. Тоненькая полоска ткани опускается на ключицы симпатичным ошейником. Глаза Гоголя открываются, он снова может видеть, он, наконец, свободен от тёмной бесконечной комнаты.       — Вы свободны, Николай Васильевич.       Гоголь с секунду колеблется, смотря на ободряюще приподнятые уголки губ, карие глаза, отблескивающие во тьме, загнанным намеренно подальше огоньком и сейчас расслабленно и серьёзно смотрящих в ответ. Руки, недавно удерживающие Гоголя, перемещаются выше, большим пальцем обводя выпирающие рёбра. Свободен, говорите? Значит, волен поступать, как хочу? Гоголь незамедлительно целует горячие губы, не зная, но чувствуя губами чужую улыбку. Целует так, словно в последний раз, влажно, глубоко, ладонями обхватывает лицо.       — Коля, — отрываясь, шепчет мужчина, — я хочу сказать тебе кое-что, — Гоголь вновь тянется к нему, зарываясь пальцами в короткие волосы на затылке, и мужчина не может отказать себе в удовольствие провести языком меж пленительных уст.       — Коленька, послушай меня. Я хочу, чтобы ты знал, насколько дорог для меня, — его голос становится ниже, когда он произносит, — позволь показать, что ты значишь для меня.       Гоголь и представить себе не мог, что рассказ из одних прикосновений, может быть, красноречивее слов. Пальцы вели по оголённой груди, будто задевая не кожу, — сердце, лёгкие.       — Идём, — и целуют его так, точно, уходить никуда и не хочется. Хочется только застыть в моменте, утонуть в этом прикосновение губ. Гуро до того трогательно поглаживает заострённый подбородок юноши, притягивая. Улыбается так, что сердце разрывается на части от переполняющих эмоций. Следователь не торопится — не разрывая поцелуя, усаживает их обоих на постель. Словно рисуя очертания фигуры, ведёт ладонями вниз, смотрит прямо в глаза, — в душу, изучает, ждёт. А Николай не отстаёт, отзывчиво выгибаясь на каждое прикосновение, точно вызов бросив следователю, смотрит в ответ преданным, влюблённым взглядом.       Галстук, да и пиджак, в общем-то, Гуро, похоже, снял ещё при входе, а может и по дороге в спальню, — это сейчас не важно. Верхние пуговки рубашки, кстати, тоже отсутствовали, чем Гоголь незамедлительно воспользовался, трепетно проведя ладонью по груди, вниз. Подушечки пальцев нащупывают, словно ниточку грубую и неровную, — рубец. И, судя по тому, как следователь вздрогнул, стоило ему прикоснуться, шрам имел не такой уж давний срок.       — Извините, не хотел… Не знал… — Гоголь виновато поджимает губы. Он и, правда не знал, да и откуда ему было знать. Яков Петрович ему вообще, казался, абсолютно всемогущей машиной, которую не сломать ничем, не пробить. Которой чужды людские желания и потребности. За исключением некоторых.       — Это ножевое, — поясняет Гуро на вопросительный взгляд писателя. — Разное пришлось повидать. На каждом из нас жизнь оставляет свой отпечаток, душа моя.       — Вы расскажете, откуда оно? — глаз писателя загорелся, было до боли интересно узнать, как это произошло. Возможно, эта история поможет и самому Гоголю что-то переосмыслить.       — Ну, когда-нибудь, пожалуй, и расскажу. Ещё вопросы?       — Никак нет, — растягивает губы в смышлёной улыбке.       — Тогда с твоего позволения, я продолжу, — Николая утягивают в новый поцелуй. Потрясающе, как такое действо, может лишить его всякой мысли. А ещё потрясающе чувствовать горячие прикосновения там, где и мечтать постыдно. Щёки, лоб алеют, разбрасывая краску на шею, грудь, вслед за мокрыми поцелуями. Гоголь до того молчаливо выгибающийся, издаёт тихий скулёж, отчего сам удивляется и больше краснеет. А следователь в ответ настолько довольную ухмылку выдаёт, хоть лицо руками от стыда закрывай. И ведь не останавливается, целуя выпирающие тазобедренные косточки. Вообще, Гоголь довольно худощав, как-то неуклюж, кожа такая хладная, бледная, как он вообще сумел привлечь такого, как Яков Петрович.       — Коленька, что такое? Что ты себе напридумывал уже? — Гоголь только сейчас заметил, что непроизвольно сжимает чужую ладонь, расплывчатым взглядом смотря куда-то в пустоту. — Я могу затушить свечи.       — Нет! Нет, я хочу… я хочу видеть вас… тебя, — целует костяшки пальцев, поочерёдно задерживаясь. — Не хочу, чтобы вы…       — Ты, — поправляет следователь.       — Да. Не хочу, чтобы ты меня видел… таким.       — Каким таким, Коленька? Красивым, как фарфоровая незабудка, которую хочется хранить, любить и оберегать? — и смотрит взглядом, которым можно смотреть только на самое ценное, самое дорогое, что только есть в жизни. — Иди сюда, — обхватывает поперёк груди, усаживая спиной, почти укладывая на себя. Рука у Гуро тяжёлая, упругая скользит по хрупкой груди, нежно, горячо и так от этого тепло становится. Лёгкие сдавливает невиданной нежностью, распустившейся в груди алыми цветами. Обжигающими так же, как уверенные прикосновения, от которых Гоголь почти задыхается. Ладонь опускается, накрывая горячую плоть поверх белья, заставляя задрожать натянутой струной, разметав тёмные локоны и отчаянно выгнуться в пояснице, бёдрами толкаясь вперёд. Зажмуриться до звёзд перед глазами, когда ладонь, пробравшись под бельё, обнимает упругую плоть, задавая ритм. Тягуче, сладко растягивая удовольствие. Стоит повернуть голову и можно накрыть чужие губы, плавясь под жаркими прикосновениями, постанывая в поцелуй, когда пальцы, ускорившись, сжимаются вокруг плоти.       — Ты прекрасен, душа моя… — горячо выдыхает в макушку, раскинувшемуся писателю, покрывает мелкими поцелуями всё, до чего только может дотянуться. Он, кажется, ещё что-то шепчет, хвалит, но Гоголь потонул в собственных эмоциях. Таких ошеломительно ярких, и только урчащие нотки пробирались в сознание, отдаваясь мурашками по всему телу. Его целуют, ещё раз и ещё, откровенно раскрывают, толкаясь влажным языком, быстро, глубоко. И пальцы не останавливаются, только быстрее, жёстче, сильнее проходясь вдоль плоти. Он словно плавится от всех этих ощущений, слишком много, хорошо. И Яков Петрович прямо за спиной, крепко прижимает к себе, на каждое движение откликаясь, целует. Его точно захлёстывает пламенным огнём, сметает блаженственной волной. Хрустко выгибается, сдавленно простонав, зажмурившись от острого удовольствия. А следом, сладкой истомой всё тело наполняется. И хочется только поддаться удовольствию закрыть глаза.       — Как ты? — через какое-то время, пропуская меж пальцев смоляные волосы, спрашивает следователь. Гоголь ёрзает, пытаясь вывернуться так, чтобы посмотреть в глаза мужчине. Осоловелыми, счастливыми глазами смотрит так, что и говорить тут абсолютно ничего не нужно. Только вот…       — Яков, — запинается, смачивая пересохшее горло, — Яков Петрович, а как же вы? — это «вы» теперь невероятно режет слух, отчего следователь невольно хмурится.       — Ещё успеется, душа моя, — руки сами тянутся гладить покрасневшие щёки. — Я и так испытал удовольствие, лишь от одной мысли, что тебе было хорошо. Здесь. Со мной.       — Да, — только и выдыхает писатель, благодарно прижимаясь губами. Устраивается потом на плече, любовно рассматривая профиль. Да так и засыпает, в объятиях и на следовательской груди.

* * * БОНУС * * *

      Нежась в лучах пробивающегося сквозь занавесь солнца, Гоголь тихонько, чтобы не спугнуть наслаждался моментом такой уютной и тёплой красоты. За ночь они сместились немного на бок, и сейчас Николай мог рассмотреть каждую родинку на лице следователя. Тот даже во сне умудрялся хмуриться, видимо, решая очередную криминальную загадку.       — Яш, — зовёт, прячась лицом в подушку, когда мужчина открывает глаза, — а, как же желание?       — М? — мурчит, ещё не до конца проснувшись.       — Яков Петрович, я должен вам желание, — Гоголь ластится под руку, словно и ничего такого важного-то и нет.       — Ах, точно, — Гуро замолкает, театрально задумавшись, — а оставайтесь-ка со мной, Коленька. Здесь хорошо и просторно, кабинет отдельный тебе будет для работы, библиотека. Я дома редко бываю, так что мешать тебе не буду и…       — И спать я смогу…       — За стенкой есть ещё одна спальня, можешь в ней обустроиться.       — А здесь…? — тихо, словно боясь, что его услышат. Гуро в ответ довольно улыбается, прищуривая глаза.       — А не боишься?       — Тебя? — это «тебя» прозвучало так невозможно правильно, — разве можно бояться того, кому отдал своё сердце?