Одна из многих историй Добрососедства

                  Валентайн не может пить. Это действие и раньше не имело особого смысла, но теперь его конструкция и вовсе подобного не позволяет: внешняя обшивка корпуса прохудилась в огромном количестве мест, начиная уже с лица и шеи. Тем не менее, Хэнкок раз за разом упёрто зовёт его выпить при возможности. Может, и не сразу, но Валентайн понял, почему он это делает. И уже никогда не отказывает.                   Джон бывает таким разным, когда выпьет. Наблюдение за метаморфозами, происходящими с ним стакан за стаканом, Ника почти что завораживают.                   Сперва появляется шальной блеск в глазах – ещё более шальной, чем обычно. Хэнкок и скалится весело-весело, и тянет к Валентайну руки, одну из которых почти не покидает выпивка, кренится в его сторону сильнее обычного, рассказывая новую историю. Историй-то у мэра навалом, и Валентайн искренне рад послушать любую, какую захочет Хэнкок. Смеётся вместе с ним, много кивает, задаёт вопросы – участвует.                   Уже через какое-то время Джон затихает. Всю болтливость снимает как рукой, внутренний огонь внезапно гаснет. И новый источник тепла гуль начинает искать снаружи: из кресла кочует на диван, поближе к синту, забирается едва не с ногами и облокачивается о чужой бок. К человеку прильнуть было бы гораздо теплее – да даже плед достать, и то полезнее, – но Хэнкоку, кажется, всё равно.                   Иногда на этом распитие и прекращается. Хэнкок больше не доливает, просто остаётся на месте и продолжает подпирать собой Валентайна. А тот, словно приняв эстафету, начинает говорить уже сам, уже более размеренно и неторопливо. Тоже делится буднями, если случай представится – пересказывает одно из последних своих дел. Чувствует, как к захандрившему гулю возвращается жизнь, когда под боком снова копошатся и фыркают от особенно удачных шуток. Это очень спокойные вечера.                   А иногда Хэнкок решает не останавливаться на уже достигнутом уровне и опрокидывает в себя ещё. И тогда вечера становятся… определённо задорнее.                   Хэнкока, несмотря на богатый опыт с веществами, развозит всё также успешно. Как Валентайн узнал многим позже, развозило всегда до той степени, когда всё кажется возможным, и делать хочется просто невообразимые для собственного трезвого ума вещи. Наличие под боком синта-детектива заземляло неуёмную страсть к приключениям. Или просто сильно урезало, как посмотреть.                   – Ни-ик.                   Гуль становится ещё более шумным: ворочается рядом, пытается устроиться поудобнее, лезет ближе самым лицом, ворчит.                   – Никки-и…                   Когда Хэнкок слышит негромкий смех, то тычется губами в прохладные щёки, испещрённые неровностями и провалами. Этим смех Валентайна точно не заткнуть.                   На поползновения пьяного мэра Ник почти не отвечает, но и не уходит, только придерживает жмущееся тело и вяло елозящие конечности то слегка, то твёрдо, но всё ещё нежно.                   – Только когда протрезвеешь, Джон, – напоминает он их гласное правило, когда Хэнкок пытается облизать ему рот. Тот в ответ недовольно ноет, получает сухой поцелуй в лоб в качестве компромисса и хотя бы так слегка успокаивается.                   Резкий всплеск пьяной энергии рано или поздно заканчивается. Ник остаётся с Джоном от начала и до конца. Уже не удивляется тому, как оказывается примят неожиданно тяжёлым телом к дивану, оплетён конечностями и оставлен охранять неспокойный, но крепкий сон мэра.                   Уже скоро этот круг обязательно повторится. Детектив пока не уверен, в какой из дней, но точно знает, что так и будет. А пока он гладит расслабляющуюся под его касаниями спину и надеется, что у Хэнкока завалялся обезбол и хотя бы жевательная резинка на утро.                   Потому что Ник Валентайн от своих слов не отказывается.