О людях и их едящих

На город опускалась ночь, томная, тучная, и потому полупрозрачная, а облака ранами растягивались на её теле; из прорезей небес капал последний медовый свет, деревья шелестели марш наступающего лета, а по изогнутому, как гусеница, проспекту, пошатываясь, ехал автобус. Он был стар, беловат, как-то по-воскресному празден и пуст, казалось, что от его молодости и амбициозности осталось только зеленоватое табло с номером; высокие серые окна запотели. Внутри, на стареньких, обитых прошловековым дерматином креслах сидели два пыльных человека и вели бесконечный, бесцельный, давно потерявший смысл, словом, такой же ничтожный и ненужный, как и они сами, разговор. — Вот Вы утверждаете, что есть человек социальное существо, — говорил один, высокий, но согнувшийся в три погибели, юноша лет двадцати, с маленькими, узкими и будто бы постоянно полуприкрытыми глазами, — что он король мира, коллективно-бессознательный монарх со скипетром технологий в руке. Державой мозга он добивает естественных врагов, своей кибернетической палкой расчищая путь к звёздам, но что Вы ответите на то, что порой homo sapiens снисходит до поедания своих же сородичей? От нужды ли, от горя, в религиозном угаре, неважно, просто берёт и запросто ест, как стейк или морковь. Приправами обсыпает… — Вы верите в Бога? — его собеседник, невысокий, тощий, с худым вытянутым лицом, на котором явными оврагами проступали скулы, спросил с усмешкой. — Верите, а? В дядечку на облаке или в целый их сонм. — Не верю. — Я и не верю, а он, может, есть. Хорошо тому, кто считает, что Господа нет, ещё лучше тому, кто в него без вопросов верит, сомнения их не терзают; однако осознаём ли мы существование высших сил или нет, мы всё-таки додумались до этой мысли. — Мало ли до чего ещё додумался наш род. — Действительно, до пыток, до войн, до репрессий. Ещё до того, как первая обезьяна взяла в руку булыжник, она уже поняла, о чью голову этот камень разобьёт. — И к чему Вы ведёте? К тому, что человечество неисправимо, каждый борется за существование себя как индивида, но не вида, склонен каждый день воспринимать как борьбу? Серьёзно? Мы живём в двадцать первом веке! — И всё же друг друга едим. Вот существовали мы тысячи лет, эволюционировали, развивались, скатывались обратно в кризисы, но к чему, к примеру, в двадцатом пришли? Травили своих сородичей газом, стирали города с лица земли ядерными взрывами, обрекали миллионы гражданских на голод. Да, конечно, было творчество, конечно, была вера, блокадный Ленинград выстоял благодаря стихам Берггольц… Только вот сначала там съели кошек, потом обои, потом ремни, а затем добрались и до людей. — Уж простите, но я бы тоже съел мертвеца, если от этого зависела бы моя жизнь — как минимум, физическое выживание. — Вот Вы и ответили на свой вопрос. Нет в человеке человека, когда есть голод. Тогда тело наше превращается только в плоть или в материал, а улетевшая на небо душа уже не имеет решительно никакого значения. Вы знали о том, что бежавшие от Березины французские солдаты в мороз строили домики из мёртвых сослуживцев, а? А во многих странах за людоедство даже не сажают в тюрьму — нет такого закона, впрочем, нет и общественной дискуссии. — А Вы попробуйте это обсудить! Кто в здравом уме не выскажется против кары для извергов, убивавших именно ради этой цели? Единственное, что важно и нужно обсуждать — это границы допустимого каннибализма. — А Вы склонны выделять для него границы? Ответ ведь на вопрос о нём прост: или да, или нет. — «Да» бывает разным… — Тогда, знаете, нам стоит посадить всех властителей мира… — Что Вы имеете в виду? — А разве обречение другого человека на смерть или страдания — не людоедство? У нас сегодня часто говорят о том, что, мол, верхушка не заботится о людях, половина населения ненавидит того же Сталина, и, может, это даже верно. Только вот он не ходил с окровавленным лицом по площадям, не перекусывал несчастным глотки, ни принимал ванны из людской крови, отнюдь, отнюдь… Но вспомните лагеря, заградотряды и расстрелы и подите поймите, что же из перечисленного хуже. — Сталин сделал многое для страны, а ликвидация некоторой части несогласных, наверное, была во благо. — Мы ходим по очень тонкому льду, не провалиться бы в политоту… — Я не отрицаю, что бесчеловечно человека обрекать на верную гибель, но ведь ещё хуже лишать сородича жизни самому, физически, в последний миг ловя на себе его взгляд. А как потом есть это мясо? Как потом разделывать, простите, тушу и осознавать, что несколько часов назад она могла думать, творить, говорить… Имя в списке — ведь совсем другое дело!.. Мотор автобуса хмыкнул шестернями и зарычал чуть чище, будто бы кто-то погладил его по спине. Старая машина остановилась, распахнула дыхала дверей, и спокойный женский голос полился из лейки динамика тёплым душем: «Площадь Гуманизма. Конечная. Просим пассажиров покинуть салон автобуса». Юноша прервался и как-то оборвано вздохнул: — И всё-таки… Жаль, что нам не удалось договорить. — А да чего мы с Вами договорились бы? — его собеседник, ухватившись за чешуйчатый от отходящей зелёной краски поручень, быстро улыбнулся. — До того, наверное, что мир когда-нибудь проглотит и нас, — он вздохнул, натянув спокойную маску на горный хребет лица. — Знаете, вот съедят человека физически, от него хоть кости останутся. Положат их в гроб, похоронят, маньяка проклянут, а если вот так, бездушно, по-вашему, по-канцелярски? Сожгут нашего брата в печи, и распадётся человек на пепел и ФИО или, может, на один только семизначный номер. Меньше грамма чернил… Вы уж простите, что так ухожу, — и ставший знакомым незнакомец скрылся в шершавых сумерках, напоследок мелькнув серой фигурой в разбитом зеркале умирающих теней. Юноша посмотрел ему вслед, спрыгнул на тротуар, снова скрючился, а автобус, оторвавшись от остановки, подобно космическому кораблю, исчез в туманности дороги и вдруг подумал: «Мне повезло: я железный. Меня-то они никогда не съедят».