Простолюдинка и принцесса

      Анис.       Старуха внимательно осмотрела всё своё хозяйство — в том числе и его живую часть, только бессознательную и крепко спящую, — в зельях она ничуть не сомневалась. Припасы были на месте, дверь подвала крепко закрыта на ключ, несколько раз повёрнутый перед этим в сложном «мастерском» замке, хотя какие могут быть секреты у простой старушки, одиноко живущей посреди леса? А медведи замки взламывать не умеют, — в том числе и на обманчиво ветхой и хлипкой деревяннй двери, отделяющей большой дом старой лесной ведьмы от окружающего леса, да и вообще остального мира. Кладбище под окном тихо лежало под начинающим робко и осторожно таять ночным снегом, так что казалось, что старые каменные надгробья тихо плачут от горя, пока их никто не видит.       Напрасно, — старая Анис прожила на свете слишком долго и видела слишком многое, если не сказать вообще всё, в рамках допустимого по отношению к Тамриэлю, чтобы позволить себе чего-то не заметить — или позволить такую роскошь, как не помнить чего бы то ни было. Но она прежде всего была просто человеком, со своими слабостями и ограниченной человеческой памятью, поэтому на случай, если — или скорее уж когда она что-то забудет, она вела дневник, в который тщательно записывала различные события, от судьбоносных до несерьёзных, и даже то, что она в любом случае не рисковала забыть даже на смертном одре. Дневник был тем, кому Анис всегда доверяла, как самой себе, — а с возрастом, когда здоровье уже начало сдавать, а память — подводить, она постепенно начала доверять ему даже чуть больше, чем себе самой.       Например, она сама хорошо помнила до сих пор, как здесь появилась избушка, в которой Анис жила, — или как там появилась она сама, старушка, которая далеко не всегда была старой, а перед этим была и очень молодой, и почему она живёт рядом с кладбищем. Как же удачно сошлись Луны и звёзды на небе, что никто и никогда не спрашивал её об этом кладище… могли бы спросить случайные путники — но их просто не было. А то она с готовностью и не скрывая грусти ответила бы, что здесь, в этой хижине, жили ещё её родители, а дом построил молодой дедушка, чтобы жить там со своей юной женой, и в этом доме прожили долгую и счастливую жизнь несколько поколений, — а здесь покоятся все их умершие домашние животные.       Козы, куры, бездомные собаки, которых они спасали от волков, раненые птицы, которых они выходили, но которые больше не могли летать, кролики, которых маленькая Анис приносила из леса, когда мать с отцом отпускали её погулять… Красиво и грустно, правда? Правда — что красиво и грустно, неправда — что под каменными плитами лежали животные. Или только животные. Но мало кто проходил мимо старого, но крепкого дома, затерявшегося в лесной глуши, — и ещё меньше народа интересовалось тем, что же там такое среди деревьев около дома одинокой старухи.       Правда, несколько лет назад зашёл к ней какой-то странный норд подозрительной наружности; Анис не предала этому значения, решив, что странные люди всегда приходят в странные времена, да и к тому же никто не виноват в том, кем и каким он родился. Мужчина спрашивал её, не страшно ли ей жить здесь одной и не хочет ли она перебраться к людям; а потом с одной отмычкой взломал замок, закрывающий её подвал, когда старая отвернулась. Интересно, и как ему это удалось?       Собственно, ничего в тщательно охраняемом подвале он увидеть или рассмотреть не успел. Вор чужих секретов или просто страдающий смертельным приступом любопытства свернул себе шею, спускаясь в подвал; лестница там была очень крутая и одна из перекладин была уже старой и плохо держалась. А ведь Анис всех предупреждала, чтобы никогда не пытались проникнуть в её подвал, — только об этом её никто не спрашивал — и мало кто слушал. А так — глядишь, и живы бы остались.       Увидев, что случилось, старуха долго ругалась.       Потом, дождавшись темноты, она вытащила уже остывшее тело за дверь, сняла с погибшего любопытного незнакомца броню, которую потом хотела зачаровать на что-то новое, что она придумала сама, обыскав его карманы, нашла какую-то записку и горсть золотых монет, а потом похоронила норда за домом, на своём кладбище.       Она не знала, какие молитвы нужно читать по умершим, погибшим на войне, в драке или просто от собственной глупости, или от болезни, справедливо считая, что душа после смерти сама разберётся, куда ей идти и что ей делать. Но определённые сомнения у неё всё-таки были. Как сможет разобраться после своей смерти в чём-то, тем более, неожиданном и новом, тот, кто и при жизни умом был не слишком-то прыток?       Но после скромных и каких-то торопливых, поспешных похорон она зажгла небольшой костёр, надеясь, что душа всё-таки хотя бы поймёт, что этот костёр предназначался ей, — и что он должен был освещать её дорогу. Или души, освободившиеся от тела, остаются такими же бестолковыми, тупыми и никчёмными, какими они ещё при жизни были? Но тогда она просто чувствовала, как уходит душа случайно и нелепо погибшего норда, обидевшегося на свою смерть и потерявшего свою жизнь, — полупрозрачный мужской силуэт, медленно бредущий мимо погребального огня куда-то вдаль с опущенной головой, держа в руке бутылку призрачной медовухи.       Как всегда казалось Анис, для нордов отношение к мёду было показателем того, как они себя чувствуют на данный момент. И если они вообще не хотят или не могут пить — значит, дело было совсем плохо. Сейчас же призрак странного норда, мастерски взламывающего любые замки одной отмычкой, даже не обращал внимания на заветную бутыль, пояившуюся у него в руке. И у старой возникли ещё не до конца оформившиеся вопросы и смутные подозрения: а что, если не все погибшие так хорошо и легко принимают свою смерть. Значит, вопреки всей их хвалёной мужской нордской храбрости, они всё-таки боятся смерти?       Анис не боялась смерти, хоть и была старухой.       Но её и не убили, и она ещё не умерла. А всегда легко рассуждать о том, чего ты на самом деле не знаешь и что тебе в настоящий момент не грозит.       Интересно, куда всё-таки попала его душа? В призрачный Совнгард — или осталась блуждать в другом, не менее призрачном мире? И утешит ли мёртвых вино, выпитое ими после смерти?       На все эти вопросы Анис не знала ответы; но она чувствовала, что погибший считает её виновной в его смерти, и от этого почему-то стало прохладно на душе, словно от лёгкого ночного ветерка, и неприятно, как бывает, когда встаёшь ночью попить, не находишь в темноте мягкие ботинки, чей старый мех из-за старческой сентиментальности всё равно хранит тепло своего хозяина всю ночь, — а вместо этого наступаешь на остывший за ночь пол. Хотя… за всю её долгую жизнь много людей обвиняли Анис в чьей-то смерти, в том числе и в своей, были и те, кто действительно умирал по её вине; но эти вели себе поспокойнее, и уже не успевали обвинить или заподозрить ни в чём.       Погребальный огонь, поминальный костёр… Так всегда делал её отец, работавший могильщиком на кладбище — он разжигал похоронные костры, даже если и не был точно уверен, что всё делает правильно.       Её отец вообще во многом не разбирался и многого не знал, — но это не мешало быть ему самоуверенным и смелым, и вести себя так, словно он и правда был знатоком во всех вопросах. И, что самое удивительное, у него и правда получалось, словно его лихая и временами нахальная самоуверенность подкупала аэдра или даэдра, следящих за ним и покровительствующих ему всю жизнь. И даже когда один раз он ушёл глухой ночью на встречу с каким-то колдуном, пообещав вернуться быстро, он так и не вернулся, — потому что мёртвые сами по себе не возвращаются уже никогда, — но перед этим навёл шороху по дороге, связался с парой-тройкой плохих компаний, ещё более сомнительных, чем его собственная, и умер победителем и осознавая это.       Воспоминания Анис об её отце всегда были весёлыми или просто радостными. И даже факт его гибели при не особенно ясных обстоятельствах грусти не добавляли: такой неунывающий разгильдяй, весельчак и силач, не боящийся в жизни, похоже, никого и ничего, доставил при своей жизни немало хлопот и седых волос своим врагам. И как раньше с ним возилась жизнь, так же потом с ним будет возиться и сама смерть. Воскресать её так и не повзрослевший оболтус-отец так и не научился, — так что смерть от его компании уж точно никогда не отвертится. И наверняка уже за одно это ему должны были найти самое лучшее место в Совнгарде. Тем более, что туда берут совсем не за святость, а за другие качества, которых у старого прощелыги наверняка пара-тройка найдётся.       Так разводил костры и её дед, — а после двух-трёх бутылок медовухи рассказывал маленькой внучке, что иногда он видит души умерших, выходивших к костру. Дед постепенно начинал увлекаться и начинал рассказывать совсем уж лишнее, не предназначавшееся ни для ушей маленькой девочки, ни вообще для кого бы то ни было, уже потому, что души мёртвых не могли выйти к ним и воззвать к порядку завравшегося старика, сказав, что ничего из того, что он рассказывает, и близко не было, — и вообще, они ничего такого не делали… а только собирались, так что нечего на них напраслину возводить. И тогда приходила бабушка и, ругаясь на чём свет стоит, гоняла своего старого болтливого мужа кухонной тряпкой, а дед смеялся и убегал от неё, играясь, словно молодой.       Очевидно, смерть, сопровождение мёртвых, весёлое и откровенное, неприкрытое враньё по поводу умерших, словно они были такими же, как и они сами, только теперь принадлежали к другой расе и отправлялись жить на далёкий материк, вроде давным-давно обледеневшей Атморы, жизнь и смерть, находящиеся всегда рядом друг с другом, были для семьи Анис абсолютно естественным положением дел. По крайней мере, ещё будучи маленькой девочкой она росла среди этого всего и не видела ничего страшного, пугающего или особенного. Кто-то растёт в большом доме в огромном городе, играет с детьми и любит куклы — а кто-то каждый день слышит истории о том, как кто-то погиб или умер, зачастую в подробностях, которые незачем знать ребёнку, и каждый день видит похоронно-поминальные атрибуты, что здесь такого?       Было уже темно; старуха не глядя протянула руку и нашла свечу, которую зажгла от уголька, теплящегося в печи. Камина как такового у неё не было, — старуха считала, что это только баловство, потому что для красоты она и сама могла придумать много чего такого, что не встречалось даже в больших и знатных домах. Могла — но не хотела: уже давно она жила одна, а для самой себя она и так делала всё, что ей было приятно, полезно или нобходимо. Уж чем-чем — а умерщвлением плоти она точно никогда не занималась и не хотела заниматься. По крайней мере, своей.       Правда, должна была прийти Хельги… — старуха сморщилась, как от внезапной боли, и внезапно вспомнила, что у неё есть её «зелье», которое на самом деле было мёдом, настоенным на ягодах, и который она всегда варила сама, предпочитая не выходить к людям без особо серьёзных на то причин.       «Медовое зелье» всегда помогало ей от многих болезней, которые всегда приходят к преклонному возрасту во время очень долгой жизни, когда слишком многое не хочется вспоминать никогда. А немного особого зелья — и память услужливо отходит назад, не напоминая больше ничего, и закрывает за собой дверь. И боль в сердце из-за преждевременной смерти Хельги, которая должна была стать её ученицей, а вместо этого умерла у неё на руках на холодной стороне дома, не сказав ни слова, становится слабее и больше напоминает ноющую и еле ощутимую боль в старом шраме.       Боль, внезапно проснувшаяся где-то в груди, всё не затихала, и Анис понимала, что болит у неё не только душа, и не только в преждевременно умершей Хельги дело. Дело было ещё и в давней, застаревшей болезни, которая прицепилась к ней, наверное, тогда, когда она осенью переходила бурную реку в брод, поскользнулась на камнях и упала на валуны, выпирающие из бурлящей воды.       От удара выбило дыхание, и когда старая наконец открыла слезящиеся глаза, она не сразу увидела, где находится. В ушах шумело, потоки ледяной горной воды ревели в ухо, как навалившийся весенний медведь, голодный и злой, а камни перед глазами казались чёрными и красноватыми. Или она так сильно ушиблась при падении, что это её кровь течёт на камни, почему-то кажущиеся теперь мягкими, и вмешивается с водой? Наверное, она тогда раздробила себе несколько костей, вот камни и казались ей мягкими, податливо и послушно вминаясь в это костное крошево. Так это было или как-то иначе — Анис предпочитала не думать. В тот момент она вообще предпочитала ни о чём не думать, чтобы спастись.        — Я сейчас только полежу немножко, — сказала себе вслух Анис, — отдохну и пойду домой.       Её не услышал бы никто, даже если бы он стоял рядом с ней и она пыталась бы сказать ему это на ухо, — но старая травница услышала сама себя, и эти слова были восприняты, как руководство к действию.       Осенью, когда рано вечереет и быстро холодает, посреди бурной речушки, катящейся по горным перекатам, лёжа от боли без сил на острых камнях, окатываемых водой, старая женщина решила… отдохнуть.       Полежать и отдохнуть — а потом пойти дальше.       И она так и сделала, насколько бы невероятно это ни звучало.       Наверное, ей тогда очень помог тот факт, что она лежала в холодной воде, которая должна была привести в чувства и ослабить боль от ушибов — и, возможно, не только, — но при этом она в принципе не могла утонуть, или ей просто повезло, что она лежала спиной к течению, которое словно перекатывалось через неё, не заливая ни нос, ни рот. А умереть такой болезненной, жуткой, медленной смертью, в полном одиночестве и без надежды, что её тело найдёт хоть кто-нибудь, кроме диких зверей, да и то, далеко не сразу — ведь она, Анис, заслужила этого за всю свою жизнь, или всё-таки нет?       Сама старуха решила, что, как бы там ни было, такой смерти она не заслуживает, а потому медленно выползла из воды на берег, когда уже стемнело. И пусть её покарают все боги, какие есть, и даэдра вместе с ними, если им есть до неё дело и если они её найдут, — и всё-таки решат, что она такой смерти заслужила.       Постепенно боль утихла и старуха почувствовала себя хорошо, словно с помощью самодельного вина и травяного лекарства ей удалось договориться одновременно со всеми, — со старостью, со своей болезнью, с печалью и совестью, — после чего она ещё раз обошла первый этаж и пошла укладываться спать.       Завтра предстоял новый день. И что-то ей подсказывало, что он принесёт ей что-то новое, чего раньше ещё ни один день ей не приносил. А хорошее оно будет или плохое — проснёмся и увидим. Поживём-увидим — это не для скептично настроенных и верящих далеко не во всё, пусть даже живущих в мире магии, практичных и сильных натур. Сначала встретимся с новым днём лицом к лицу, посмотрим, что он намеревается нам дать, что принести, — а потом, как только разберёмся, вот тогда и поживём.       А старуха Анис намеревалась жить долго. ***       Мария-Амалия.       Странно, но я почему-то проснулась полностью отдохнувшей и почти что здоровой.       Вопрос о моём здоровье осложнялся тем, что я не вполне понимала, от тего именно меня лечила старушка Анис, — и чем. Судя по тому, что я всё-таки проснулась, пульс у меня прощупывался и явно не собирался исчезать, она меня то ли не травила вообще, то ли ей не удалось меня отравить.       Последний пункт вызвал у меня глуповатый смех, который мне удалось сдержать без проблем, — не думаю, чтобы ведьма и опытная травница не знала, какие травы и в каких пропорциях нужно было смешивать, чтобы убить кого-то. В том числе и медленно, безболезненно — и не вызвав никаких сомнений, в том числе и у самой жертвы. Сделать так, чтобы я умерла во сне, например.       Про кладбище, которое я увидела в окно из «туалетной» комнаты, и которое, судя по всему, старая даже не пыталась замаскировать под что-то другое, я предпочитала не думать. Может, там лежали её умершие предки — опять же, сколько у неё в таком случае должно было быть предков, больше целого цыганского табора, хотя всё возможно, — а вот под что можно было замаскировать могилы и надгробные плиты, я и сама не представляла себе. Да и для кого «бабка-Ёжка» стала бы стараться, если она здесь, похоже, живёт совсем одна? Для медведей и для волков, что ли? Или для кроликов? А когда очень долго живёшь одна и ни перед кем, кроме как перед собой, не отчитываешься, рано или поздно привыкаешь делать вещи довольно странным образом. Я это по себе помнила, по своей прошлой жизни.       А вот под что старая должна была замаскировать своё кладбище к «приезду гостей», я и сама не знала, предоставив хозяйке проявлять фантазию самостоятельно. К тому же у меня почему-то были смутные предчувствия, что кладбище Анис существовало уже очень давно и уж точно было старше и Амалии, и меня самой, и нас обеих, вместе взятых. А те «гости», которые обычно приходили к старухе-отшельнице, наверняка кладбищ не боялись. Если они вообще боялись чего-то, чего положено бояться нормальным людям и всем прочим.       Пока старухи нигде не было видно, проверила содержимое своей сумки; к моему удивлению, она так и осталась лежать, вернее, валяться, там, где я её оставила тот вечер, когда мы чудом добрались до дома Анис и почтили её своим присутствием. Кстати, не пропало совершенно ничего и порядок, вернее, беспорядок лежащих там вещей тоже не изменился; меч, подаренный мне генералом Туллием, лежал рядом, вернее, под самой сумкой. Старая то ли не умела обращаться с такого рода оружием, то ли просто не хотела париться; к тому же, ни в игре, ни в реальном Скайриме я нигде не увидела у неё в доме стойки для оружия или для брони.       Интересно, а она тем вечером кого-то ждала — или просто собиралась уходить и стояла у двери, что сразу же открыла дверь двум побитым жизнью и всем, чем можно, незнакомцам? В таком случае нам очень повезло, что она была дома, потому что Ривервуд находился очень далеко, а тот факт, что мы хотя бы до этой хижины дошли, уже был почти что подвигом. Подвигом выживания. А вот в игре… ну, хватит о грустном.       Поднявшись с постели и убедившись, что чувствую себя хорошо, меня не качает и нет желания сделать то, что обожали делать благородные дамы из романа, а именно, упасть в обморок, я решила отправиться на поиски своего друга. После всего того, что мы с ним уже пережили вместе, я уверенно могла бы назвать его своим другом; жаль только, что я пока не знала его имени, но была уверена, что обязательно исправлю это упущение… Как только выдастся удобный момент, так сразу же и исправлю, — хотя что-то мне подсказывало, что соблюдать протокол знакомства было уже поздно. Ну, и плевать.       Пока старуха, судя по всему, ещё спала — понятия не имею, во сколько я проснулась, а часов здесь, ясное дело, не было, — я осмотрелась вокруг, проверила, как на мне сидел мой… «наряд», хотя в данном случае значение у этого слова было скорее уж неодобрительное, учитывая, что я теперь тоже различала на нём что-то вроде неровного и прерывистого мерцания, напоминающего мигающую новогоднюю гирлянду из моего мира. Выходит, именно так и выглядели остатки разрушенного охранного заклинания, которое сработало только один раз и тут же разрушилось?       Жаль, что я тогда выбросила тот расплавленный и испорченный амулет, который оставил мне на груди неожиданный, а потому и довольно болезненный ожог; может, потом, когда я доберусь до какого-нибудь крупного города, я могла бы показать этот «артефакт» какому-нибудь колдуну или придворному чародею и спросить, что это такое было — и вообще, из чего сделано. Не думаю, чтобы такой интерес к испорченному магическому предмету мог бы выдать во мне иномирянку, потому что вряд ли в реальном Скайриме абсолютно все владели магией, причём на должном уровне, чтобы запросто разбираться в такого рода вещах.       Неслышно, насколько у меня это получалось, потому что старые половицы скрипели даже под моими тихими и лёгкими шагами, я направилась к ширме, чтобы узнать, как себя чувствует мой таинственный приятель.       Интересно, как так могло получиться, что за короткое время, которое я провела в Скайриме, он уже успел стать моим другом, пусть даже и незнакомым? Хотелось бы, конечно, верить, что он меня тоже своим другом считает… хотя вот это, я чувствовала, вот совсем не факт. Уже хотя бы потому, что я притащила его непойми куда, когда он был без сознания, а сама потом исчезла на… неопределённое время. Самой интересно узнать, на какое. Теперь и у него ко мне будут определённые вопросы — и у меня к самой себе тоже. Так, дожили… Разве не так обычно начинают сходить с ума, нет?       Думаю, лично мне такое бы точно не понравилось, и я бы с таким «другом» если и стала бы о чём говорить, то уж точно не о любви и дружбе и нашем продуктивном и плодотворном будущем сотрудничестве. И несоблюдённый протокол знакомства был бы ни при чём. Что ж… будем надеятся, что мой эльф не окажется таким же боевым и вредным, какой всегда была Машенька. Что-то мне подсказывает, что если мы с ним окажемся с примерно одинаковыми характерами, у нас получится низкопробная итальянская комедия, а не что-то путное. А комедии тем и хороши, что их только в кино и по телевизору смотреть хорошо, а становиться их участниками самому и в реальной жизни — это, к сожалению, уже совсем другое.       Подбадривая себя не совсем уместными, но радостными мыслями о том, какая я умная и даже об уместности итальянских «киношных» страстей знаю, которые должны оставаться там, где им и место — в фильмах — я подошла к ширме, оставленной старухой, и которая теперь делила открытое пространство на большую комнату и на маленький закуток, и зашла за неё.       Почему-то моё самообладание оставило меня примерно сразу же, — а вместо этого появились другие чувства, которые тоже неплохо было бы оставить для кино: возмущение, непонимание, страх, злость, немедицинский невроз, — и, как самое конструктивное и здравое, желание немедленно свершить суд Линча над старухой добро и справедливость и разобраться в том, что здесь происходит. Например, то, почему мой безымянный друг привязан к кровати: здесь в Скайриме, что, везде такие манеры лечения больных? По-моему, тот, кто может по какой-то причине привязать кого-то к кровати, дружелюбным не кажется. И я с таким поворотом вещей согласна не была. Амалия — тоже.       Неслышно подойдя поближе — раньше я никогда в жизни не попадала в такие ситуации, а потому у меня не было ни малейшего представления о том, что именно и как мне надо будет делать — я посмотрела на эльфа. Увидела, что он то ли не спит, то ли пришёл в себя… бодрствует, короче. Похоже, он то ли паниковал из-за того, что очнулся связанным в каком-то незнакомом помещении, причём он понятия не имел, что именно происходит (и вряд ли он заподозрил что-то хорошее, я бы на такое точно не была бы способна), то ли пытался освободиться, потому что никто не сможет сохранять буддистское спокойствие и невозмутимость в таком положении.       Отчего-то во рту стало сухо; первый рефлекс был — попятиться назад и исчезнуть, благо дело, эльф лежал на кровати, запрокинув голову назад, так, что его тело выгнулось, как при судороге, и пальцы судорожно комкали и царапали грубую холщовую простыню.       Затем мне словно кто-то дал пинка под зад, в результате чего я всё-таки сделала шаг вперёд.       И ещё один.       Так, что я больше не пряталась и меня было видно. Не знаю, правда, насколько моё появление было для пленника ободряющим, — но мне очень хотелось верить, что оно станет таковым. Я постараюсь. Я… постараюсь постараться. Интересно, это Амалия была такой пылкой и чувствительной — или это я уже начала перевоспитываться? Ну-ну, под благоприятным воздействием местного климата, не иначе. Я вроде как и на своём месте Машутки такой уж сволочью не была… или была?       Где-то на окраине сознания промелькнула птицей, вспугнутой пушечным выстрелом, мысль о том, что Амалия определённо могла бы быть хорошей разведчицей или шпионкой, а то и была, — потому что хоть я и не прилагала особенных усилий для того, чтобы красться, но мне это удавалось само. Моё новое тело словно плавно перетекало, стелясь над полом невесомым туманом, причём я всего-навсего хотела подойти тихо, а не топать, как четыре всадника Апокалипсиса при исполнении обязанностей.       Эльф вздрогнул, услышав шум, повернул голову ко мне, и наши взгляды встретились.       «Ну что, Маша, придумывай давай, что ты ему теперь скажешь! — подумала я. — Раз готовые реплики и систему диалога в реальный мир не завезли».       Я чувствовала на себе его взгляд, физически ощущала, как он улавливает любое изменение, — или просто проявление, — моей мимики, словно от этого зависит его жизнь, или он и правда думает, что зависит? Да уж… к сожалению, он сейчас не в том положении, когда можно позволить себе разбрасываться; никто будучи свободен и не связан, не следит так внимательно за чьими-то движениями.       От его напряжённого взгляда, прикованного ко мне, а именно к моему лицу, мне казалось, что я скоро не смогу следить за своей мимикой и просто начну гримасничать, как обезъяна, случайно встретившая на своей территории чужака. Сколько же мне пришлось в последнее время делать такого, что я не имею и что мне несвойственно, — возможно, не только мне, но и Амалии тоже. Потому что, насколько мне известно, дети императора в такие истории не попадают никогда… или всё-таки попадают?       Отругав в уме своё прошлое незнание истории и снова обозлившись, я перевела взгляд на полностью потерянного эльфа и подумала о двух вещах.       Первое — нужно научиться держать себя в руках и не срывать зло на других, особенно на беззащитных, которые не полезут бить мне морду, даже если я это заслужу. Вернее, учитывая мой характер, скорее уж не «если», а «когда», это вопрос времени; а у моего эльфа, мне кажется, характер совсем не такой. Мда… не таким я представляла себе «настоящего» Довакина, хотя… какая связь между поглощением драконьих душ и «обязательным» мордобоем, я и сама не смогла бы объяснить. Я-то уж точно и близко не дракон.       Второе — эльф здесь не виноват. И он вообще не виноват ни в чём. Конечно, вряд ли он святой, — не думаю, что святые могли бы оказаться в тюрьме и их бы там пытали, хотя вообще-то всякое возможно, — но его прошлые грехи меня не касаются, ни далеко и не близко. Короче, с того момента, когда я спасла его из Хелгена, я взяла на себя обязанность помогать ему, защищать и просто сопровождать до тех пор, пока от нашего «сотрудничества» ему будет какая-то помощь и я при этом смогу если не встать на ноги, то хотя бы разобраться в том, где какая сторона света и куда именно мне идти и что делать. С тем, кем быть, разбираться мне придётся в любом случае постоянно и самостоятельно.        — Моя госпожа… — пошептал эльф, очевидно, вспомнив наше с ним героическое и в не меньшей мере странное бегство из Хелгена. — Что случилось? Мы в плену или нет? — его лицо исказилось от воспоминания ужаса пережитого тем вечером, но он постарался успокоиться. Наверное, на всякий случай, чтобы не провоцировать меня на какую-нибудь непредвиденную и, без всяких сомнений, болезненную реакцию — Вы… живы?        — Нет, я умерла, будто не заметно. — фыркнула я, тут же разозлившись на саму себя за свою глупость — и грубость. А что, интересно, он должен был мне сказать-то? И мы в реальной жизни, а не на уроке красноречия! Главное — я его поняла, что, наверное, я стала для него самым близким человеком во всей этой ситуации. Наверное, потому, что никого другого, лучшего, рядом не было. — Как ты себя чувствуешь? Тогда, в лесу, ты потерял сознание… — хотя бы я теперь, должно быть, больше Амалия, чем Мария, надо становиться человеком и продолжать в том же духе. И тоне.        — Моя госпожа… — торопливым шёпотом продолжил мой новый… знакомый, словно боясь не успеть куда-то.       Неизвестный.       Проснувшись в каком-то странном чужом месте, он сразу же почувствовал и понял, что он связан. Причём крепко связан, — ему не было больно от мастерски затянутых узлов, но несмотря на все свои тщетные попытки освободиться, у него не получалось ничего.       Где он и как он здесь оказался? Неужели ему не удалось победить тех некромантов и теперь они взяли его в плен? А как же та девушка, которая забрала его с собой из крепости в Хелгене, где он ждал своей неминуемой смерти?       Словно услышав его мысли, она подошла.       Красивое бледное лицо не выражает никаких эмоций, и она кажется какой-то пугающе отстранённой. И только блеск глаз и быстрое поверхностное дыхание выдают то, что она действительно жива и стоит перед ним той же самой, какой она пришла в тот день за ним.       Внезапно пленник ощутил такой сильный прилив паники, что на мгновение ему показалось, что он задохнётся. Это ледяное лицо и глубокие серые глаза, странно заблестевшие от какого-то внезапно нахлынувшего чувства — неужели это и есть его смерть? За что? Ведь он же не сделал ей ничего плохого и попытался спасти тогда, в лесу, когда они чуть не встретились с некромантами, привлечёнными смертями в Хелгене. Госпожа тогда не испугалась, она задумалась о чём-то другом, и среди тех эмоций, котрые она испытывала и которые словно читались по ней, были определяемы любые, — но только не страх.       От свалившегося на него осознания, которое словно упало на него из-под корабельного свода незнакомого дома и придавило его худое слабое тело к кровати и без того надёжно удерживаемое путами, эльф на минуту забыл, как дышать.       Сейчас его госпожа или убьёт его — или освободит, и отдаст приказ сделать для неё что-нибудь, ради чего она и забрала его с собой. Сейчас придёт освобождение — от этих пут или от смерти. А если он умрёт, ему не придётся рассказывать ей, кто он и что с ним произошло.       Мария-Амалия.       … Не нужно было быть мудрецом или более или менее добрым человеком, чтобы понять, чем обусловлено его, скажем так, немного нервное поведение. Я его отлично понимала, — причём с непривычки даже больше, чем мне хотелось бы. Ну не было у меня раньше такого опыта общения с людьми, когда им позарез нужно было показать доброту, заботу и бескорыстное участие Машутки. Сестра моя была стойкий оловянный солдатик, а потому она вообще не в счёт. Да и к тому же… что-то мне подсказывает, что в своём мире я умерла, вернее, каким-то непостижимым образом умудрилась умереть, хотя всего-то навсего дремала в автобусе, пока ехала рано утром на свою работу. Интересно, что же там могло произойти — и как? Смела же я попасть в неприятности, даже просто ничего не делая.       Почему-то вспомнились обрывки давних курсов русского языка, запутанные и разрозненные. Что «сидеть» и «спать» — это хоть и глаголы, но означают не действие, а состояние. Интересно, «жить» и «умереть» — это из того же списка или нет? И раз уж теперь я каким-то не особенно понятным образом жива, хоть и превратилась в совершенно другую женщину, то мне почему-то захотелось не к месту подумать «за жизнь».       А подумать есть за что. И не только за свою жизнь, похоже.        — Моя госпожа… — продолжил мой спасённый из Хелгена приятель, извиваясь на постели и нервно перебирая пальцами простынь — Я… я могу вам пригодиться… Я могу сопровождать вас куда угодно… Я всё сделаю для вас, что прикажете! Не оставляйте меня здесь, умоляю…       Я чувствовала, что мне нужно было что-то срочно сказать, — но я никак не могла придумать, что именно. Хорошо и легко всё было в книгах и фильмах, когда герои и актёры красиво говорили и безошибочно догадывались, что от них требуется и что нужно делать, — но здесь были не книга и не фильм. А под умоляющим взглядом, который я неотрывно чувствовала на себе просто физически, я никак не могла собраться.       Рассказывать про то, что меня потряс вид этих угасающих молний на его тюремном рубище и как это выглядело, я не стала. Хватит и того, что он и так про это хорошо помнит; не думаю, чтобы подобного рода вещи можно было случайно не заметить.        — Давай я развяжу тебя. — сказала я, на удивление легко развязывая крепко затянутые узлы. Краем мысли я подумала, что при жизни Амалия, наверное, давно привыкла иметь дело с придворными и дворцовыми интригами, поэтому никакие затянутые узлы не должны были доставлять ей проблемы, но эта мысль тут же исчезла сама, мне её даже отгонять не нужно было.       Освобождённый эльф сел на кровати, не спуская с меня глаз, и почему-то натянул одеяло до подбородка; какова была причина такого поведения и с чем это могло быть связано, я понятия не имела, но что-то мне подсказывало, что это было для меня вовсе не так уж и интересно. Он, что, был, хм… неодет?       Лёгкий шорох за спиной заставил меня обернуться, — а эльф наконец оторвался от созерцания моей скромной попаданческой персоны.       На пороге стояла Анис. Очевидно, до этого старуха спала, а теперь она проснулась.        — А мы тут плюшками балуемся! — произнёс в моей голове голос Карлсона из мультфильма. Да уж. Если мы и собирались сделать что-то самостоятельное, например, уйти от нашей доброй хозяйки по-английски, не прощаясь, — то теперь это точно не удастся.       Да и входная дверь, похоже, закрыта.       И не факт, что просто прикрыта, как от мух, а не на ключ.       Самое время, чтобы подойти к ней лёгкой походкой, ненавязчиво проверить, поворачивается ли дверная ручка, и спросить, куда пропали ключи, разве не так, нет?       Нет.       Анис.       Что девка была не так проста, она поняла с самого начала. Во-первых — редкое, потому что очень сложное, зачарование на её одежде, про которое Анис слышала давным-давно, ещё на заре её… профессии, но которого воочию она не видала ни разу. Ни из ремесленников, ни из крестьян, из знати или магов, Изгоев с их ворожеями или колдунов — такого себе не мог позволить никто. И теперь, когда она впервые увидела такую защиту на порванной броне заблудившейся ночью в лесу девицы, у неё возникло прямо-таки детское любопытство — пойти и спросить у всех своих… знакомых, почему такого зачарования не было ни у одного из них. Неужели они действительно не умели делать его сами и им было не к кому обратиться? Жизнь научила Анис, что не всегда самое лучшее у самых богатых, — а для того, чтобы иметь действительно лучшее, нужен был ещё и ум. Так что богатое или знатное происхождение здесь разве что поможет, но недостаток сообразительности или ума не возместит никак.       Такую… гостью просто так отпускать было нельзя. Девка была совсем не так проста — возможно, не так проста, как казалось ей самой.       А от неё, Анис, одинокой старушки-травницы, без её разрешения не уходил ещё никто. Ей даже не всех приходилось для этого опаивать разными зельями, связывать или запирать. Что она, зверь, что ли? ***       Над Данстаром в любое время года дул пронизывающий солёный морской ветер. Морские птицы в полной тишине призраками кружились над накренившимися кораблями, застывшими у кромки зеленоватой ледяной воды. Около берега лёд крошился и ломался с таким звуком, словно вдалеке кто-то бил молотом по днищу пустой бочки. Пахло морем, водорослями и морской солью.       Брина всматривалась в голубеющую на горизонте даль, словно ожидала от морским просторов какого-то ответа.        — Ты кого-то ждёшь? — наконец спросил её верный телохранитель, следующий за ней по пятам с самого утра.       Очевидно, ему передалась какая-то необъяснимая и непонятная нервозность, охватившая бесстрашную нордскую воительницу спозаранку, из-за чего у неё всё валилось из рук и она не могла остановить своё внимание ни на чём. Раньше с ней такого никогда не бывало, — а сколько они всего прошли вместе? Ведь не так уж и много времени прошло, — а иногда, когда он вспомнит, ему кажется, что так долго люди не живут. Особенно после всего, что выпало на их долю как испытания.        — Не знаю, что происходит, — задумчиво начала Брина, вскинув голову, взлохматив волосы правой рукой и прищурившись, — но могу сказать одно: наступили странные времена. Буду разбираться. ***       … Наступила самая что ни на есть театральная немая сцена.       Я смотрела на Анис — Анис смотрела на меня.        — Не знаю, что происходит, — задумчиво начала я, понимая, что игра в гляделки со старухой меня не прельщает, вскинув голову, взлохматив волосы правой рукой и прищурившись, — но могу сказать одно: наступили странные времена. Буду разбираться.