Хуже и честнее

— Я с тобой и трезвым-то не могу говорить, а так... — Валера взмахивает рукой, случайно мазнув кончиками пальцев по мокрому пальто, кое-как пристроенному на вешалку. — Ну и не разговаривай, Валер, — торопливо прерывают его. В коридоре темно, в чужой квартире не понять, куда идти. — Свои, Тамара Степановна, свои, — добавляет Боков, звеня ключами и торопливо захлопывая входную дверь перед носом соседки. Себе под нос как-то растерянно добавляет: — Сука старая. — И что мы тогда будем делать? Ключи исчезают где-то карманах Бокова и теперь выбраться из дома наружу, обратно под мокрый снег, становится ещё сложнее. — Ты шо как маленький-то, Валер? — выключатель щелкает и в коридоре становится слишком светло. На всю беспощадную сотню ватт. — А шо мы будем делать? — передразнивает его Боков. — Штаны сымем и будем бегать, блядь. У человека, который пьет так очевидно и бессовестно, дома должно быть иначе. Эта стерильная пустота выглядит совершенно не обнадеживающе. Иррационально кажется, что лучше уж пусть на столе бы стояли пустые бутылки. Или катались под столом — чертов Боков с его ростовским провинциальным набором шуток, пожалуй, должен верить и в приметы и явно не потерпел бы пустой тары на столе. — Не нравится тебе, да? — неожиданно понятливо, с чуткой подозрительностью спрашивает вслух Боков. Возится с торшером — здесь в комнате хотя бы свет не так режет глаза, как голая лампочка на входе. Нужно натянуто улыбнуться и отговориться: «Да нет, ну что ты, почти уютно». Только в квартире не уютно. — Не пизди, не пизди мне, — снова слишком понимающе шипит на него Боков. — Давай достану. Что он собирается доставать из серванта, становится ясно почти сразу. Бутылка и два стакана. Валера вскидывает ладонь предупреждающим жестом, но на него не обращают ни малейшего внимания. Водка продолжает литься. — На брудершафт? — зло улыбается ему Боков. — Мы с тобой вроде сильно как не вчера познакомились, — возражает Валера. На словах возражает, но поднимает стакан. Чужая рука касается его локтя. Знакомы не первый день, а только сейчас приходит осознание, что Боков ниже его ростом. Стоит совсем рядом, смотрит чуть снизу вверх, исподлобья. Впрочем, он всегда так смотрит, когда собирается поругаться. Водка кажется сладкой на вкус до сведенных скул. Надо было обедать. Хотя бы попытаться заехать в кафе по дороге сюда. — Так мы не первый день знаемся, Валер, ты же сам сказал, — Боков ускользает от него, неожиданно обманув, не касается губами, но трётся о плечо, скрытое пиджаком, щекой. Словно кот, требующий хозяйской ласки. — Ты меня ругаться позвал? Надо спросить примирительным тоном, но выходит как-то устало. Глаза Бокова удивлённо распахиваются, словно раньше он и не задумывался о такой возможности, а теперь оценил ее по достоинству. Удивительные у него глаза. Такого глубокого карего цвета, который сложно получить, не примешав хоть чуточку южной крови. — А шо, если так? На брудершафт они, вроде как, пить передумали, но Боков всё ещё находится так близко, словно собирается целоваться. — Тогда я бы не пил, а то мне обратно за руль. — О, — глубокомысленно оценивает эту сентенцию Боков. — Жень. Ты вообще-то как? Мне, может, тебя уложить и ехать, а? Много уже было до этого момента. Не только прикосновений. И даже не слишком случайных. Было и так, что Женя таскал его за рубашку, вцепившись до сведенных пальцев. А потом сам он в ответ этого же самого Женю скручивал, выламывая руки, чтобы пристегнуть наручниками. Скрутил ведь, что характерно. Но тогда ещё и не думал, какой он. И вправду мелкий, дико глядящий из-под нахмуренных бровей. — Странно это, да? Я тебя первый раз касаюсь, не собираясь сделать больно. Теперь брови перестают хмуриться и изумлённо ползут вверх. — И шо, когда мы в прошлый раз... Вот это всё... То ты тоже? — Да шею я тебе свернуть хотел, — честно признается Валера. — Пиздишь, — вдруг уверенно заключает Боков. Но не даёт возразить. — Пиздишь ты, я помню, как ты меня за плечо лапал, когда я сказал, шо Марина в больнице. Соболезновал, значит. Плакальщик хуев. — Сочувствовал, — поправляет его Валера. Марина тогда ещё была жива, значит, сочувствовал. — Сначала сочувствовал, потом соболезновал, потом выебал, — безжалостно и неторопливо произносит Боков с пьяным восторгом. Но ожидаемого скандала не случается. Он вдруг склоняется, тычется лбом в плечо и глухо, в ткань произносит: — А, шею ещё собирался свернуть где-то посередине. Или это тоже из жалости? — Пиздюлей тебе, а не жалости, — заключает Валера, опасливо трогая пальцами его стриженный загривок. Ощущение знакомое и незнакомое. Злосчастный Макурин когда-то давно стал поводом прикасаться. Трижды. Целых три раза Валера оттаскивал Бокова от подозреваемого. Кому рассказать, не поймут такой заботы. Только тогда ничего толком и не запомнилось. Да, был такой же коротко стриженный загривок, покалывающий кончики пальцев. Были широкие плечи, горячая спина под курткой, вывернутый локоть. Отбрыкивающегося Бокова надо было удержать, а не запомнить наощупь. И он не запомнился. Разве что ощущение чужой растерянности. Детской обиды — как же так, московский интеллигент так легко заломал, защелкнул на запястьях браслеты, словно щенка хлопнул ладонью по носу, моментально охлаждая пыл. Что-то было в этом неправильное — Валера и сам ощутил. И в последовавшей за этим нежданной чужой покорности. За нее было даже немного неловко. Взрослые же люди. Подрались на работе, распсиховались как школьники. И ради чего? Мозги на место встали моментально. Чувство вины за свою мимолетную победу осталось. Может, потому Валера и не хотел потом принимать на себя руководство группой — если окоротил один раз, то зачем добавлять. Но это пустые размышления. Когда видишь Бокова наяву и рядом, то становится совершенно ясно, что ему можно добавлять и добавлять, а он будет только злиться и борзеть ещё сильнее. — И как с тобой по-хорошему-то? — растерянно спрашивает вслух Валера. — Ты как училка в школе, Валера, — Боков не касается его руками, засунув их в карманы брюк, но вновь трётся лицом о плечо. А потом и прижимается всем телом. — Они тоже любят ныть — и как с тобой по-хорошему. Только нахуй им не нужен ответ, вовсе они его не ждут. — А если мне нужен? Боков отрывается от него, запрокидывает голову и долго смотрит в лицо. Странными своими глазами, в которых не разобрать, где расширенный до предела зрачок, а где радужка — чернильно-темная. — Так ты поищи, — советует ему Боков. — Ты следак или кто? Или хуй простой? Погоди, я схожу. Не соображаю уже ничего. Он выворачивается из-под рук и уходит в сторону какой-то двери. Шумит вода — значит, в ванную. Шумит основательно, не из крана, а из душа. Валера тоже не отказался бы хотя бы умыться холодной водой, чтобы привести мысли в порядок. У них уже было. И он врёт, говоря, что хотел сделать Бокову больно. Дать подзатыльник за то, что заставил волноваться о себе — это да, хотел. А потом отпустило. Эта мысль вдруг стала такой маленькой и незначительной, глупой и неуместной по сравнению с тем, как ощущалась щетина на щеке Бокова. — Дома пахнут так, как пахнут их владельцы, ты замечал? Боков, появившийся в дверях теперь в одном только белье и с хмуро-зеленым полотенцем в руках, изображает лицом озадаченное «Чего?!». — Ты же был в гостях. Разве не замечал, что везде пахнет по разному? — В больнице я бывал последние полгода, Валер. Вот там пахнет, прям пиздец просто, потом полдня не продышаться. А ты вообще... Проветрить шоль? — У тебя как будто вообще никто здесь не живёт, — заканчивает свою мысль Валера. — А... Ну это правильно, — Боков проходится полотенцем по короткому ёжику волос — отрастить их его не заставила ни смерть Марины, ни запой. — Я и не живу. Знаешь, просыпаюсь вот так по утрам и чувствую, шо не живу. А потом встаю и иду в магазин. Представляешь? Вот такая хуйня, Валер. Ты в молочном отделе выбираешь кефир, а кто-то рядом с тобой помер уже почитай совсем. Выдав в пространство эту философскую идею, Боков вешает полотенце на спинку стула, и ложится на заправленную постель. Вытягивается и раскидывает в стороны руки — они охотно свисают ладонями за пределы узкой кровати. Это импровизированное распятие, едва ли осознанный жест, заставляет Валеру поморщиться. Странно и нелепо оценивать другого мужчину, даже не модель из журнала, а собственного коллегу в категориях красиво или некрасиво. Боков — он красивый? Валера вычленяет отдельные части, словно собирается рисовать фоторобот. Карие глаза. Если дождаться лета, то, может быть, веснушки на щеках, на скулах, на переносице, наконец, даже немного на груди? Или всё-таки нет? Золотистый загар. Нет, не загар вовсе, раз не потускнел под сезонными Московскими дождями. Золотистый цвет кожи. Теплый, сияющий. Темная дорожка волосков, которая обрывается линией резинки трусов. Что там дальше — тонкая ткань не то чтобы заставляет слишком сильно гадать. Боков не возбуждён. От мысли, что надо будет что-то сделать с ним, чтобы возбудить — что?! — в груди сворачивается ледяной ком. — Я отсюда слышу, как ты извилинами скрипишь, — комментирует Боков. — Почему ты... — Валера осекается на середине вопроса. Глупо спрашивать человека «Почему ты такой?». Как будто есть одно слово, одна причина, способная рассказать всю чужую жизнь без остатка. Наверное, это тоже что-то из арсенала бедных школьных учительниц с их риторическими вопросами. Почему ты такой озлобленный на всех нас? Было ли так всегда? Было ли так в солнечном Ростове, где загар — всё-таки ещё и загар — золотит предплечья, и асфальт плавится прямо под колесами рабочего УАЗа? Где была девочка Марина в длинных, в пол, летящих платьях... Теперь уже не узнать. Того человека уже нет, а есть только этот, знающий наизусть запахи больницы. Валера снимает пиджак и озирается, не зная, куда пристроить его, чтобы не измять. Уж точно не на спинку стула, где уже болтается влажное полотенце. Вешает на приоткрытую дверцу шкафа. Возвращается к кровати, где Боков уже не лежит, а сидит, упираясь локтями в колени. Всё выходит как-то случайно, без намерения. Валера и не думает намекать, просто останавливается рядом, запоздало осознавая, что сделал, когда Боков щелкает ногтем по ремню его брюк где-то на уровне собственного лица. — Ты уж не обессудь, Валер, — произносит, словно называть собеседника по имени — единственное, что ещё продолжает успокаивать. — Если будет не так, как тебе мечталось. Ему не мечталось. Его мысли и не заходили ни разу дальше того, что Бокова надо вытащить из запоя. Может быть, приложить пару раз по морде. Ничего такого. О чем думал сам Боков? Как он вообще до этого дошел? Мертвая его Марина продолжает витать в воздухе бесплотным укоряющим призраком. Сколько она провела в больнице? Меньше года, больше? Сколько уже натикало времени с тех пор? Предполагать, что Женя мог бы завести любовницу во время болезни жены — глупо и подло. Не про него такое. Слишком прямой, слишком привязанный. И неужели не хотелось? «Это ты теперь вместо любовницы», — со злой иронией думает про себя Валера. — Кровать низкая, — недовольно бурчит ему в брюки Боков, и сползает с края кровати на пол. Этот жест отдается внутри как-то неприятно, неуютно. Словно к возбуждению, зарожденному чужими горячими руками, примешивается желание остановиться. Не давить там, где и так слишком тонко. — Я, знаешь... Перед начальством когда на коленях стоял, то думал, первый и последний раз... А оно вона как... Как ещё обернулось... Отстраняя его руки от своей ширинки, Валера тоже поспешно опускается на пол, чтобы оказаться лицом к лицу. — Перед каким начальством? Какое «на коленях»? — Всё бы тебе знать. Рано состаришься. — Какого хрена? Что у вас там было, Женя? — Тшш, было и прошло. Хуёв я ему не сосал, можешь не переживать. — Да я же... «Не об этом спрашиваю», — мысленно заканчивает Валера. Хотя и об этом тоже. Запоздалое ощущение, что где-то недоглядел, не защитил, приходит с удвоенной силой. А его вообще-то просили? Глядеть и защищать? — На кровать залезай. Холодно, — указывает он. Сам отстраняется, делает несколько нервных шагов по комнате, вкруговую. Глупо звеня расстёгнутой, болтающийся пряжкой ремня. Отходит, возвращается к пиджаку, вспомнив, что забыл в кармане то самое, что... — Приготовился в этот раз шоль? Валера не покупается на насмешливую браваду. Не может быть настолько всё равно. Настолько не страшно, не нервно. — А я с тобой в прошлый намучился, — спокойно констатирует он. Не обвиняет. Скорее это Женя мог бы обвинить его в недостаточной чуткости. Этого было бы достаточно. Краткого «Да я и сам был не в восторге» — и Валера плюнул бы на всю затею. Но Боков молчит. Смотрит из-под ресниц, прекрасно понимая, что с ним будут мучиться снова, что с ним хочется мучиться. Уж такой он, что не бросить, даже если захочешь. Как озлобленное уличное животное. Тянется к человеку, чтобы показать раненый бок, но в последний момент скалит зубы, нисколько не доверяя. Хотя теперь уже и не скалит толком. Вне работы им вдруг оказывается откровенно не из-за чего вдрызг разругаться. Может быть, потому что и нет у обоих ничего, кроме работы. Ничего больше важного, принципиального. В прошлый раз и правда было плохо. То есть хорошо, очень хорошо, настолько, что все мозги словно наизнанку вывернуло. Но отвлекаясь от собственных переживаний, стоило признать, что всё сделал хреново и неправильно. В этот — нужно иначе. Второй шанс, он есть почти всегда. Третьего обычно не дают, но второй есть. Валера избавляется от рубашки, а Боков — от белья, оставаясь совсем обнаженным. Не переворачивается в коленно-локтевую, а продолжает лежать на спине, только теперь приподнявшись на локтях. Валера бездумно чертит по его телу долгую линию кончиком пальца, останавливаясь внизу живота. — Жалей меня, жалей, а то ведь мне не вконец тошно ещё от твоей бесхребетности. Шо ты, Валера? Никогда не пробовал с женой? У Валеры — развод. У Бокова — мертвая Марина. Шутить про развод совсем не то, что про покойницу, так что тут нельзя ткнуть носом в простенькое «А сам-то со своей». — А если не пробовал? — вздыхает он. Боков замолкает, растерянно глядя в потолок. Каким ещё образом вызвериться на ласкающую его руку, он, кажется, пока не придумал. — Ну тогда я у тебя первый, — наконец заключает он. «Ты у меня единственный» как-то очень обыденно и скучно думает Валера. На кого-то другого не хватит уже и нервов, и желания. Не тот возраст. Как будто способность испытывать самую простую привязанность постепенно иссякает, уже едва вспыхивая иногда, да и то только к тем, кто был важен раньше. Бывшая жена, сын, Наташа, Боков — за какими-то чёртом и он тоже попадает в этот список. Уже хорошо было бы сдаться и спокойно быть одному, сутками пропадать на работе. Неблагодарная она штука, их работа, зато лучше всего позволяет убить время — сколько ей его ни отдавай, всё равно мало-мало-мало. Дурацкая металлическая баночка не открывается, как ее ни царапай ногтями. И навевает какие-то протокольные воспоминания, от которых сложно не поморщиться. Зачем это всё вообще? Зачем вытаскивать такие вещи на всеобщее обозрение? А они вытаскивали, вот они с Женей, оба, и ничего. И чувствовали себя так, словно были правы. «Ты никогда не задумывался, какие мы с тобой мудаки?» — разговор явно не постельный и даже не пьяно-застольный. Да и бессмысленный по сути своей. Не извиняться же уже теперь. Валера находит вдруг тот единственно правильный жест и всей ладонью давит под ребра, прижимая Бокова к кровати, чтобы он не двигался. Тот смотрит в ответ настороженно и немигающе. Словно оценивает силы противника в драке, всё ещё не доверяет до конца. — Мешаешь... Давай ты... — начинает Валера. Это ошибка. Это худшее, что можно было предложить Бокову — замолчать и не мешать. — Давай я?.. Не буду тебе мешать со мной трахаться? — он улыбается ненатурально весело. — Нет. Не то. Ты опять переиначиваешь так, чтобы было хуже, чем есть. Есть люди, в которых можно смотреться, как в зеркало, и видеть себя. В подробностях видеть, как комара на чистом листе бумаги. — Честнее, — возражает ему Боков. — Честнее, — соглашается Валера. — Я себя с тобой чувствую честнее. Но хуже. — Ну покайся сходи, того попа-то мы с тобой так и не пристрелили. К нему и сходи. Я, скажи, раб божий Валера, прелюбодействовал от жены, бухал как тварь, старушке у метро мелочи не отсчитал. Взятки вот ещё... Ты взятки-то хоть берёшь? — Ты совсем сдурел? Диалог прерывается неожиданно. Боков поднимает руку, опираясь теперь на один локоть, задумчиво касается кончиками пальцев брови Валеры. — Мы целоваться будем или так сойдёт? Вопрос вроде бы лёгкий, но под ним то самое минное поле, которого следовало ожидать с самого начала вечера. — Будем, — за двоих решает Валера. Запоздало понимает, что за двоих. Что правильного ответа изначально не было, но его решению всё-таки подчинились. Только они всё равно не целуются. Боков совсем замирает, едва слышно дыша, теперь уже без просьбы, по собственной инициативе. Пару минут прислушивается к тому, как Валера касается его скользкими пальцами — дурацкая жестянка наконец подалась и открылась. Никаких особенных восторгов, вздрагивают ресницы, Боков хмурится, глядя в потолок. Не в потолок — внутрь себя. Делать что-то такое медленно — это признаться себе, что успел обдумать. Что решил, признал, допустил и не ужаснулся. Это не минутный аффект, не случайность, на которую будешь оборачиваться с изумлением, пусть и слегка фальшивым. Боков шумно вдыхает и почти начинает какую-то фразу — Валера рефлекторно напрягается, готовый отбиваться, но снова ничего не происходит. Чужие пальцы небрежно проскальзывают по его руке, лежащей на рёбрах, и вниз — Боков трогает собственный член. Лениво трогает, отстранённо, не показушно, а так, как может касаться себя мужчина перед другим мужчиной, зная, что не покажет ничего нового, слишком грубого или откровенного. Передумав, перехватывает член левой ладонью, а правой дотягивается до ширинки Валеры — закончить то, что начал. Если не цивилизованно до-раздеть, то доцарапаться короткими ногтями, добиться своего, раз уж начал. Надо ему помочь, иначе толку будет чуть. Надо встать, чтобы раздеться. И тоже одной рукой — вторая скользкая, вымазанная жирной мазью. Двумя на двоих руками у них получается уронить брюки с бельем на пол. — Что? Некрасивый? — зачем-то спрашивает Валера, забираясь на постель с коленями: это неловко, холодно и глупо. С Бокова станется честно ляпнуть, что некрасивый. И вообще помоложе видали, вон один по делу проходил. Но Боков молчит и тянется к нему — вверх, неудобно напрягая шею. Касается носом скулы, словно принюхивается, трётся щекой о щеку — короткие мимолётные движения, складывающиеся в один всепоглощающий хаос, где нельзя поймать чужие губы и нормально поцеловать. — Давай. Не до утра же тянуть, — наконец произносит он и замирает, внушительно, прямо глядя в лицо. Как будто красным цветом желая подчеркнуть, что ждать до утра явно не намерен. — Я не тяну, — возражает Валера. Только из привычки возражать. Не будь её, у них и не складывались бы ни разу диалоги, все до единого. Боков бы только приказывал и насмехался, как привык на работе. На смену вдумчивой неторопливости приходит резкая настойчивость. Валеру тащат и дёргают, подталкивают в плечо, мешают устойчиво упереться ладонью в изголовье кровати. И в этот момент поцелуй наконец случается. Какой-то отчаянный, поверхностный, ничуть не напоминающий о страсти или желании. Сродни тому жесту, когда Боков касался кончиком носа его скулы, прислушиваясь к себе — понравится или нет, можно или нет, своё или нет? Если перетерпел и не оскалился, значит, своё. У него должно быть какое-то понимание, что и как, какой-то опыт, связанный хотя бы с Мариной, но кажется, что он отодвинут в сторону, принадлежащий теперь навсегда только Марине. Так же, как с ней, нельзя ни с кем, а как иначе — нужно искать, прикасаться и отдергивать руку, учиться чему-то заново, уговаривая себя, что оно того стоит. Видимо, удаётся уговорить. Движение какое-то собранно-единое для всего тела. Колени ощутимо сжимают ребра Валеры, на загривок ложится ладонь, напряжённая, не позволяющая отстраниться, даже если захочется. Между их телами с трудом проталкивается вторая рука, горячие и шершавые пальцы касаются члена Валеры неосторожно и настойчиво. Это не неприятно, но кажется, что Боков теперь уже и не изучает ничего, а пытается просто подрочить ему, чтобы быстрее добиться твердого стояка и продолжать. Довести всё до победного, ведь для него нельзя же остановиться на полумерах. Во всем дойти до завершения — даже в саморазрушении. — Думаешь много, Москва, — вдруг произносит Боков. Вменяемо, трезво, словно и не его рука сейчас торопливо дёргает член Валеры. — За двоих, компенсирую, — выдыхает Валера, удивляясь и тому, как быстро сбивается дыхание, и тому, что находит в себе силы огрызаться в ответ. Отталкивает эту чужую руку, которой можно было бы — ведь все ещё можно! — позволить случайно довести дело до конца, и уже не совершать ничего непоправимого. — Да куда уж мне без тебя, — усмехается Боков. Не зло, мягко, словно уже забывая, на что хотел раздражаться. Его ладонь все ещё удерживает Валеру за шею, хотя, возможно, уже и не удерживает, а сам Боков пытается держаться за него. Но ощущается так, как будто он не даёт отодвинуться, и картинка перед глазами сливается в мозаику разрозненных впечатлений: распахнутые глаза, дрожащие, но не моргающие ресницы, приоткрытые губы, с которых так и не срывается ни звука. Только тяжёлое дыхание. — Больно? — бессмысленно спрашивает у него Валера. И получает в ответ ещё один отсутствующий удивленный взгляд. — Жень, раз в жизни ответь как человек... Хватит? Всё? Если ему скажут «Всё», Валера послушается. Оно слишком странно, слишком тяжело, то, что происходит в этой квартире. И чисто физическое удовольствие не перекрывает ощущения беспокойства. Страха. Не за себя и не перед кем-то, кто может узнать. Страха окончательно сломать что-то важное, что потом даже не подпустят собирать из осколков. — Охуел? — раздельно произносит Боков, болезненно кривя губы. Смаргивает, сразу становясь как-то лучше и вменяемее. — Двигай. Двигаться он начинает сам. Пытается словно бы передернуть плечами, удобнее сползти по подушке, заводит за голову руку, взявшись за один из стальных прутьев на спинке кровати. Потом это движение плавно стекает вниз, где он пытается потереться о Валеру пахом, хоть как-то простимулировать зажатый между их телами член. Выходит явно не то, чего он ожидал. Темные-темные карие глаза, совсем черные в слабом свете торшера, невидяще смотрят в потолок. — Давай я... — уклончиво произносит Валера, в этот раз успешно избегая фразы «не мешай мне». — Подожди... Если немного отстраниться и согнуться в спине, упираясь лбом в чужое плечо, то можно без проблем просунуть кисть руки между телами. Обхватить член, напряжённый, тяжело лежащий на животе. Взвесить его в ладони, погладить, потереть подушечкой большого пальца обнажившуюся головку, ощущая, насколько всё это непривычно, несобранно, не в темпе движениям ниже. Но Боков почему-то не отталкивает его, позволяя возиться. Его собственная рука ложится на одеяло: подрагивающие пальцы, ремешок часов, которые он зачем-то снова надел после душа, а потом так и не снял. Валера смотрит на этот ремешок, чтобы совсем не зарываться лицом в изгиб шеи и не жмуриться трусливо и по-детски. Смотрит и пропускает момент, когда очередной вдох превращается в короткий стон. Негромкий, но такой откровенно не сдерживаемый, что дыбом встают волоски вдоль хребта. От удовольствия — чужого, но как будто своего. — Тихо, у тебя соседка, — какими-то остатками сознания Валера всё-таки вспоминает, накрывает ладонью рот Бокова, не рассчивая, что тот вообще воспринимает его слова. Пальцы скользят между приоткрытых губ, делая жест совершенно другим, уже не предупреждающим. Боков сжимает их зубами — эмаль по ногтю, твердо, влажно от слюны, не больно. Это игра, совершенно внезапная, та самая, которая должна быть вначале, развязный флирт, который они проскочили мимо, почему-то сочтя, что в нем нет никакой потребности. — Вызовет милицию, скажем, подрались, сядем на пятнадцать суток, — Боков смеётся над ним. Правда смеётся. Только взгляд у него совершено не насмешливый. Взгляд совершенно не ручной зверюги, у которой попытались отобрать кость. А потом ещё и засунуть в пасть руки. — Мы не дрались, — слабо возражает Валера. — Кто тебе сказал? — удивляется Боков. Валера знает, что он собирается делать, и даже тянется удержать чужую руку, но не успевает — Боков смахивает бутылку на пол, она бьётся, но не со стеклянным звоном, а с грохотом, чуть не разнося в щепки и без того гнилую половицу. — Хоть под детектор лжи можешь говорить, как мечтал мне рожу набить — и не соврешь, — с каким-то блаженным выражением лица произносит Боков. Выразительно дёргает бровью. — Я не... — начинает было Валера. Но все именно так. Мечтал. Сначала мечтал, потом сопереживал, потом соболезновал, потом... Все он говорит так, как есть. — Иди сюда, — зовёт Валера, словно можно ещё как-то ближе, чем на узкой кровати, рассчитанной на одного. Трогает пальцами скулу, щеку, резкий угол челюсти, заставляет повернуться к себе, нос к носу, не в поцелуй, целоваться слишком неудобно, когда двигаешься вот так, не замирая ни на секунду. Просто лицом к лицу, не отпуская взглядом. Не изображая, что ошибся, что готов устыдиться, что не придал значения. Всё на последней грани откровенности. Пусть будет хуже, но честнее, с ним можно только честно, и не на словах даже, гораздо глубже. — Да здесь я, — так же бессмысленно и примирительно произносит Боков. Трогает лопатки, царапает рёбра ремешком от часов, касается пальцев пальцами, показывая наконец, как надо, как правильно, как привык делать сам. И это внезапное перемирие вовне вдруг позволяет наконец разжаться чему-то внутри. Сбиться с ритма, попытаться догнать его, добрать, остановить то, что уже нет смысла останавливать. Боков на секунду сжимает пальцы на его локте, напрягшись плечами, а потом падает обратно на подушку, звучно оставляя в ней вмятину взъерошенным загривком. Валера съезжает в эту же подушку лицом, сорванно дыша чужим запахом, и не находя никаких больше уместных слов или жестов. Горячие пальцы касаются его плеча, гладят как будто успокаивающе, взьерошивают волосы, а потом пропадают. Боков перестает касаться его и раскидывает руки в стороны, свесив с узкой кровати. Видимо, понимать это надо так, что чужое слишком близкое присутствие ему уже надоело. — Я полотенце принесу, — Валера неловко опирается на локоть, стараясь держать наотлет испачканную семенем ладонь и не измазать хотя бы одеяло. — Осколки, — произносит Боков и дёргает его обратно на себя. — Что?.. — Осколки на полу, Валер. Тебя всегда маразмом прошибает, когда кончишь, или это я такой особенный? Привычно на ровном месте взбесившийся, Боков сам выворачивается из-под него, умудрившись не скатиться на пол, садится и хмурым взглядом залипает на пустой стене. — Жень? Нормально? — хочется щёлкнуть пальцами у него перед лицом, но тогда им точно придется отсидеть свои пятнадцать суток. — Какой... «Какой нахуй нормально», — должен он договорить, вот именно, так, проводя пальцами по постели и бедру, озадаченно растирая между ними липкую смесь смазки и семени. И это будет конец — тоже абсолютно честный. — Ну и мудак же ты, Валера, — заключает Боков, щедро вытирая ладонь о пододеяльник и совсем не заботясь, где им потом придется спать. — Нахуй мне теперь полотенце, я мыться буду. — Нелогично, — возражает Валера захлопнувшейся двери. И начинает собирать с пола самые крупные осколки.

***

Внезапная рокировка происходит у письменного стола. Боков снимает наручные часы, но почему-то натягивает на себя майку, хотя до этого прекрасно ходил по квартире в одних штанах. — Что ты думаешь дальше-то? — после долгой паузы спрашивает Валера. Вопрос дурной и кого угодно выбивающий из колеи. Но ему надо знать. — Уезжать? — Ничего я не думаю. Раньше считал, похороним Маринку, и я тоже. Там же. А видишь, как оно всё на самом деле. А потом ничего не думал. Смешно это. Человек всё равно жить хочет. Такая он дрянь. Прямо по Достоевскому. Вот я в школе читал и не понимал, а потом взял и понял. Суета перемещается в сторону кухни, где Боков ставит чайник и начинает греметь керамическими чашками. Валера нехотя тащится за ним — всё равно позовут. — За что ты себя? Чем ты не заслужил жить — нормально, по-людски? — А я не умею по-людски. Глупый ты, Валера. Сентиментальный. Я при тебе подозреваемого пытал. А потом, знаешь... Даже сказал об этом Марине. Она в больнице лежит, а я взял и сказал. Надо оно ей было? Зачем? Переживал, наверное, никогда ведь раньше... — Кто из нас ещё сентиментальный, — возражает ему Валера, кончиками пальцев тянется погладить колючий затылок, но в последний момент не разрешает себе и садится на шаткий табурет, сложив руки на коленях. Боков стоит к нему спиной, ковыряя ножом отсыревший и слежавшийся в один комок сахар. — Ты хороший человек, Жень. Только дурак. Немного, иногда. На работе вроде умный, а по жизни дурак. Но это ведь ничего. С этим же тоже живут. Сахар с хрустом даёт трещину, просыпавшись на стол из бумажного пакета. Боков оборачивается, чтобы окинуть Валеру долгим испытующим взглядом, делая ему дико неуютно на крошечной кухне. — Мне это засчитать как признание в нежных чувствах или ободряющую речь соратника по партии? — Как хороший прогноз? — предлагает ему Валера. — Что всё будет нормально. Не «хорошо», но «нормально». Терпимо. Можно жить. Не обязательно закапывать себя заживо. — Ты у меня прям вместо гороскопа, Валер, — Боков всё-таки не удерживается от подколки. И долго пытается прикурить, не обращая внимания на гневно свистящий на плите чайник. Приходится подняться, подойти ближе и выключить газ самому.