Звëздная

      Звезды наблюдали. Они глядели молча, раскиданные по чёрному полотну бесконечной пустоты, на каждое действие тянули свои лучики, расправляли яркие бока, могли стрельнуть короткой вспышкой недовольно, а порой мягко посвечивались, как будто бы увеличиваясь в размерах ненадолго.       Чонсу тоже наблюдал. Всё тело затекало долго находиться в одном положении, но никак иначе устроиться он не мог. Сгорбившись так, что грудь к коленям тянулась и почти уже касалась их, юноша глядел в ответ. Массивный телескоп возвышался над ним, устремлялся прямо в бездну, возмущённо скрипел при попытке подвинуть его чуть левее, а приподняться вовсе отказывался. Ким шмыгал носом и часто-часто моргал, отрываясь от окуляра. Спина объяснимо болела, хотелось бы спать пойти, но на плохо изученном участке космического пространства обнаружилось яркое тело, набросок которого необходимо было перенести на бумагу.       Звезды, как считал Чонсу, совсем-совсем живые. Они играют друг с другом, подмигивают крошечным далёким планетам, на одной из которых юный астроном и проживал свою жизнь, длиной в долю секунды, если сравнивать с долгими историями даже достаточно молодых звёзд. Каждая из них уникальна, неповторима, а поэтому Чонсу присваивал им свои имена. Крупная, толстенькая, с пятнышком — Аврора; робкая немного, крошечная, но самая яркая — Квеленна; наглая, с на самом-то деле очень доброй душой, крупнейшая — Мариэль.       В тетради кривоватые буквы ютились около набросков небесных тел, на столе несколько стопок книг и записей, цветные карандаши и простые грифели. Ким зевнул, напоследок осмотрел своих драгоценных знакомых, которые лучиками ему помахали, прощаясь до следующей ночи, и отодвинулся от телескопа. Глаза сфокусироваться долго ни на чем не могли, от беспрерывного сосредоточения голова болела, не помешало бы выпить чай на ночь, который снимет напряжение, но сил не было совсем.       Небольшой каменный домик Чонсу одиноко стоял у берега реки. Черепичная крыша смело укрывала увлеченного астронома от дождя и снега, окошко наверху приветливо блестело утром, пропуская лучи солнца, а ночью было распахнуто, позволяя огромному глазу телескопа выхватывать детей неба и показывать Киму, как на ладошке. Речушка рядом частенько разливалась и становилась одним огромным озером, на дне которого невозможно волшебно мерцали бутоны цветов, нещадно теперь залитые водой. Вокруг плаксиво сгибали ветви деревья и роняли листья на спокойную поверхность; они потом плыли медленно, уносимые еле заметным течением, кружились, водили хороводы, пугали мирных водомерок и прикрывали снующих в траве рыб.       Любил ли Чонсу такое тихое одиночество? Однозначно ответить он не мог. Конечно, ощущалась полная свобода действий, но рад ли он был ей? С другой стороны, она позволяла спокойно работать — бодрствовать ночью и спать сладко днём, закрываясь пуховым одеялом от нахально яркого солнца. Ким не думал, что когда-нибудь будет в силах признать своё желание просыпаться в чужих объятиях, пить чай за разговорами, а не в звенящей тишине, и рассказывать часами про звезды кому-либо кроме них самих.

***

      — Не слишком ли ты засиделся там? – скрипит старушка, шипчиками подцепляя недавно испеченные булки хлеба.       — Мне нравится следить за тем, как живёт небо.       — Чудак, – вздыхает она и отдаёт продукты, даже не пересчитывая монеты, которые протянул Чонсу.       Пришлось сегодня проснуться раньше обычного, чтобы пополнить запас еды, прогулявшись вдоль пыльной песчаной дороги до ближайшего сельского магазинчика. Он стоял на отшибе, представлял собой крошечное помещение с недовольно взвывающими половицами, запахом хлеба, наполненное голосом пожилой женщины, которая от скуки напевала под нос мотивы молодости. Молоко и свежие батоны там можно было найти всегда, если местные дети постараются и принесут за небольшую плату в виде нескольких булочек с яблочным повидлом ведёрко ягод, то Ким обязательно сварит варенье к чаю и испечёт вкусный песочный пирог.       Размышляя о том, как скоро он насладится любимым чёрным чаем, заваренным в небольшом чайничке с узором цветов и тонкой изящной лозы, сладким пирогом с черникой, которую как раз сегодня и купил, хоть не очень-то и любил её, Чонсу начал свой путь домой. Но поток мыслей был неприятно и даже болезненно прерван громким велосипедным звонком, секундами темноты перед глазами и совсем не элегантным полётом в траву и песок. Черника из ведёрка рассыпалась по дороге, бутылки с молоком не разбились каким-то чудом, но несколько ссадин на ладонях образовались и от набившейся пыли ужасно неприятно защипали.       — Вот же!.. – доносится ругательство, которое Ким пропускает мимо ушей, но всё равно поворачивается на источник звука.       Весь в пыли, с ног до головы перемазанный голубой глиной и песком, юноша с нахмуренными светлыми бровями дул на ободранное колено, на котором уже красовалось пятно с подтеками крови.       — Прости, друг, – бросает он небрежно и запрыгивает на ржавый красный велосипед.       Крепкие руки хватают руль, их прекрасно видно из-под полупрозрачной майки, которая липла к мокрому телу. Вены на ногах надувались, здесь шорты, порванные, где, вероятно, был раньше карман, тоже не скрыли ничего. Видимо, парень катался на реку, искупаться в жару, которая стояла днём.       Чонсу сидит на месте, смотрит вдаль, где нет давно никого. Хлеб остыл и не источает такой аромат, молоко капает на бумажный пакет (видимо, всё же треснула бутылка), а черника продолжает пылиться на дороге. Её бы собрать, но перед глазами всё ещё лохматая голова персикового оттенка, невозможно красивого и нежного, тонкие пальцы, держащие крепко руль, перемотанный изолентой уже, видимо, не в первый раз, и голос по ушам бъет своей хриплой мелодией.       В груди только что родилась Сверхновая.

***

      Почему-то звезды этой ночью не дождались юного астронома. Черника стояла в ведерке на столе, хлеб покрылся подсохшей корочкой, разве что молоко теперь было в кувшине, а разбитую тару пришлось выкинуть.       Светлые, окрыляющие чувства так и не появились. Чонсу читал много про это в книгах, гадал, каково же ощутить волшебное, недосягаемое, трепещущее крохотной птичкой в груди. Оказалось всё совсем не так. Живот сводило болью, тянущей и ноющей беспрерывно, в области лёгких всё горело, ощущалось тяжёлым, неприятным, словно эта птичка случайно запуталась там и никак не могла вырваться. А Ким рад бы её отпустить, дать вспорхнуть, но не может.       От болезненного состояния спрятаться было некуда. Чонсу не смог даже сесть за телескоп, чтобы по обыкновению забыться среди небесных тел. Он лёг на кровать, отдавшись полностью пожирающей изнутри тревоге. Больно, страшно, жжется, давит..       Утро наступило слишком неожиданно, Чонсу не заметил, как заснул. Оно же к лучшему. Первые секунды пробуждения были волшебно блаженными — лёгкость и приятное ощущение, Ким выспался, организм благодарил его за долгий и здоровый ночной сон. А затем всё повторилось снова. Размытые воспоминания, парень на велосипеде, разбитое колено и ссадины на руках. Сейчас там были небольшие пластыри и следы от йода, но Чонсу хотел бы снова ощутить пощипывание, увидеть дорожную пыль на ладонях, услышать голос с хрипотцой и хоть раз заглянуть в те глаза.       Интересно, какие же у него глаза? Может, ясно-голубые, как небо в полдень, скрывающее в своих объятиях все-все звезды? Или похожие на изумрудные отблески травы в разлившейся реке? А вдруг приторно-сладкие карие?       Спустя несколько часов, тяжело дыша от жары, Чонсу стоял около магазинчика. Свободная лёгкая одежда не спасала, хотелось бы с головой нырнуть в прохладную воду, грудью по песчаному дну проскрести и взвизгнуть от смелой рыбëшки, царапнувшей ногу своей чешуёй. Зависть берёт от мыслей, что кому-то сегодня удалось это сделать.       Провёл свой тоскливый день на обочине Чонсу зря. Не было игривого звоночка, не услышал он тот голос, который эхом раздавался в голове как по часам: каждые пять минут. С грустью на душе признал, что загадочный взгляд он не поймал, а может уже никогда и не поймает. А вдруг, та встреча ему почудилась? Приснилась, показалась, привиделась? Вдруг...

***

      Пальцы шелестят страницами, Чонсу читает свои же записи, словно никогда их не видел. В груди болезненно щемит разочарование. Давно опустилась ночь, звезды пытаются дотянуться до астронома, зовут его, но тот сам себя не слышит, не то что ясных далёких друзей. Мысли не роятся как вчера, не мучают, не разрывают изнутри, они просто отсутствуют; белый шум преследует целый вечер. Покусав карандаш, перечитав третий раз заметки, полистав книги об астрономии, Ким вздыхает и откладывает всё. Невыносимо.       Воздух на улице влажный, тёплый, не душный вовсе. Звезды сейчас так далеко, но их много-много. Мерцает любимая Аврора, вдалеке малознакомая Эделин, а над самой белой макушкой астронома огромная яркая Варис. Ноги несут к реке.       Чонсу запыхался, путаясь в длинной траве. В темноте отыскать тропинку он не смог, видимо, и её уже затопило. Пробираться сквозь почти метровые дикие колосья было физически тяжело, но вскоре показался наконец берег, переходящий вдалеке в белоснежный песок, под которым кое-где была голубая глина. Ким замахивается, вода крупными каплями разлетается из-под ноги. Где-то в кустах, нависающих над спокойной гладью, что-то плеснулось. Заинтересованный Чонсу дернул головой и моргнул пару раз. Звук повторился. Скинув быстро одежду, он зашёл в тёплую, как парное молоко, воду. Она была даже теплее воздуха; такая разница всегда ощущалась странно, словно в тёплую ванну залезаешь.       У прибрежных некогда кустов, утопленных теперь наполовину, что-то шевелилось и игриво плескалось. Ким подплыл, выпутывая ноги из травы, которая пуще водорослей хватала и норовила утащить на дно. Холодные ладони коснулись его плеч, тонкие пальцы тут же закрыли рот, не позволяя взвизгнуть с испугом.       Они оказались невообразимого густого синего цвета.       В омутах отражались тысячи звёзд, зарождались новые галактики, перламутровые туманности переливались, а Чонсу тянуло, как в чёрную дыру. Он обвил обнажённое тело руками, после позволил рассмотреть и себя в ответ. Незнакомец с приоткрытым ртом наблюдал мягкие облака, плывущие в светлых-светлых радужках Кима, ясное солнце вдали и ему на секунду показалось, что соловьи защебетали с тонких зелёных ветвей.       Руки держали торс крепко, не давали даже подумать о том, что бы ускользнуть. Но никто и не собирался. Чужие пальцы обвели ключицы и поднялись на щёки, провели по ним, красным, чего в темноте видно, к счастью, не было. Чонсу только сейчас вспомнил о том, что организм нуждается в воздухе, и судорожно схватил немного ртом.       — Я ждал тебя весь день, – робко шевелит губами он, надходясь в паре миллиметров от лица напротив.       — Велосипед сломался, – Хрипотца приятно режет ухо. – Пришлось чинить.       — Так ты сюда ездишь обычно? – Чонсу удивлён, что не видел его раньше.       — Подальше. Рано стемнело, решил не уезжать слишком далеко. А ты что здесь делаешь?       — Я здесь живу, – честно отвечает юный астроном и шмыгает носом от переизбытка волнующих эмоций.       Больше тем для разговоров они найти не могли. Ночная блаженная тишина и так была бесстыдно потревожена, слова только мешали, делали всё неловким и неправильным. Без них же возвращались медленно невинная робость и стеснение.       — Ты любил когда-нибудь? – резко продолжает волшебный незнакомец и через секунду внутри Чонсу умирают и рождаются тысячи, миллионы, миллиардны звёзд.       Губы ощущаются мягко, нежно, оставляют звёздную пыль на коже ласковыми касаниями, но юноша слишком быстро вспорхнул лёгкой свободной бабочкой, выскользнул из рук, толкнулся в густой воде несколько раз и оказался на берегу. Тело подтянутое, стройное, талия тонкая и изящная, а руки сильные, наверняка мышцы плотные, которые приятно сжать двумя пальцами и пискнуть восторженно.       Чонсу выбирается из воды покрытый мурашками, с размякшей и поплывшей кожей, уставший и словно спящий. Внутри всё переворачивалось не один десяток раз, пока пальцы щупали губы, щеки, скулы, шею, грудь — всё, всё-всë-всë было в звёздной пыли, которая пачкала руки и звенела тихо, оставляя везде следы.       Почему он убежал? Скрылся, словно не было ничего. Не волновалась вода вокруг них, не уронила ветвь молодого листа, не блеснула удивлённая Мариэль, скрываясь за мягким полуночным облаком. Почему же он оставил Чонсу снова бороться со своими мыслями, как в тот раз, почему бросил так нещадно, показав бесконечные галактики, и тут же забрав их с собой куда-то далеко, где найти их Ким не сможет?       Звёздная пыль смешивается с чистейшими кристаллами слез. Чонсу бежит по тропе, которую оставил за собой юноша, раздвигает колосья, пока босые ноги ранятся о острые ветви и камни. Он оказался на дороге, оглянулся по сторонам, как будто мог увидеть там кого-то. На долю секунды даже показалось, что светоотражатели блеснули вдали, но всё слишком плыло перед глазами, чтобы сфокусировать взгляд.       Он ещё не знал, что этот волшебный юноша, сочетавший в себе миллиарды галактик, каждую ночь будет обрушиваться на его взлохмаченную голову настоящим звездопадом.

***

      — Как я рад тебя видеть.       Они, кажется, произнесли это одновременно, ведь нежные слова эхом ударили по ушам и оглушили на ближайшую вечность, которую оба выбрали провести друг с другом.       — Смотри, а это Мариэль...       Чонсу карандашом тыкает в желтоватую бумагу своей записной книжки, ловит серьёзный заинтересованный взгляд Сынмина, улыбается тепло и вскидывает руку к небу. Яркая звезда видна очень хорошо августовскими ночами, одну из которых проживает сейчас Ким с самой невероятной, загадочной и близкой звездой под боком. В тонком ворванном свитере, с острыми плечами и ключицами, сбитыми костяшками, ободранным когда-то давно о песок коленом. Она грела сильнее Солнца, сияла пуще Бетельгейзе и утягивала, как настоящая Черная дыра скопления Феникса.       С восходом они терялись, исчезали в густом тумане, растворялись, умирали, чтобы на непростительно короткую, но такую мучительно долгую ночь воскреснуть, появиться вновь лишь друг для друга, найтись, слиться во единое целое и показать тихонько свой космос, разный, но до мурашек обворожительный и чарующий.       А потом Сынмин не появился.       Не пришёл он и на следующую ночь.       Чонсу начал искать. Искал он так же когда-то давно-давно, со сбитым дыханием пробегал меж домов, высматривал, выискивал, но не находил. На этот раз Сынмин сам юркнул в его дрожащие руки. Пыль забилась в волосы, с которых смылась уже краска, на носу грязноватый пластырь, губы обкусаны местами до крови. Плечи всё такие же худые и острые, ткань лежит на них и вот-вот норовит упасть, оголяя загоревшие руки. Колено уж давно зажило, даже шрам не остался.       — Лето кончилось, Чонсу.       Голос скрипит наждачкой по сердцу.       — Мы с семьёй приезжали просто на лето.. В город пора.       Они отходят к дороге от досчатого забора, Мин сует руки в карманы, а Чонсу начинает мелко-мелко трястись.       — Неправильно это..       — А ты хотел так? – отчаянно шепчет Ким и дёргает О на себя.       Оба молчат. Чонсу плачет. Сынмин виновато хлопает ресницами. И не получается, никак не получается, увы, заметить хоть одну звезду в его глазах, где сияли раньше мириады галактик.       — Ты спросил, любил ли я когда-нибудь.       — Не начинай, прошу, – сразу отмахивается Сынмин и собирается уходить, ведь долго ждать его не собирались.       — Любил. Я тебя любил, слышишь?       Стирая слезы с щёк, загребая песок ногами, О идёт к машине, в которую давно загружены вещи. Он не оборачивается, не говорит ничего, делает вид, что рыдания Кима не слышит. А тот, отдавший все свои звезды, подаривший целое небо, весь космос Сынмину, рассыпается медленно на тысячи осколков.       Одиноко этой ночью мерцала Мариэль, зная, что своего астронома больше не дождётся.