...
Зайдя в комнату и разложив сумки, Ротштейн мягким, но приказным тоном сказал Чарли полностью раздеваться, пока он будет искать кое-что. Чарли, уставившись в окно, расстегивал пуговицы сначала на пиджаке, а потом и на жилете. Раздеваться. Кое-что. Когда он успел стать так пугаться безобидных слов? Расстилающееся перед ним бетонное поле, синева неба и будто бы спрятавшиеся между ними лампочки-светлячки, однако, успокаивали и не давали навязчивым мыслям ускоряться. Он старался держаться за настоящий момент и отдаваться неопределенности, убеждал свое сознание в том, что ему сейчас не конвой бухла сопровождать, чтобы стоять на стрёме и тревожиться. Это всего лишь. Безобидная затея. Эксперимент. А вообще, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Дойдя до середины рубашки, он внезапно встрепенулся и покрылся мурашками, почувствовав ладони, спускающие подтяжки, стягивающие рукава и затем поглаживающие руки по всей их длине, и сухие губы, которые начали медленно прогуливаться поцелуями по его шее и плечам. Чарли захрюкал от своей нелепой реакции и происходящего. «И как это называется? Я, по-твоему, сам не справляюсь?» – с кривой улыбкой возмутился он, а потом резко посмотрел вниз, на ладони, быстро переместившиеся и наработано разбирающиеся с ремнём. Волоски снова встали на дыбы, когда ему прошептали на ухо: «Никогда не отказывайся от помощи, и люди, сами того не понимая, начнут предлагать тебе её чаще», — и словно закрепили мысль поцелуем в атлант. Но когда из Лучиано вышел лишний пар и он повернулся, чтобы ответить тем же и не чувствовать себя школьницей, то мужчины рядом уже не было; он что-то очень громко разыскивал в гардеробе, и Чарли оставалось лишь догадываться, сколько скелетов и засекреченных государством объектов он сейчас перерывает и разбрасывает....
А.Р вежливо протянул ему два полотенца и таинственную коробочку в пергаменте, смерив его стройную фигуру взглядом и отметив про себя что-то. «Знаешь, мне казалось, что это придется передарить кому-то или пожертвовать на благотворительность милым бабушкам; я сомневался, что это так скоро пригодится». Поток сознания Чарли активно блокировал все здравые мысли, объясняющие эту коробочку, ведь умным и догадливым быть очень больно. Особенно в его ситуации. «Пожалуйста, скажи мне, что это набор носков или платков. Или шоколадок. Или наркоты в шоколадках», — он так и не взял это всё в свои руки, почему-то осуждающе уставившись. У Арнольда взлетела бровь и упали уголки губ. «Чтобы ты утёр и заел слёзы, а потом согрел ноги? Не смеши меня, бери и отправляйся купаться. Ничего такого, что повергнет тебя в шок или вызовет проблемы», — как всегда было высказано спокойно, но больно. Лучиано уже шёл в ванную, но тут Ротштейн сжал его ногтями за плечо и остановил. «Если хоть что-то проигнорируешь, я тебе собственноручно, прямо на этом месте, сделаю обрезание», — его брови и взгляд можно было вообразить перед собой даже не поворачиваясь....
В уборной висели часы, поэтому с точностью можно сказать, что Чарли уже пять минут медитировал на унитазе, с коробкой, черт бы её побрал, в руках, словно практиковался разворачивать предметы силой мысли. Подушечки больших пальцев потирали и постукивали по пергаменту. Это повергало его в шок. Это вызывало проблемы. За дверью что-то тяжелое отчетливо упало на чью-то голову и кто-то очень отчетливо изругался непереводимой игрой слов. Чарли прослушал, кто и что, но достаточно было того, что это вернуло его в реальность. Он, как ни в чем не бывало, c яростью ребенка на Рождество содрал упаковку и отбросил крышку. И моментально пожалел об этом. «Блять, мне реально залезут в жопу. Уже этим вечером. Это реально происходит. Почему это кажется таким унизительным? Как он на меня будет смотреть? Блять, меня отымеют. Анально», — Лучиано приближался к последней стадии принятия неизбежного, снова и снова рассматривая ослепляющее содержимое коробочки: клизму со сменными насадками, бьющее по ноздрям ягодное мыло, блестящий тюбик вазелина и салфетки, такие аккуратные, такие белоснежные, внушающие безобидность и девственность этого комплекта. Не хватало только лакричных мармеладок, чтобы еще сильнее «насладиться» предстоящим процессом. «Постойте, он что, сам себе каждый раз это делает!?»...
А.Р натянул один из своих любимых халатов и рассматривал себя во весь рост в зеркале в соседней комнате. Он давно так не ощущал себя вне своей формальной одежды, привязанный к ней, как к ритуалу, как к новой коже. Не то, чтобы тело его как-то беспокоило или стесняло, но мысли о предстоящей затее заставили его, в какой-то мере, снять очки и засомневаться. Это его не пятый и не тридцатый раз в верхней позиции, и удовольствие он получает и от неё; но как же давно это было. Столько всего произошло, столько всего изменилось. Он сверлил свои собственные глаза и будто бы задерживал дыхание, а в груди вместо воздуха витали вопросы о том, как он будет выглядеть со стороны и будет ли это смешно и неловко. Получится ли у него оставить хорошее первое впечатление и передать то, каким несравненным на самом деле может быть опыт, который ему самому приносит наибольшую радость.…
C полотенцем, не на поясе, как у ловеласа из бани, а закутанный в него, как замученное привидение, Чарли со скрипом вышел из ванны через четверть часа. А.Р устроился на кровати с книгой, пребывая в ней, а не в реальности, словно уже про всё забыл и готовился ко сну. «Читаю я драматичную главу, и в какой-то момент мне стало грустно, даже возникла мысль, что ты действительно столкнулся с трудностями и застопорился от испуга», - поделился Арнольд, а потом лениво перевёл внимание со страниц на него, поджимая губы. «Пф, да за кого ты меня принимаешь, — Лучиано скрестил руки на груди, — мне в хуй шприцы вставляли и я молчал, а тут какая-то несчастная клизмочка», — он только вышел из душа, но по его спине и затылку уже лился новый пот, а стопы приклеились к ковру. У Ротштейна уже вошло в привычку улыбаться и покачивать от него головой, но из них это заметил пока только Чарли. — Рад, что всё в порядке. А сейчас устраивайся поудобнее по центру и развёртывайся, полотенце лучше оставь под собой. — Господи, почему ты ведешь себя так бездушно, как план из учебника, с циферками? Это не урок, и я не какой-то школьник перед лягушонком, А.Р! — …Ах да, постой, чуть не забыл… Арнольд положил книгу на прикроватную тумбочку и собирался подняться, но что-то очень больно потянуло у него в спине, и он, ухватившись за бок, скривился лицом и опустился обратно в подушки. «Будь добр, помоги мне встать», — со стыдом выдохнул Ротштейн и приподнял руку. Что-то отвратительное снова заиграло у Чарли в голове, и ноги его все еще врастали в пол. Как всегда, он всё портит, и его маленькая идея начала казаться еще более дурной. Нахер ему вообще это всё стало нужно изначально? Нутро ему еще до ужина подсказывало, что всё будет максимально нелепым, и что нужно было зарубить эту мысль на корню. Интрига и желание распрощались с ним, и он, уже равнодушный ко всему, направился к мужчине, чтобы подсобить и вытянуть....
Лучиано прочитал много закрученных любовных историй и был главным героем еще бо́льших. Но никогда такого не было, чтобы его так ловко и аккуратно хватали за предплечье и так элегантно опрокидывали на кровать. Он прожил этот короткий момент настолько отчетливо и правильно, что даже не почувствовал злости или обиды, как это обычно бывает, когда нарушают его личное пространство и поступают против его воли. Полотенце слетело с плеч, увильнув куда-то вне зоны видимости. Долго мерзнуть не пришлось, а к ошеломлению подключилось возбуждение, граничащее со страхом, когда А.Р возвысился над ним с развязавшимся халатом. «Между нами говоря, ты совсем, совсем уж не школьник, если опираться на твою аналогию». Блять. Аналогия....
— Как давно ты этого хотел? — Не то, чтобы я хотел, просто вызывало небольшое любопытство изре- — Как давно, Чарли? — Два месяца.…
За жадной, разогревающей прелюдией последовали будто бы бесконечно длящиеся во времени и по телу поцелуи. Арнольд считал спешку лишней и, наоборот, растягивал каждый свой шаг, чтобы выразить свои мысли и чувства в мельчайших подробностях. Он даже позволил в конец растрепать свою укладку, потому как понимал, что так Чарли вымещает свойственный ему переизбыток энергии в своем бессильном положении. А.Р прохлопал ресницами с ухмылкой, когда подполз к тазу и чужие ноги сами согнулись в коленях. Он задержался на всех поверхностях бедер, как бы обозначая, где будет происходить главное действо и на что стоит обратить особое внимание, а потом поставил восклицательный знак, сильно надавив всей поверхностью влажного языка на промежность и лизнув ровно вверх, и приподнял голову. Перед ним лишь учащенно вздымались грудная клетка и живот, что сложно было трактовать как недовольство.…
Лучиано не мог поверить, как после всего, через что он прошел в ванной, несмотря на покалывания и жар растяжения, у него так быстро и уверенно встало от всего лишь измазанного в вазелине пальца. С каких пор такое возможно? Тепло, сосредоточившееся сначала в одной точке — распространялось волнами по всему телу и отскакивало от его стенок обратно, томительно и беспощадно. С заботливо подложенной под поясницу подушкой, с удерживаемой вверх ногой, он без слов задавал так много вопросов, на которые не придут ответы. Но он этого не замечал, разбросанный в новых ощущениях и звуках. «М-хм, будто бы так и было задумано природой, согласен?» — внезапно втиснулся в поток его сознания чужой голос. Давление внутри увеличилось вдвое, и Чарли сжимал простынь ногтями. Его приводило в ярость то, что шею нельзя откинуть на девяносто градусов, проходя сквозь матрас. Кудри прилипли ко лбу, не обращая внимания на движения головой. Каждая клеточка в районе живота судорожно ныла о том, как Лучиано хочется трахнуть хоть кого-нибудь, вот прямо в эту же секунду, но он успокоил себя тем, что сейчас он трахает сам себя. Ну, точнее, его трахают. Хоть кто-то кого-то трахает в этом доме! Несмотря на контрасты смешанных чувств, Чарли привязался к этому пятну пота под своей спиной, к ладоням, ухаживающим за ним от головки и до копчика, к посторонним, но очень званным скруткам внутри. Его будто бы мариновали, как индейку на День благодарения, разминали все грубые мышцы, смазывали все стенки и поверхности, чтобы прожарить и на выходе получить сочное мясо с хрустящей корочкой. «Я, блять, чувствую себя как индейка на День благодарения, — прорычал Лучиано. Арнольд притормозил и раскрыл глаза. — Ты чего перестал!?» «Хорошо, что я не отмечаю этот праздник. Это сравнение преследовало бы меня и на месяц вперёд», — только оправившись от лягушат, он снова был поражен до глубины души. Правда....
Когда в него протолкнули третий палец, Чарли глубоко застонал, а потом одумался и вскипел, не позволяя себя обезумить: — Сколько это будет продолжаться? Тебе не осточертело еще? Давай по-хорошему уже! — Хм, ты опаздываешь на деловую встречу? — Я тебе сейчас эти пальцы отгрызу, я, блять, не шучу. — Ты же знаешь, я не люблю торопиться. А в таких деликатных местах это тем более не нужно. Ты же просил мнение эксперта, да? — Ублюдок, да я кончу в любой момент, не видно, что ли!? Я с утра жду, пока ты присунешь мне свой хер, а ты ковыряешься как в носу! Ротштейну, по большей части, не нужны были ответные ласки — он краше обдолбанного героином довольствовался, выцеживая из Лучиано всё больше грязных подробностей и каплей смазки. Свободной рукой медленно провел тому по боку и напряженному животу, словно хотел загладить и вину, и рассерженное ворчание. — Вот теперь ты звучишь убедительно. Всё еще задерживаясь внутри, Арнольд снова подобрал этот злосчастный тюбик вазелина и щедро смазал себя, вздохнув и наконец-то ощутив, как довольно приспускаются веки. — Забрось и вторую ногу мне на плечо, так нам обоим будет очень комфортно. Чарли недовольно замычал. На нем не было ни одного живого места, кроме причинного. Но хозяин — барин, поэтому он протер глаза, почесал затылок и напрягся, поднимая ногу, а вместе с ней и голову, решая полюбопытствовать. У него схватило сердце и в горле пересохло. Он осознал А.Р поверх себя, а себя под ним, и вытаращился; на его старательно приглаженные, но всё еще взбешенные ранее волосы; на большие глаза, которые либо перебирали варианты, либо снимали несуществующую одежду, но, скорее всего — просто были полны провокации; на облитое румянцем лицо, выжатое, наконец-то трудящееся. Он оказался нависающим над Лучиано еще отчетливее, аккуратно раздвинул свои и чужие ноги и пристроился ближе, изгибаясь в пояснице и облокачиваясь мягким животом тому на пах и бедра. Всё целиком это невозможно было передать прилично и грамотно. Распластанный, липкий на всём животе, Чарли не испытывал ни капли стыда или унижения. «Как же охуительно ты выглядишь отсюда, едрить твою налево, А.Р…» — он не нашел ничего умнее, кроме как поделиться этим открытием своим самым восхищенным голосом. С Лучиано никто еще такого не вытворял, и он никогда бы не подумал, что его так разопрёт от подобного. Он был на таком пределе, что, кажется, охрип. А.Р, обхватив одной рукой икру, а другой держа себя аккурат перед входом, чуть вытянул шею, будто бы не расслышал или не поверил своим ушам. А затем принялся посмеиваться и отвернулся в сторону, закрывая глаза и покачивая головой: — Осторожнее с комплиментами, Чарли… Они обладают огромным потенциалом менять людей… У Лучиано кончилось терпение оставлять Ротштейна стоять и сладко мудрить, будучи таким красивым и великолепным. Он понял, что не может и дальше просто лежать и смотреть, и ощутил достаточный прилив возбуждения, чтобы в одно мгновение резко подняться на руках и повалить мужчину на спину, впившись ему ногтями в плечи и приковывая к кровати. — Чарли! Что ты такое твор- — Прости, А.Р, кажется, я уже и так всё понял, что хотел, спасибо, что выручил… Для него потеряло значимость и интерес все остальное, кроме того, чтобы сейчас же отплатить Арнольду той же монетой и вылюбить его до посинения, перехватывая роль рассказчика их истории. На Лучиано глазели с такими растерянностью и оскорблением, с какими не глазели на заголовки газет, кричащие о раскрытом мошенничестве на Мировой серии. Он сразу понял, что пришло время выкинуть свою последнюю карту, и набросился на А.Р с поцелуями....
Арнольду бесполезно было себя обманывать и отрицать то, как ему сносит крышу от таких, казалось бы, «вредных» привычек и сторон Чарли, когда они остаются наедине, и что ему совсем не хочется ставить того на место и завершать начатое. По опыту вцепившись покрепче, он просто позволял этому случаться и случаться вдвойне, всё еще верный своим принципам — плыть по течению и никуда не спешить. Лучиано сжимал их обоих в кулаке и быстро толкался, долгожданно размахивая кудрями. Он пьяно выдыхал гортанью обрывки каких-то непристойных фраз на обоих языках. Ротштейн не отставал с нарастанием становился громким, и его ноги не могли найти покоя. Он будто подпевал Чарли и придерживал его то за голову, то за ягодицы, позволяя разыграться по полной. Вместе с потоком быстро сменяющих друг друга нот и событий, его осенила одна мысль. — Ничего страшного. Я люблю тебя. Он наконец-то ощутил, как прикрылись веки и приоткрылся рот.