***
Лучшая пора жизни — ночью перед сном, когда всё тихо, — читать в постели — тогда иногда чувствуешь, что можно бы стать порядочным человеком. А. Блок
Высокий широкоплечий молодой человек в светлой одежде, нахмурив брови, идёт по коридору. Судя по громкому топоту, настроение у парня не шибко-то и хорошее. Значит, что сегодня страдать будет не только он, но и коллеги, которым не посчастливиться попасться под горячую руку. Она у молодого человека большая сильная. Если он сожмёт ладонь в кулак и ударит кого-нибудь — вероятно выбьет зуб или нос сломает. По крайней мере, так кажется со стороны. Но первому впечатлению нельзя доверять: оно давно славится своей обманчивостью. Имя молодого человека — Владимир. Он за первые дни работы в больницы сумел заполучить у коллег репутацию крайне эмоционального человека, придерживающегося агрессивных радикальных взглядов и острого на язык. Подобное не располагает к себе людей от слова совсем. Конечно, кто захочет общаться с человеком, не способного нормально принять чужую точку зрения? Владимир старается быть понимающим, но окружающие не пытаются делать так же в ответ. Вот и истинная природа всех конфликтов, неудобных ситуаций и напряжённого отношения с коллегами, среди которых есть некто незаметный и высокий. Его Маяковский всегда видел лишь краем глаза, но узнавать лично не спешил: непонятный страх мешал. Он многому, на самом деле мешал, но бороться с ним банально не было сил и достаточных умений. Владимир сейчас злится не из-за работы, а из-за ссоры с любимой девушкой, Лилей. С ней всегда сложно и мало что понятно. Владимир даже не может разобраться, поссорился ли он с Лилей или просто в очередной раз взял перерыв в отношениях. Она снова ничего нормально не объяснила и просто сказала, что ей необходимо немного отдохнуть и отвлечься от удушающего внимания. Последнего для Лили было то слишком много, то, наоборот, мало, преступно мало. Владимир чувствует себя веточкой, брошенной в волны: швыряет из стороны в сторону, никогда не знаешь, когда утонешь, а когда всплывёшь. С Лилией тяжело, но один только её взгляд способен заставить встать на колени, задушив в себе гордость и самолюбие. Их, на самом деле, не было, нет и явно не будет. Существует лишь иллюзия их наличия, в которую так приятно верить, чтобы избежать бескрайнего всепоглощающего ощущения собственной никчёмности. Она была, есть и явно никуда не уйдёт, пока страх не отпустит. С губ срывается нервный вздох. Сегодня Владимир ночевал не у Лили (вряд ли снова будет), а у одного из приятелей. Тот не против, но всё равно нельзя долго оставаться у него, необходимо искать новое жильё. Это в свою очередь обернётся очередной пыткой, ведь квартира должна быть недалеко от новой работы и более-менее приличной. Обычно соблюдается лишь один из двух пунктов, а с другим приходится мириться, как и с прочими неудобствами в жизни. В конце концов человек — удивительное создание природы — способен привыкнуть буквально ко всему, в том числе и к самому вшивому и отвратительному жилому месту. Владимир готов ночевать прямо в больнице, чтобы не сталкиваться с долгим и нудным поиском. Жаль, что действительно, нельзя жить прямо на работе. Можно, конечно, постоянно оставаться на ночные смены, но это чревато перенагрузкой и последующим нервным срывом. Он точно послужит причиной для увольнения и плохой рекомендации. А искать новую работу, имея за плечами два неприятных инцидента — занятие, напоминающее собой отдельный вид самых жестоких пыток. К ним нет никакой готовности, ведь они требуют волчьей смелости, а у Владимира есть только щенячья преданность и оленья трусливость. Он не справится. Только Владимир упорно отрицает наличие трусости и некой бесхребетности. Приходится тешить избитое вдоль и поперёк эго тем, что не очень-то удобно спать в месте, где лежат «особенные» пациенты. Они редко болеют физически, все поголовно имеют психические недуги, и больница вроде как должна лечить их. На деле, всех пациентов только пичкают таблетками и запирают в палатах, чтобы другим не мешали и страну не позорили. Ни о каком настоящем лечении тут не может быть и речи. Так бы и сам Владимир не отказался стать пациентом, чтобы «поправить душевное здоровье» и избавиться от некоторых комплексов. Но в реальности больница лишь привьёт ещё большую ненависть к себе и окончательно сломает. Владимир резко останавливается, вспоминая, что ему нужно раздать таблетки и проследить, чтобы всё было выпито, а не спрятано. Обычные обязанности обычного санитара, не врача, коим Владимир не был. Порой он даже жалеет об этом и представляет себя именно доктором. Тогда, возможно, его чуть больше уважали бы, ценили, и мама намного сильнее гордилась бы. Конечно, сын врач звучит намного солиднее и важнее, чем сын-санитар психиатрической лечебницы. Правда, и последним мама гордится и периодически вслух радуется тому, что сын «отбросил глупые мечты о рисовании всякой ерунду и стал достойным человеком, как того хотел отец». Желания самого «достойного человека» никогда толком не учитывались, вот он и привык. Привычка. Вся жизнь — привычка. Вроде бы в двадцать с хвостиком жизнь только начинается, а Владимиру всё кажется, что она у него вот-вот оборвётся. Слишком уж всё серое и мрачное, нет никаких причин, чтобы элементарно улыбнуться. Вещи и люди, приносящие счастья. Постепенно делаются безразличными либо просто отталкивают от себя, отстраняют, ссылаясь на самые нелепые поводы. И никто не может прямо сказать: «Володя, прости, но ты мне надоел. Я видеть тебя не могу. Проваливай и больше никогда ко мне не подходи». Что-то подобное смогла сказать одна Лиля, потому что Владимира никогда не боялась, да она никого никогда не боялась и всегда была смелой и таковой останется. Неудивительно, что компания труса ей в конец наскучила. Хочется просто бросить работу, удушающий город, сесть на первый попавшийся поезд и уехать в один конец. Тогда Владимир никогда не вернётся и начнёт жить с чистого листа. На нём получится создать иную личность, более свободную, спокойную и в сто раз более счастливую. Возможно, в другом городе у Владимира всё будет хорошо. Но он слишком труслив, чтобы бросать нажитое и встречаться лицом к лицу с неизвестностью. В другом городе Владимира могут знать только по стихам и то вряд ли. Они не очень-то распространяются за пределы столицы. Только здесь люди готовы принимать и читать нечто новое, в остальных местах всё иначе. Там нет места модернистским взглядам, бесконечным стремлениям «сбросить классиков с прохода современности», а ещё бесхребетным трусам вроде Владимира. Ему, по правде говоря, нигде не находится места. Он везде выглядит чужим и неуместным, с чем не может бороться. Владимир продолжает грезить о счастливой жизни и параллельно выполнять работу. Она рутинная, быстро надоедает и невероятно злит. Раздражают нисколько сами действия, сколько беспомощность всех пациентов. Они в большинстве своём немощны, погружены в собственные «миры» и ничего не понимают. Это нисколько неудивительно, если учесть, что чуть ли не каждого пациента накачивают успокоительными, чтобы не возиться и предотвратить бунты. Неправильно? Да, но никто не доплачивает за излишнюю возню с пациентами. Да и видеть в них людей опасно: жалость просыпается и принимается мешать работе. Медицинский долг говорит Владимиру, что тот должен бросить все силы на излечение больных. Усталость шепчет: «Не стоит тратить на них время и силы. У тебя самого проблем вагон и маленькая тележка. Ну вот как ты им поможешь? Ты сам с собой разобраться не можем. Лучше просто накачай их таблетками и уйди». И Владимир слушает усталость, полностью подчиняясь ей, как и Лиле. Она имеет общие черты с усталостью, ведь так же легко и быстро завладевает разумом, лишая возможности даже на мгновение задумываться об иных вариантах. А зачем они нужны? Всё равно для них ничего не удастся сделать. Можно, конечно, постараться, стать идеальным работником, подружиться с коллегами, найти среди них «вторую половинку» и хотя бы сделать шаг, чтобы ощутить сладкий вкус счастья. Правда, желания и сил снова не хватает. Кажется, будто всё высосала Лиля, требующая многого, но не дающая взамен толком ничего. Хотя… Тут откровенно глупо винить Лилю: она сразу предупредила о том, какие с ней отношения, а Владимир послушал внимательно и согласился. Он потратил годы на то, чтобы телёнком таскаться за человеком, который изначально не любил, а видел в отношениях способ развеять скуку и попробовать «что-то новое». До сих пор обидно, что Лиля ничего, похожего на любовь не испытывала. У Владимира не выходит не думать об этом. Мысли сжирают, не оставляя и малейшего шанса более-менее сосредоточиться на работе. Она требует обратного, но её монотонность даёт витать в облаках и забивать на пациентов. Он, откровенно говоря, пичкает людей таблетками, силой укладывает спать и меняет утки тем, кто ходит под себя и не может даже самостоятельно ходить, и старается сдержать рвотные позывы. Для такого брезгливого человека, как Владимир, работа мед братом является самым настоящим адом на земле. Владимир по-настоящему боится микробов, так что ему не подходит работа в больнице. Нужно было поступать на того же художника: там микробов поменьше. Правда, там ещё нет и места гордости матери и чёртовой всеми хвалёной стабильности. Больница не любит Владимира, он не любит больницу. Всё тут взаимно. Ему, Владимиру, нет здесь места. Он должен работать где-то там, далеко и тихо. Наверное, Владимиру, действительно, бы стоило сидеть где-нибудь в подвале и рисовать плакаты, а не менять утки и ставить капельницы. Жаль только, что Владимира буквально вынудили выбрать профессию «по престижнее, чем художник». Мама хотела, чтобы её сын пошёл на врача, но таких денег на учёбу не было, да и сам Владимир завалил экзамены, будучи чересчур самоуверенным. Поэтому пришлось примерить роль мед брата. Учёба на него не стоило так много, да и экзамены были успешно сданы. Лучше бы они провалились, тогда бы пришлось маме смириться с тем, что её сыночка — идиот и позволить ему пойти в художественную академию. От мыслей о несбывшихся мечтах грубо выдёргивают, кидая в лицо мерзкую серую реальность. Больной дёргает Владимира за рукав, улыбается беззубым ртом и пучит пустые, как стекло от бутылки, глаза. Этот мужчина лопочет нечто неразборчивое и всё твердит что-то про свою любимую дочурку. Её Владимир лично не знает, но его всё равно мутит. Ему хочется сбежать из палаты и очистить желудок, но только не отвечать на бесконечные тоскливые вопросы больного. — Доченька моя. Она скоро придёт? — Больной не говорит, нет, он жалобно так мяукает, как какой-то побитый старый кот, выброшенный некогда любящими хозяевами на серую злобную улицу. Владимир поджимает губы. Он ничего не испытывает по отношению к пациентам, но сейчас кое-что просыпается. Этим чувством является обычная жалость, какая обычно возникает по отношению к побитым котам. Их сперва треплют по голове, а потом кормят скисшим супом. С людьми подобное не удастся провернуть: они не отвяжутся и продолжат сверлить этим тупым жалобным взглядом, умоляющим о помощи. Она всем нужна, но не каждый способен её оказать. — Я уверен, что да. Вы должны много отдыхать, чтобы потом нормально её встретить. Мы обязательно сообщим, когда она придёт проведать вас, — зачем-то бессовестно врёт Владимир. В ответ он получает усталую улыбку, полную наивной надежды. Так никогда не улыбаются нормальные старики, повидавшие много. Подобное бывает исключительно с теми, кто пережил ад на Земле и потерял здравый рассудок. Мозг заблокировал болезненные воспоминания и погрузил в мир, полный чего-то наивного и ложного. Таблетки только усиливают эффект, погружая туда, где правит слащавая надежда на приторное и невозможное счастье. — Спасибо вам большое, спасибо, да храни вас бог! — Улыбается и «мяукает» больной, щуря «пустые» глаза. Небрежный кивок в ответ. Владимир спешно покидает палату, ощущая неприятные мурашки на спине. Ему мерзко с того, что он обманул человека, пусть это и было от части необходимо. Возможно, дело в том, что Владимир знает — не придёт дочка того старика. Её изнасиловали и убили, из-за чего несчастный родитель сошёл с ума, а мозг принудил забыть о факте гибели своего ребёнка. Эта история вроде не имеет в себе ничего необычного, но всё равно Владимиру тошно. Наверное, потому что у него самого есть две старшие сестры, чья смерть — самый худший кошмар для Владимира. Он слишком любит родных, трясётся за них, как ненормальный, и перекладывает их на истории, где участвуют женщины. Наверное, от того сон идёт плохо, а беспомощность растёт. Необходимо быстро взять себя в руки и продолжить работать, чтобы потом вновь не сидеть и искать объявления о найме работников. Владимир трясёт головой и продолжает выполнять свои обязанности. Они утомляют и принуждают Владимира постоянно жалеть о том, что он так легко пошёл на поводу у матери, а не продолжал стоять на своём. Мама не виновата в несчастье сына, но ему от этого факта нисколько не легче. Наоборот тошно делается, ведь в своих бедах виноват лишь сам Владимир, не сумевший в нужный момент проявить твёрдый характер. Впереди ещё много работы. Ещё много таких же пациентов с грустными историями. Ещё много причин для ненависти к себе.***
К концу рабочего дня остаётся зайти только в одну странную палату, где обитает не менее странная личность. Она выглядит нормальной, более-менее внятно говорит и даже умудряется писать стихи. Проще говоря, этот человек нормальный, но зачем-то продолжает «прятаться» от внешнего мира в лечебнице, строя из себя «душевно больного». Можно было бы свалить странность на одиночество, от которого старый человек пытается спастись хотя бы в больнице, где исходит забота от медицинского персонала. И плевать, что беспокойство наигранное. Обычно старым людям необходимо самое ощущение собственной необходимости. Правда, есть одно крупное «но», разбивающая в пух и прах объяснение поведения «необыкновенного пациента». Необычная личность вполне молодая (на два года младше Владимира) и совершенно не одинокая. Каждую неделю к ней приходит лучший друг, который приносит бумагу с чернилами и забирает написанные стихи, чтобы потом напечатать их в каком-то журнале под странным названием. Можно было бы свалить стремление оставаться в больнице и на внешнее уродство, мешающее жить среди «нормальных» людей. Однако этот человек вполне красивый: светлые волосы, голубые глаза и приятное глазу телосложение. Идеальное. На такого только смотреть да восхищаться, мечтая прикоснуться к лицу, губам, шеи и груди, а может и паху. Наверное, в мире вне больницы за этим «нормальным среди ненормальных» будут бегать и девушки, и некоторые парни. К ним мог бы присоединиться и Владимир, если бы не боялся влечения к мужчинам, не стыдился его и не старался заглушить жажду мужского тела отношениями с девушками. Они возбуждали, но хотелось именно мужчины, того, что походил бы на «странного пациента». Что-то внутри требовало ощутить его крепкие руки на шее, на бёдрах, а губы — на своих, прикусить их слегка, потом облизать и целовать, целовать и целовать… Приходится потрясти головой, чтобы отогнать прочь ненужные мысли. Об их природе никто не должен догадаться. Их приходится прятать за наигранными раздражением, отвращением и едкими шутками. Подобное и раньше маскировало влечение к определённым красивым мужчинам. Вот и сейчас поможет, потому что всегда спасало. Осечки не будет, если Владимир не поддастся желанию и не перестанет насмехаться. Ради едких шуток приходится стараться, потому что глупое сердце раз за разом продолжает идеализировать образ того пациента, сглаживая минусы. Владимир подходит к нужной двери и зачем-то стучится. Обычно он этого не делает и бесцеремонно врывается в палату к больным. В конце концов у любого мед брата есть на подобное все права. Однако в случае с этим странным человеком Владимиру банально стыдно врываться без разрешения. Возможно, потому что «хозяин» палаты ощущается самым здоровым человеком не только в больнице, полной «психов», но и во всём городе, если не стране. Даже сам Владимир выглядит сумасшедшим на фоне этого человека с потухшими глазами. — Входите, — раздаётся безэмоциональный голос, от которого внутри что-то сворачивается в тугой узел. Дверь открывается, и Владимир видит перед собой «самого нормального человека». Он смотрит как-то рассеянно, но при этом так расслабленно. Эмоции противоречивые, как и сам их владелец и его стихи. Вообще, он, наверное, единственный пациент больницы, который живёт отдельно ото всех и имеет огромное количество привилегий. В этом виноват тот факт, что заведующий больницы — большой фанат творчества данного пациента и готов обеспечивать его ради новых строк. Удобно устроился этот «сумасшедший поэт», ничего не скажешь. Вообще, оно неудивительно: красивым людям, умевшим правильно пользоваться своей внешностью, достаётся всё самое хорошее. Владимир вполне мог бы быть в их числе, если бы мог поверить в то, что он действительно красивый. Тогда бы жизнь сделалась менее невыносимой. — Ну, здравствуй, Есенин, балалаечник мой, — нагло здоровается Владимир и быстро заходит в палату. Есенин кивает и морщится. Владимиру приносит непонятное удовольствие говорить с этим человеком грубо. Наверное, потому что Есенин никак не реагирует и не пытается сопротивляться. Он просто молча принимает все оскорбления и молчит, тоскливо глядя куда-то в стену. А ещё так удаётся выплеснуть эмоции и лишний раз доказать всем своё безразличие к мужчинам. Правда, Есенину, погружённому в свой гнилой мир, нет до чужого возбуждения никакого дела. Он безразличным взглядом глядел прямо в душу, будто зная об обмане. — Давай, Сергун, таблетки выпей и дальше пиши свои паршивые стишочки. Начальник как раз зачитал прошлые до дыр, — Владимир продолжает обзываться, доставая таблетки из баночки. — Тут только ты компенсируешь ему отсутствие жены и любовницы. Так что постарайся давай, Сергун. Не хочу, чтобы он бесился и орал из-за отсутствия твоих слащавых «произведений». Ему жизненно необходимо на что-то постоянно наяривать, особенно на твои стихи. Сергун медленно переводит взгляд со стены на Владимира и морщится, словно вокруг него вертится назойливая муха. У «мухи» как-то странно ёкает сердце. Никчёмность бьёт по лицу, возвращает в детство, когда особенно сильно ощущалась собственная мелочь по сравнению с большим миром. Молчание. Напряжённое и полное унижения. Оно давит на Владимира. Он старается унизить не столько стихи Есенина, сколько его самого, потому что сам пишет, и эти произведения мало, кто ценит. Для всех стихи, написанные «лесенкой», представляют бред, созданный не самодостаточной творческой личностью, а бунтующим подростком. И сколько не бейся, обратное доказать совершенно не получается. А вот стихи Есенина обожают многие. Ими восхищаются, их никто не кличет подростковой глупостью, их уважают. И это видно. Взять того же врача, что сумел выделить Есенину отдельную палату только из-за любви к стихам. Чего уж таить, Маяковскому они тоже нравятся, пусть он и никогда этого не признает и продолжит препираться. Во многом из-за сравнений своих произведений с Есенинскими. С ним идёт ожесточённая борьба за зрительскую любовь, правда, вряд ли Есенин знает об этой конкуренции. Он пишет, потому что может и хочет. Ему не нужно стараться, чтобы получить чужую любовь. Он просто творит и всё. — Будто только твой начальник, на мои стихи наяривает, — с усмешкой произносит Есенин, глядя Владимиру прямо в глаза. Секунда. Владимир ошарашено замирает. Он не ожидал того, что ему всё-таки ответят. Видно — Есенину надоело терпеть, поэтому он и обнажил «клыки» и решил осадить. Тут должны проснуться ярость и стыд, но пробуждается нечто иное — интерес. Теперь личность Есенина кажется не просто странной, а интересной. Теперь Владимир видит перед собой не загнанного человека, а того, кто способен дать отпор при желании. Подобное не способно не восхищать и не привлекать к себе внимание. Да и пробуждается немного иного рода интерес — сексуальный. Он потаённый и постыдный и при этом не убиваемый, как не крути, как не старайся. — А кто ещё по-твоему мнению наяривает на них? М? — Владимир не выдерживает и улыбается. Его будто выдернули ото сна и дали возможность хоть с кем-то нормально поговорить. Да, за пределами больницы есть хорошие друзья. Но никто из них так не приковывает к себе внимание и не заставляет напрячь мозг, чтобы подобрать аргумент. Владимир сейчас чувствует, как оживает. Ещё ему кажется, что его постыдную тайну с минуты на минуту раскроют, выставят её на показ и особенно сильно засмеют. Подобное пробуждает адреналин и желание рисковать, чтобы посмотреть, как будет дальше развиваться действие, и как оно скрасит жизнь. — Кто-кто? Ты конечно! — Есенин так вымученно улыбается, будто он прожил ни один кошмар наяву. Нет никакой формальности и обращения на «вы», потому что и взаимоуважение отсутствует. Тут понятно, почему Владимир не уважает Есенина, а вот почему последний поступает аналогичным образом. Возможно, это своеобразная месть. Возможно, Есенин просто не считает Владимира достойным обращения на «вы», ведь видит, как за огромным телом прячется маленький трус. Возможно, Есенин просто перенял чужую манеру общения, решив не церемониться. — И с чего же ты это взял? — Кажется, Владимир впервые за долгое время участвует в шуточном диалоге, а сердце сжимается, боясь, что Есенин смог различить безграничную симпатию за раздражением. С друзьями теперь не выходит говорить похоже: у всех семьи, из-за чего появилась излишняя серьёзность. Кажется, что только один Владимир продолжает дышать литературой и стремиться развиваться в этом. Все выросли проще говоря, а Владимир ментально остался на уровне юноши, стремящегося показать свои стихи всему миру, обнажая истинные чувства и переживания. Наверное, это вызвано быстро оборвавшимся детством, не позволившему в полной мере насладиться временем, когда чувства можно не душить, не прятать, а бесстыдно показывать. — Смотришь ты на меня хищно. Значит, либо обожаешь, либо ненавидишь, — самодовольно говорит Есенин и садится на старую скрипучую кушетку. — Раз ты до сих пор не избил, то обожаешь. А может, даже больше, чем обожаешь. Может, ты меня и вовсе хочешь, а плюёшься, потому что получить не можешь, — усмешка, заставляющая чужое сердце упасть в пятки и разбиться. — Но утверждать я не могу, просто делаю выводу из наблюдений. Ты же, Володя, ни с кем так не насаешься, как со мной. Всех игнорируешь, а со мной говоришь. Вряд ли тут ненависть имеет место быть. Ты бы просто не говорил со мной. Так что симпатия есть… Наступает напряжённая тишина. Она плотная. Она может разорвать барабанные перепонки. Её необходимо разорвать. — Не слишком ли самоуверенно, балалаечник? — Владимир «плюётся», но, поддавшись странному порыву, позволяет себе сесть рядом с Есениным. — Может, я просто использую тебя, чтобы не орать потом на начальника и коллег? Не зазнавайся, Есенин, и не строй из себя умного. Тот медленно поворачивает голову и усмехается. Тонкая паутинка морщин «красуется» на лице Есенина. Он вроде и молод, но при этом ощущается стариком, безумно уставшем от жизни. Наверное, даже больше Владимира, дрожащего от того, что его ненависть так легко растворили, показав истинные чувства. Они позорные. Они не должны принадлежать мужчине. Интересно, а есть ли у Есенина опыт отношений с мужчинами? Насколько негативно он относится к мужелоству? Как сильно будет брыкаться, если Владимир попытается его поцеловать? Наверное, Есенин просто зарядит по носу, расскажет кому нужно, и Владимир потеряет работу, заимев не самую приятную репутацию. Объективно не стоит в подобных вещах рисковать. — А я и не строю из себя умного, потому что умным и являюсь, Мне, в отличие от некоторых, не нужно грубить, чтобы не выглядеть жалким, — сурово говорит Есенин. — А люди делятся на два типа: одни читаются легко, как газеты, а другие не читаются совершенно, сколько не таращь глаза. Вот, я отношусь ко второму типу, поэтому ты меня не понимаешь и обожаешь, Владимир, — короткая пауза. — А вот ты легко читаешься, глыба. Смотрю и сразу вижу, почему ты такой дерзкий и грубый. Внимания тебе не хватает, вот и выделываешься, как непонятно кто. Услышанное больно режет. Хочется схватить Есенина за ворот, накричать и ударить со всей силы, чтобы испортить лицо, разбив нос, запачкав бледную кожу кровью. Возможно, тогда из носа вместе с кровью вытекут мозги, сделав своего владельца идиотом. Возможно, так удастся присмирить жажду прикоснуться и слиться с идеальным телом Есенина. Возможно, тогда он вызовет отвращение. — Я не выделываюсь, прекрати нести бред сивой кобылы. Я не как те идиоты и слепо верить твоим бредням не стану, — шипит сквозь стиснутые зубы Владимир. — Не говори со мной, как с каким-то идиотом! — Владимир, не обижай меня: я с идиотами никогда не говорю, потому что они и двух слов связать не могут. Вот разве такое может быть интересно? Умному человеку — нет, — смешок с непонятной интонацией. — Я с тобой говорю, как с трусом или щенком, сам выбирай. Какой вариант больше нравится. Ни один из вариантов не прельщает, зато вгоняет в неприятное уныние и разочарование в своём актёрском мастерстве. Ни один из вариантов не прельщает, зато вгоняет в неприятное уныние и разочарование в своём актёрском мастерстве. — Молчишь, — Есенин вдруг замер и затих, глядя куда-то за плечо Маяковского. — Не советую тебе ночью в зеркало смотреться и пить тоже… Лучше выкинь все зеркала из дома и брейся на ощупь. — Это почему? — Не понимает Владимир, но ему не смешно, как обычно бывает от бреда пациентов, теперь почему-то страшно, вот по-настоящему страшно до неприятных мурашек по спине. — Потому что чёрный человек может до тебя добраться, — серьёзно не своим голосом отвечает Есенин. Через мгновение на секунду Владимир видит перед собой чёрный силэт, который стремительно растворяется в воздухе.***