Инотропный

      — Мне очень жаль, Джеймс, ибо я, при всех своих связях и деньгах, не в силах помочь Ливси. — в комнате повисла долгая пауза, прерываемая мелодичным стуком ложки о бортики чашки. — Правда, мои люди узнали кое-что, что проливает свет на эти загадочные события. Признаться честно, я не знаю, как реагировать на полученную информацию, потому что она одним своим существованием подрывает мою веру в людей. — сквайр поднес, было, чашку к губам, но тут же с раздражением поставил ее обратно на блюдце: нервное напряжение последних дней давало о себе знать. Трелони еще сильнее закутался в домашний халат, задумчиво глядя в окно. Он думал о том, каково сейчас доктору в камере на пятнадцать человек, без кровати, шелковых простыней и элитных напитков. Сердце сквайра сжалось от тоски: Трелони не вынес бы и дня в таких условиях, равно как и того позора, который сейчас свалился на голову доктора. Шорох и возня, с которыми Джеймс устраивался в кресле, возвратили сквайра к началу разговора. — Нас предали, друг мой, и крысой оказался довольно милый с виду человек. Мужчина, который несколько лет провел в попытках искупить свою вину за прошлые ошибки. Человек, который выжил, хотя, ему прочили бесславный конец. Тот, кто плакал, как ребенок, попробовав впервые за три года добротную похлебку. — Джеймс с силой вжался в кресло, ошеломленный догадкой. Неужели это...       — Бэн... Ганн...Но, сэр, этого не ...— сквайр кивнул, повернулся к собеседнику и жестом дал понять, что все вопросы будут потом. Трелони подошел к камину и вытащил из шкатулки ничем не примечательное письмо, затем, пробежав по нему взглядом, будто, вспоминая всю хронологию событий, изложил всю суть без прикрас.       — Когда мы прибыли в Англию и отдали сокровища в государственную казну, Парламент решил наградить участников экспедиции и выплатил по тысяче монет каждому: мне, доктору, тебе, Бэну и капитану. Нас объявили героями, которые не только нашли сокровища самого Флинта и вернули их государству, но и арестовали шайку пиратов, дав им возможность предстать перед справедливым судом. Бэн Ганн был признан таким же героем, как и мы: он смог не только выжить в одиночку, но и встать на путь исправления. Островитянин дрался с шайкой Сильвера под флагом своей страны, окончательно поправ пиратские идеалы и их грязную мораль. Вот так все и выглядело, вплоть до недавнего времени. Достоверные источники сообщили мне, что, по возвращении домой, Бэн снова принялся за старое: его часто можно было видеть в кабаках распивающим ром и рассказывающим байки о своих приключениях. Глупо было бы ожидать от пирата, что он устроится на работу и обзаведется семьей. — сквайр горько усмехнулся. Бывших пиратов не бывает, и теперь он это осознал в полной мере. — Когда островитянин пропил все свои деньги и оказался без средств к существованию, он пришел ко мне и стал требовать еще золота. Я дал ему десять монет, по доброте душевной, но Бэн, неожиданно, вспылил и начал кричать, что его жестоко обманули. Сдается мне, он хотел, чтобы мы отдали ему все сокровища, что привезли с острова, но ты сам понимаешь, Джим, что это решительно невозможно! Мы не могли оставить эти деньги себе, потому что это, просто-напросто, противозаконно. Тем более, с точки зрения морали, каждый дублон, каждый камень из тех сундуков омыт чьей-то кровью. Мы, как истинные джентльмены, просто не имели никакого права присваивать себе грязное пиратское золото и уподобляться прохвостам, вроде Сильвера и Флинта. Бэн пошел к сенатору Бишопу и написал на доктора кляузу.       — Но, сэр почему он написал донос на одного доктора, а не на всех нас?       — Сдается мне, дело в том, что Ливси, как ты помнишь, имеет вес в судебных кругах. Будучи беспристрастным служителем Фемиды, он не раз участвовал в разрешении сложных споров, и к его мнению всегда прислушивались. Ганн, возможно, предположил, что Ливси, воспользовался своим служебным положением, связями и сокрыл от закона часть сундуков. До меня дошли сведения, что донос был написан только на доктора. Ни про меня, ни про тебя, ни про капитана не было написано ни слова. Все это очень странно. Странно и глупо. — тучная фигура сквайра, наконец, устроилась в кресле. — Но более странным и подозрительным мне видится то, что сенатор Бишоп имел большой зуб на Дэвида. Помяни мое слово, он не упустит момента поквитаться. — белый котенок, дремавший в ногах Джеймса, внезапно встрепенулся, а, затем, задорно вильнул хвостом и скрылся в дверях. Проводив его взглядом, Хокинз поднял глаза на сквайра: всегда румяный и веселый, Джон походил сейчас на человека, которого вот-вот настигнет нервный срыв или сердечный удар. Приняв необходимые лекарства, Трелони откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, чтобы, через пару мгновений произнести самые невероятные и пронзительные слова. — Ливси прошел войну и пережил смерть почти всех своих родных. Он никогда не покажет, как ему плохо и горько, а, по привычке, сведет все в шутку. Однако, тогда, на острове, мне довелось видеть, как он чуть не умер от горя, когда оплакивал твои раны. Он любит тебя, Джеймс, и поэтому написал это прощальное послание. Он знал, что это конец, но не хотел тебя расстраивать. — шумно вдохнув, юноша зарылся пальцами в пшеничные волосы и тихонько всхлипнул. Часы пробили полдень.

      ***

      — Сэр, заключенный по вашему приказанию доставлен. — взгляд сенатора скользнул по фигуре стражника и остановился на Ливси. Не без удовольствия для себя, он обнаружил, что со вчерашнего дня синяков на теле доктора значительно прибавилось, а сам заключенный едва стоял на ногах, то и дело пытаясь заснуть. Видимо, эти недоумки-стражники, наконец, проявили рвение в выполнении приказов и не давали Ливси спать две ночи подряд, мастерски и планомерно избивая его.       — Подождите за дверью. — стражник спешно удалился, сбитый с толку приказом. Оставшись наедине с давним знакомым, сенатор облокотился на край стола и первым начал разговор. — Привет, Дэвид, давно не виделись. Как поживаешь? — медовый голос Алана Бишопа отравлял, казалось все живое в радиусе тысячи километров. Лучше бы он шипел, заходясь в гневе — так привычнее.       «Ты — это только ты, не что иное.»— мысленно изрек Ливси, краем сознания наблюдая за своими ощущениями в теле: кажется, одно ребро ему все-таки сломали. В остальном, все было терпимо, насколько это возможно. Доктор мог многое пережить, и его выносливость, порой, достигала небывалой силы, особенно, когда на кону была не только его жизнь. Как показали события последних дней, выдержка и скрытность не только помогают выжить, но и мешают, банально, поговорить по душам. Зачем он терпел все это время? Что дали ему эти годы недосказанности? Больше всего Ливси жалел, что не объяснился с Джеймсом лично, не обнял его, не прижался покалывающими от желания губами к соблазнительно пульсирующей артерии на худой бархатной шее. Он так много хотел сказать, так много объяснить. Проклятая сдержанность не давала ему признаться даже тогда, когда констебли заявились к нему в дом с ордером на арест, и у него было, от силы, три минуты, чтобы написать письмо на первом попавшемся клочке бумаги. Впрочем, Ливси рассудил, что, узнай Джеймс его тайну, юноша не смог бы покинуть город и вернуться к учебе, а попытался бы освободить доктора любой ценой, делая тем самым больно им обоим. К счастью, ничего такого, что могло бы трактоваться двояко, Дэвид не написал, поэтому Джеймс, скорее всего, воспринял его послание, как дружеский жест, эдакий прощальный взмах руки. «Прости, родной, но я не хочу больше причинять тебе боль. Ни к чему тебе, мой хороший, знать, что какой-то старый дурак любит тебя, больше жизни.» — почувствовав удар в лицо, Дэвид открыл глаза и постарался сосредоточиться на разговоре с сенатором. Видимо, Бишопу хотелось что-то поведать, раз он пригласил его сюда на аудиенцию и старательно пытается удержать в сознании.       — Знаешь, я сегодня принял целую делегацию, во главе с Трелони. Этот индюк пытался меня и умаслить, и припугнуть, и растрогать — право слово, это было забавно. Потом в разговор вмешался какой-то юноша. Кажется, Джеймс... Да-да, Джеймс Хокинз. Он так пламенно говорил о тебе, о том, какой ты честный, неподкупный, принципиальный и так далее... — снедаемый отчаянием, доктор смог лишь хрипло выдохнуть, насколько это позволяло сломаное ребро. Он до последнего надеялся, что его мальчик уже далеко отсюда. — Если бы у меня было сердце, то я бы совершенно точно пустил слезу. Но, благодаря тебе, мой дорогой доктор, я давно не чувствую ни любви, ни трепета, ни жалости. Лишь бесконечное отчаяние — вот что мне осталось после смерти жены и сына.       — К гибели твоей семья я не причастен. Поджог в твоем доме устроил конюх, потому что ты не выдал ему жалование за три месяца. Этому было множество свидетелей. — попытки дышать поверхностно, кажется, увенчались успехом: по крайней мере, было не так больно держать ответ.       — И ты поверил в этот бред? Саймон, хоть и был дураком, но он служил в нашем доме десять лет без нареканий. Как он мог устроить пожар и в нем же погибнуть? Ты ведь мог возобновить поиски и найти настоящего виновного в трагедии, но твоя, с позволения сказать, честность, задремала в самый ответственный момент, и ты остановил расследование по причине смерти главного подозреваемого. Теперь я не дам спать тебе до самого суда, Ливси, и ты будешь умолять поскорее тебя повесить, лишь бы этот ад прекратился. Но промучаешься ты, к сожалению, недолго, а вот мой ад длится уже десять лет, и закончится он еще нескоро. Я слышу голос Эмили каждую ночь, и каждую ночь ко мне тянет руки мой нерожденный наследник. — голос Бишопа сорвался на крик. Его трясло, будто от лихорадки, а залегшие под глазами тени, кажется, стали еще больше. Внезапно успокоившись, сенатор медленно приблизился к заключенному и почти по слогам прошипел ему в самое ухо. — Я думаю, что если мне не удалось наказать виновного, то я смогу отыграться на тебе. Нескольких дней обычных пыток мне совершенно мало, поэтому я предложу тебе выбор, который ты должен будешь сделать. Выбор, который для тебя, как для судьи, станет самым сложным за всю карьеру: ты можешь отрицать свою вину, и, за неимением доказательств тебя отпускают, но под стражей окажутся Трелони, Смоллетт и тот симпатичный мальчик, который так пламенно защищал тебя сегодня. Я гарантирую, что ты будешь одним из первых, кто увидит их казнь. С другой стороны, ты можешь во всем признаться, рассказать все, как на духу, мол, украл десять сундуков золота, каюсь, уповаю на справедливый и гуманный суд, и я ходатайствую об отправке тебя врачом на остров Уайт.       — Но это ведь не выбор, если ты заранее знаешь ответ. Я признаю свою вину и поеду врачом в рассадник чахотки. — хоть Ливси и понимал, что в ссылке проживет недолго, ему, все равно, казался этот выбор, более чем, странным. Тяжелый взгляд Бишопа, буквально, пригвоздил собеседника к стулу, и Ливси почувствовал себя той самой бабочкой в сачке заядлого коллекционера.       — У моей жены и нерожденного сына тоже не было выбора: их подожгли, как сорную траву на пашне, и никто ничего не смог сделать. Я хочу, чтобы ты был унижен, раздавлен, чтобы от тебя отреклись все, кого ты любил. Я хочу, чтобы знаменитый доктор Ливси — неподкупный служитель Фемиды, сгинул от чахотки на острове и был брошен вместе с оборванцами в общую могилу без надгробия и церковной службы. Даже этот конец будет для тебя слишком легким наказанием, но, по крайней мере, он настигнет тебя позднее, чем казнь, а, значит, ты помучаешься подольше. — совершенно обессилев, Алан переместился в свое кресло и подал стражнику знак увести заключенного.       — Я знаю, что словами твою семью не вернуть, но мне искренне жаль, что все так случилось. — почти шепотом проговорил Дэвид, когда двое крепких парней буквально тащили его под руки в направлении выхода.       — Иди к черту, Ливси. Иди к черту. — таким же шепотом ответил сенатор.