***
— Силы небесные, — в тоне Тигнари одновременно было все, и даже больше сказал его взгляд, когда он, ошарашенно посмотрев на аль-Хайтама, вновь повернулся к постели: — что ты ему дал? Умелым движением нащупав пульс, он хотел присесть рядом, но замешкался — на сиденье стоящего у постели стула лежала книга. Подняв ее, он с пониманием взглянул на аль-Хайтама, но никак комментировать это не стал. Принимая свою книгу из его рук, тот был ему за это благодарен. — Маковое молоко. — Чистое? — глаза Тигнари стали похожи на блюдца. — Нет, развел одну часть в трех частях воды, — аль-Хайтам раздраженно потер переносицу. — Я не настолько несведущ. Грудь Кавеха мерно вздымалась, а лицо казалось безмятежным. О произошедшем накануне словно бы не напоминало ничего, кроме рассеченного виска, с которого была смыта засохшая кровь, и безобразной, воспаленной рубленой раны на левой руке, лежащей поверх одеяла. — Как тебе удалось остановить кровь? — Тигнари склонился, осматривая след, оставленный саблей. — Рана большая. Он много потерял, если судить по глубине. — Дендро, — ни на что кроме односложных ответов ни сил, ни желания не было. — Ты посещал курсы первой помощи от Амурты? — Да. — Зачем? — Я посещал в качестве вольного слушателя курсы во всех даршанах, если мне они казались полезными, — аль-Хайтам утомленно прикрыл глаза. — Что ж, учитывая твою воинственность, — Тигнари потянулся к замеченным еще с порога инструментам, приготовленным для него на прикроватной тумбочке: — хорошо, что ты решил потратить свое время именно на это. — Я знаю. — Знания хоть раз пригодились тебе самому? — Нет. Это впервые. Тигнари, хмыкнув, прокалил в пламени свечи иглу и вставил в ушко тончайшую нить из грибных жил. Комната погрузилась в тишину. Помаячив еще немного у окна, аль-Хайтам присел за стол и раскрыл не дочитанную за ночь книгу. Глаза бежали по строчкам, но смысл написанного ускользал — перевернув страницу, он понял, что не увидел в массе черных символов ни единого связного слова. — Ты можешь ложиться, — сообщил Тигнари, словно прочитав мысли. — Это надолго. Ты всю ночь не спал? Промолчав, аль-Хайтам налил себе воды. Вспомнив, что Кавеху она тоже может понадобиться, он хотел было встать, но сквозь муть недосыпа в голове понял, что тот не открывал глаз, а значит, налитая с вечера вода все еще не тронута в его стоящей у кровати чаше. — Послушай, я не стану допытываться, что произошло, и настаивать на том, чтобы ты обратился в матру, но… — Но именно это ты и хочешь сделать. Тигнари вздохнул. — Поставь себя на мое место. Твой друг лежит без чувств, с открытой рубленой раной. Тебя просят помочь, но не утруждают себя малейшими разъяснениями. Я никогда не лезу в чужие дела, но ты уверен, что вам не нужна еще чья-нибудь помощь? — Уверен. — Сайно об этом тоже знать нельзя, я так понимаю? — Нет. — Блестяще, — пробормотал Тигнари. — Мне ничуть не сложно, тем более он все равно не приходил ночевать домой и прислал мне сумеречной птицей записку, что срочно отбыл в связи с возобновлением расследования… Но я не сомневаюсь, что он обязательно помог бы вам найти и наказать ублюдков. — Наказывать больше некого. Аль-Хайтам встретил тяжелый взгляд обернувшегося Тигнари со спокойствием. Тот, открыв было рот, сомкнул губы и кивнул — сам себе. Все было понятно без лишних слов. Дорога домой стала не меньшим испытанием, чем первая ночь. Арендовав вьючного яка, на спине которого неприветливый хозяин зверя закрепил носилки с пологом из плотной непрозрачной ткани, они разместили там спящего Кавеха и отправились в путь. Когда оба бодрствовали, один ехал спереди, на месте погонщика; второй на коне следом, чтобы защитить тыл на случай внезапного нападения, которого так и не произошло. Пару-тройку раз вдали от дороги мерцали факелы разбойников, и ветер доносил их подражающий птичьему пересвист, но удача хотя бы в этом им благоволила, и нападения так и не случилось. На третью ночь дороги, настояв, чтобы аль-Хайтам вновь поспал, Тигнари первым вызвался занять седло на спине яка. Привязав лошадей по обе стороны от неторопливо переваливающегося по пыльной дороге лохматого зверя, аль-Хайтам забрался внутрь небольшого шатра, внутри оказавшегося достаточно просторным, чтобы вместить двоих мужчин, пускай второму и пришлось согнуть ноги. Кавех все так же лежал на спине, и его левая рука неизменно покоилась поверх одеяла, зашитая и умело перебинтованная Тигнари. Ранним утром сменив его на месте погонщика, аль-Хайтам сидел, поджав под себя ноги, и осматривал медленно проплывающий мимо тропический лес, подернутый сероватой предрассветной дымкой и только пробуждающийся ото сна — даже птицы еще толком не пели. Усталость, лишь отчасти утоленная попыткой поспать ночью, распирала конечности и голову, наливая их свинцом. Отключившись вечером в шатре, он то и дело просыпался, и каждый раз профиль умиротворенно спящего Кавеха, едва различимого во мраке, будто давал ему право снова ненадолго закрыть глаза. Завидев вдалеке лениво спящего прямо над дорогой тигра-ришболанда, яркий хвост которого свисал с изогнутого древесного ствола как причудливая лиана, аль-Хайтам напрягся. Хищник, чей чуткий сон был нарушен приближением путников, лениво поднял изящную голову. Их взгляды пересеклись. В желтых глазах тигра была такая же смертельная усталость; когда они миновали пролесок, аль-Хайтам свесил голову на грудь. Очнулся он уже от солнечных лучей. Осознав свою слабость и опасность, которой он невольно всех подверг, он обрушил на себя поток проклятий. Если бы только можно было раздобыть хоть где-то кофе. Но селений по выбранному ими короткому пути не попадалось, а разбивать стоянку ради такой чепухи времени не было — Кавеха нужно было доставить в человеческие условия как можно скорее. Рассасывая кофейные зерна из своих припасов, аль-Хайтам сплевывал их, когда становилось слишком горько. Тигнари выбрался из шатра ближе к полудню. Увидев вопрошающее выражение аль-Хайтама, он кивнул и приподнял полог, позволяя забраться внутрь. Благодаря предательски настигнувшей его дремоте, нестерпимое желание поспать отступило, но даже останься оно, внутрь ему нужно было не за этим. Кавех начинал пробуждаться. От возвращающейся боли он едва слышно застонал. Тигнари успел смочить его лоб и обтереть лицо влажной тряпицей, чтобы собрать выступившую испарину, но задняя часть шеи и затылок были мокрыми от пота, а лоб лихорадочно горел. Бережно приподняв его голову, аль-Хайтам в который раз приложил к губам горлышко фляги, где перед выездом развел достаточное количество макового молока. Поить себя Кавех не позволял с достойной лучшего применения стойкостью. Так и не открывая глаз, ослабший и еще в полусне, он отворачивался от фляги, плотно сжимая губы. Когда это произошло в первый день пути, Тигнари попробовал было унять боль с помощью силы своего элемента и особых знаний, но это не помогло. Выходя из-под действия молока, Кавех начинал слабо метаться в своем собранном из одеял и тканей ложе и грозил причинить себе больше страданий. Извиняясь, Тигнари выкарабкался тогда из пропахшего потом шатра и отдал аль-Хайтаму флягу с сонным зельем, не спасавшим от боли, но позволявшим ненадолго о ней забыть в потоке сновидений. Снова попробовав напоить его сам, аль-Хайтам столкнулся с тем же, что и Тигнари, и поднял на него взгляд. Тот, сидя снаружи и придерживая полог, чтобы впустить свет, все понял без слов — и отпустил ткань, оставляя их наедине. Набрав в рот немного макового молока, аль-Хайтам плотно закрутил флягу крышкой и склонился к Кавеховым губам. Когда он выбрался наружу, Тигнари не произнес по этому поводу ни слова. И снова аль-Хайтам был ему благодарен. — Я рад, что ты закончил Амурту, — на пятый день сказал он. За все время пути они едва обменялись дюжиной фраз, ограничиваясь лишь тем, что было действительно необходимо выяснить вслух и касалось непосредственно дороги или состояния Кавеха. В моменты, когда они оба не спали, аль-Хайтам пронизывал взглядом пространство леса или синего неба и молчал, а Тигнари его не трогал, время от времени бросая жалостливые взгляды. Вдалеке виднелась крона Священного Древа. Конечная цель пути казалась уже совсем близкой, но все еще оставалась очень далеко. Разлив широкой реки у столицы создавал естественную водную преграду, которую нельзя было пересечь, где вздумается — вьючные яки, в отличие от лошадей, плавали плохо. — Я думал, ты скажешь, что рад водить со мной знакомство, — с иронией откликнулся Тигнари. — Но более всего тому, что ты хорошо учился и знаешь свое дело. — Принято, — Тигнари улыбнулся. Это была наивысшая похвала, какую он когда-либо получал от аль-Хайтама. Их пути разошлись на развилке возле огромного старого пня, где одна из дорог вела в Гандхарву. Тигнари и так задержался — положенным отдыхом он не любил злоупотреблять, но все же напоследок снабдил аль-Хайтама тысячей подробных инструкций. Тот слушал внимательно, с каменным лицом, и сражался с мыслями о своей постели, в которой хотелось оказаться как можно скорее. Когда он ранним утром переступил порог своего дома с Кавехом на руках, Фархад, приходивший всегда засветло, с ужасом в глазах следил, как хозяин дома несет его в комнату и падает на вовремя придвинутый стул. Не ответив ни на один из сотни обрушившихся на него вопросов, аль-Хайтам выгнал слугу за дверь одним лишь взглядом, полным неугасимой усталой злости, поправил одеяло, разместив раненую руку Кавеха поверх, и ненадолго прикрыл глаза.***
Когда аль-Хайтам впервые увидел имя Кавеха в списке заявителей на совместный исследовательский проект, он испытал недоумение. Сначала это было замешательство, скорее радостное, как от узнавания в переполненной комнате единственного знакомого лица, но почти сразу он задумался — а зачем это ему вообще нужно? Он уже защитил степень хирбада и успел прославиться по меньшей мере на всю Академию, если не на всю столицу. До того и не подозревав о его существовании, аль-Хайтам вдруг то тут, то там стал не только сталкиваться с ним самолично, но и слышать случайно оброненное имя в чужих разговорах. Из курса о когнитивных искажениях он помнил, что это не совпадение, а всего лишь иллюзия, обман мозга — скорее всего, раньше он просто-напросто не обращал внимания ни на имя, ни на мелькающее в толпе лицо. Однако теперь все изменилось. После встречи исследовательской группы, где Кавех с присущей ему легкостью блистать перед публикой вышел на первый план и, как старший, стал ее негласным лидером, они все вместе запланировали поездку к морю. Ну как все — Кавех сходу об этом объявил, пока записавшиеся на участие студенты переглядывались, выражая скорее заинтересованность идеей, чем замешательство. — Это традиционный способ сблизиться перед тем, как мы плотно возьмемся за работу в следующем учебном году, — напомнил он, осматривая собравшихся. — Участие в поездке строго добровольное, но крайне приветствуется. Аль-Хайтам скрестил руки на груди. Он с легкостью бы отказался от этого превеликого счастья социализироваться среди незнакомцев, но что-то в том, как сияли Кавеховы глаза, и том, как смотрели на него другие студенты в аудитории, заставило подумать снова. К тому же, как минимум один из этих людей для него незнакомцем уже не был. Близилась пора недолгих летних каникул, которые выпадали на часть лета, предшествующую сезону тропических дождей, вскоре обещавшему надолго накрыть Сумеру непроглядными тучами. В течение всего года Порт-Ормос оставался излюбленным местом для отдыха, и не без причин: относительная дешевизна, возможность заметно сократить время пути, выбрав передвижение по воде, атмосфера южного праздника, множество молодых и загорелых девушек и юношей, изобилие выпивки, табака и авидийских грибов разной степени разрешенности, ослабленный контроль матр. Огибающие береговую линию пляжи белого песка, медленно перетекающие в пустыню на западе. После прибытия их лодки Кавех отвел новоиспеченных коллег на обед, а затем отправился с ними на экскурсию по городу. Аль-Хайтам замыкал группу из семи человек, во главе которой вышагивал ее негласный лидер, находящийся на явном душевном подъеме и чуть не захлебывающийся в желании рассказать о каждом столбе и камне. — Господин Кавех, — робко спрашивал его дриош с Кшахревара: — а расскажите о создании арочного моста. И Кавех рассказывал. С некоторым удивлением аль-Хайтам вдруг сопоставил то, что пробивалось через его мыслительный фильтр раньше, с тем, что он слышал и видел перед собой сейчас: именно этот Кавех в цветастой длинной рубахе, подпоясанной золотым кушаком, с заплетенными в косы длинными волосами, которыми хлестко прилетало по лицу всем, кто оказывался слишком близко, и был тем самым Светочем Кшахревара, по проекту которого реконструировали и расширяли Порт-Ормос. Работа повсюду кипела. Гавань, доки, склады, торговые и ремесленные улицы уже приобретали завершенный вид, а над головой висел огромный арочный мост, соединяющий два разделенных устьем реки берега. — Вы так талантливы, господин Кавех, — говорила ему студентка с Хараватата. — Мне скоро исполняется столько же лет, сколько вам было, когда ваш проект реконструкции выиграл конкурс, но я почти ничего не успела за это время достичь. Кавех, с гордостью следивший за работой маляров, белящих стены, рассеянно ей улыбнулся и закатал до локтей рукава, как бы невзначай разминая перебинтованное правое запястье. — Я обязан этой огромной удаче своей тяжелой работой, Амала. — Почему вы посвятили этому столько времени и сил? — Мы и так уже слишком много говорили обо мне, — смущенно откликнулся Кавех. — Я горжусь проделанной здесь работой, но, может, нам сменить тему? Обсудим планы на завтра? — Нет, расскажите, — запротестовали другие студенты. — Вы настоящая знаменитость, и мы имеем возможность воочию лицезреть плоды вашей работы, да еще и слышать комментарии создателя! Я бы оформил это в статью, если бы все еще писал для еженедельной газеты Академии, — заявил однокурсник аль-Хайтама, имя которого он никогда не считал нужным запоминать. Даже сейчас он смотрел на него и не понимал, что тот здесь забыл. Кажется, его не было в изначальных списках, а неприкрытая лесть только усиливала подозрения в том, что он заинтересован вовсе не академической работой. Аль-Хайтам фыркнул. — Ладно, ладно… Я всего-навсего хотел сделать жизнь людей здесь лучше, — ответил, наконец, Кавех. — До того, как начались работы… кто-нибудь из вас здесь бывал? Нет?.. Не увидев ни одной руки, Кавех уперся вопросительным взглядом в аль-Хайтама, которому вдруг крайне интересна стала техника покраски стен. Но Кавех на это не купился. — Может, ты? Студенты обернулись. За все время пути их нелюдимый спутник, даже на южной жаре не сменивший черные одеяния харавататца на что-то более подходящее, не произнес ни слова. — Я бывал здесь в детстве, — нехотя откликнулся он. — Тогда ты точно помнишь. Аль-Хайтам кивнул. В памяти вдруг живо всплыли образы из воспоминаний: тогда они с бабушкой ездили сюда, чтобы та могла поправить здоровье у моря. Годы просиживания над книгами подрывали его не меньше, чем постоянно возвращающиеся мысли о трагической судьбе ее сына. — Город был намного меньше и суматошнее. Хаотичная средневековая застройка, грязь, потоки помоев, смрад и мухи. — Очень исчерпывающее и красочное описание, благодарю, — заметно позабавленный его ответом, Кавех улыбнулся краешком губ, и аль-Хайтам ощутил неожиданный прилив сил. — Однако я помню его другим. Мой отец родом отсюда. Его голос вдруг стал серьезнее и тише, а меж бровей залегла скорбная складка, словно мысли причиняли ему боль. Они неторопливо двигались по набережной к краю города, за пределами которого песчаный берег был улеплен невысокими особняками и гостиницами, предоставлявшими туристам ночлег. — Он был веселым, жизнерадостным и очень громким, и таким я увидел этот город впервые — такими они оба остались для меня навсегда. Но чем чаще я сюда ездил и чем старше становился, тем яснее мне виделись и недостатки. Тогда я уже много знал о планировании жилых пространств, архитектурной целесообразности и прочих глупостях, которыми забивают голову на первых ступенях обучения в Кшахреваре. По компании студентов прокатились смешки. — Так что когда Академия объявила о конкурсе проектов, я не колебался ни секунды и почти сразу принялся за работу. Поначалу это был очень идеализированный план, и многое пришлось поменять, но общая структура, к счастью, осталась. Хайтам, каким был город до этого? Хайтам. В глазах вновь повернувшихся к нему людей читалось непонимание — эти двое до того не обменялись при них и парой фраз, откуда могло взяться обращение на «ты»? Обдумывая вопрос, тот помедлил. Кавех терпеливо смотрел на него, и в соломенных волосах путался ветер, и лучи солнца зажигали их изнутри. Предыдущий ответ хоть и удовлетворил его, но явно не требовал повторения и совершенно точно не подходил под суть вопроса, которую аль-Хайтам с неожиданным рвением пытался постичь в те доли мгновений, когда снова пересеклись их взгляды. — Город был преимущественно деревянным. — Верно, — Кавех и не пытался сдержать улыбку. — Лишь через много-много лет будет определена истинная ценность того, что возвели здесь из камня и песчаника люди, которым этот проект, как и мне, дал шанс применить свои силы и умения. Наши потомки будут смотреть на эти мосты, причалы и дома, дождь — омывать черепицу крыш, и спустя годы все это останется стоять, даже когда мы все испустим последний вздох. Спроектированные мной здания, мосты и причалы переживут нас и будут полезны еще множеству поколений, поэтому они настолько ценнее книг, которые могут дать ответы, но не дадут возможности укрыться от палящего солнца или проливного дождя. Если кто-то однажды действительно сможет понять значение всего этого для мира, то он сможет понять и меня. Он говорил с жаром, отчаянно жестикулируя, и даже случайные прохожие останавливались, чтобы послушать — так вдохновляли его высокие идеалы, облеченные в высокопарные слова. Они брели и брели, и когда после заката наконец добрались до своей гостиницы, за изгибом берега прячущейся в тени высокой зеленой вершины, то неожиданно обнаружили, что комнат не хватает на всех. — Уверен, здесь какое-то недоразумение, — хозяин, почесывая затылок, пролистывал журнал бронирования. — Быть может, в письме вы указали неверное количество человек? — Мне казалось, я написал все верно. Один из моих коллег совершенно точно изъявил желание проживать в одиночестве, и я хорошо помню момент, когда это писал, — разочарованно вздохнул Кавех. Студенты маячили за его спиной — уставшие, но довольно шумно обменивающиеся впечатлениями, полученными за прошедший день. Заслышав о возникших трудностях, они, как один, повернули к Кавеху головы. Аль-Хайтам смотрел на него, прищурившись. — Видимо, придется мне уступить ему место и поселиться с кем-то втроем, раз это моя ошибка. Надеюсь, найдется лишний матрас, чтобы я мог лечь на полу, — Кавех встретился с ним взглядом. Это было… не то, чего он ожидал. Студенты запротестовали, обеспокоенно высказываясь против этой затеи и наперебой предлагая старшему товарищу поменяться спальным местом. — Я не возражаю, — слова вырвались быстрее, чем аль-Хайтам успел подумать. Кавех вскинул брови. — Я в состоянии пережить несколько ночей с соседом, — пояснил аль-Хайтам, отводя глаза. — Не стоит ничего усложнять. — Нет, позволь уж. Я уважаю твое желание, — смущенно откликнулся Кавех. — И не хочу тебя стеснять. Я уже успел понять, что ты крайне ценишь личное пространство, а это ошибка, совершенная мной, так что… — Одна комната будет слишком мала для троих, — оборвал его аль-Хайтам. Кавех смотрел на него с тенью сомнения. В повисшей тишине стало слышно, как шелестит страницами хозяин гостевого дома. Из боковой двери к нему подскочил темнокожий слуга и что-то быстро прошептал на ухо. — Ах! Прошу прощения, почтенные господа. Кажется, просчет произошел по моей вине. Мы сможем поселить вас согласно изначальной просьбе. Простите старого дурака, — он с глухим стуком постучал себе по лбу и покачал седеющей головой. — Прошу наверх. Вас проводят. Оставшись в своей комнате один, аль-Хайтам распахнул створки дверей, за которыми прятался маленький балкон. Из мрака, на приятном отдалении о берег плескали волны, и душный тропический воздух полнился оглушительным пением цикад. План совместного отдыха для укрепления связей в исследовательской группе был выверен многолетними традициями еще до них. После позднего завтрака они за кофе проводили мозговой штурм и распределяли направления исследований, после чего откладывали всяческие рассуждения о науке до следующего дня и занимались своими делами — а скорее наслаждались тем, что никаких дел не было; на вечер обычно планировался совместный ужин, после которого далеко за полночь они засиживались за игрой в карты или шахматы, курили кальян или отправлялись в Порт-Ормос на поиски ночных приключений. Никакого строгого расписания, кроме полуденных встреч; никаких обязательств, кроме намерения узнать коллег получше. Социальные отношения в Сумеру плотно переплетались с академическими испокон веков. Объем знаний и умений в своем предмете исследования со временем стал разновидностью социального капитала — нередко пары вступали в отношения и вскоре заключали браки, чтобы вместе продолжать исследования, а вокруг крупных проектов образовывались целые академические семьи, главным смыслом существования которой было издание научной публикации — их общего детища. Это был идеальный сценарий, но, как и все утопическое, он редко оказывался применим к реальности. Не считая это своей заботой, аль-Хайтам предпочитал не думать о том, что большинство из записавшихся в этот проект студентов вовсе не казалось заинтересованным в объекте их совместного исследования. Больше их интересовало праздное безделье и знаменитый златовласый хирбад, которого все то слушали разинув рот, то бесконечно осыпали комплиментами. Кавех, будто ничего не замечая, пил их восхищение, как изнывающая от жары антилопа на водопое. Обилие его замыслов и увлеченность в распределении задач с лихвой перевешивали недостаток инициативы со стороны остальных. Аль-Хайтам молчал и в общих, не связанных с наукой активностях, участвовал скорее неохотно, предпочитая оставаться в стороне. Но ормосское янтарное вино он тоже любил, поэтому редко упускал возможности наполнить свою чашу. Разложив у кромки воды покрывала, на закате студенты резались в карты, пока аль-Хайтам отрешенно читал, а Кавех разливал всем хмельной напиток, улыбаясь и отшучиваясь в ответ на реплики своих младших коллег. За несколько дней на море они действительно сблизились — выпивка и общая цель всегда работали безотказно, как машинное масло, помогающее шестеренкам одного механизма находить общий язык. После недавнего купания на смуглой спине Кавеха блестела вода, то и дело каплями скатывающаяся вниз, к поясу плавательных шорт. Аль-Хайтам уже знал, что стоит ему еще немного обсохнуть, как он полезет в море снова — Кавех плавал прекрасно и с еще большим удовольствием нырял, рассматривая маленьких тропических рыбок вдали от берега и то и дело принося на берег раков-отшельников в красивых разноцветных ракушках, вынуждая всех бросать свои дела и восхищаться. Сегодня Кавех пил больше, чем обычно, и сильно краснел. Румянец, расцвечивающий щеки и шею, ему шел. Солнце делало свое дело, распаляя кровь, отчего все хмелели быстрее и счастливее. Стоило Кавеху снова подняться, как привычная легкость движений подвела его, и он со смехом оступился, схватившись за плечо сидящего рядом молодого человека, слишком захваченного партией в «Призыв», чтобы действительно обратить внимание. На берегу оставались лишь играющие, Кавех да аль-Хайтам, до последнего луча солнца извлекающий пользу от нахождения на нем по вечерам — он с детства уяснил, что в выверенных количествах солнечный свет благостно влиял не только на тело, но и на разум. Помедлив, Кавех устремил взгляд в сторону морского горизонта, и, пошатываясь, снова направился к воде. Аль-Хайтам поднял голову, больше не притворяясь, что читает. Меж страниц легла закладка. Осознав, что купание после стольких чаш вина уже не казалось привлекательным никому, кроме Кавеха, он с ускорившимся сердцем следил, как тот по пояс входит в воду. Когда на покрывало полетела черная рубашка, игроки были все так же слишком поглощены игрой, чтобы обратить на это внимание. Кавех плыл, пока ноги не перестали касаться дна. Аль-Хайтам остановился там, где вода доходила ему по грудь и оглянулся — берег казался уже достаточно далеко, и это могло в любой момент стать опасным, особенно для людей, выпивших чуть больше положенного и поддавшихся идеям, которые трезвый человек слету распознал бы как безумные. — Кавех, — позвал он. Имя ощущалось так мягко на его языке. Кавех. Кавех. Тот, своевольно отплыв еще дальше, нырнул, пропав почти на полминуты, и очутился уже совсем рядом, показавшись из воды бесшумно и плавно, как дельфин. Его глаза лучились восторгом и успокаивающим светом. При виде них стало чуть проще дышать. Аль-Хайтам, не в силах ничего с собой поделать, наблюдал за ним не отрываясь. Кавех озарял спокойствием, которого было так много, что в груди становилось свободнее и легче. Многие месяцы и годы спустя аль-Хайтам возвращался мыслями к этому моменту и понимал, что несмотря на всю эмоциональную зрелость и уравновешенность, которую он так хотел себе приписывать, это был первый раз, когда он ощутил истинный покой. Всякие переживания покинули его, словно он вмиг лишился присущего каждому человеку дара думать порой излишне много, и в эту минуту он просто спокойно существовал, покорившись своей судьбе — как вросшее в землю тысячелетнее древо, как вечное синее небо, как море, уходящее за горизонт. Губы Кавеха изогнулись в улыбке. — Впервые вижу, как ты улыбаешься, — сказал он. Аль-Хайтам моргнул, приходя в чувство — то, что было испытано им, напоминало некое религиозное переживание. Вероятно, так чувствовали себя люди, благословленные снисхождением своего божества, одаренные величайшей милостью лицезреть его и укрепляться в своей вере. Уголки его губ медленно опустились вниз. Он и правда улыбался. — У тебя прелестные ямочки на щеках, — снова нарушил тишину Кавех. Словно вторя ему, вдали пронзительно закричали чайки. — Я не знал, что они у меня есть, — негромко ответил аль-Хайтам. Кавех выглядел искренне пораженным. — Это кощунство, что тебе ни разу в жизни никто не говорил этого. Он повернулся к солнцу, довольно щурясь от напитывающего кожу тепла, и закрыл глаза, отчего на щеки упали длинные тени от ресниц. Слабые, розовые в закате волны покачивались вокруг них, и приятное молчание длилось достаточно долго, чтобы все могло показаться неловким, но аль-Хайтам неловкости не ощущал. — Я чувствую, что ты смотришь на меня, когда думаешь, что я этого не вижу, — не открывая глаз, пробормотал Кавех. — Это неприятно? — Неприятно? — он с изумлением посмотрел на аль-Хайтама. Там, где ресницы притеняли радужку его глаз, та была глубокого багрового цвета, но от прикосновения солнца чуть ниже казалась почти светло-рубиновой. — Почему? Тебе неприятно, когда ты ловишь на себе чей-то взгляд? — Я не знаю, — почему-то после испытанного бесконечного спокойствия внутри тлеющим пожаром зарождалась досада. Кавех смотрел на него вопросительно. Они были почти одного роста, но аль-Хайтам догадывался, что старший, скорее всего, уже почти не вырастет, в то время как у него фора еще оставалась. Если он уже сейчас немного нависает над ним, то через несколько лет это станет еще более ощутимо. Через несколько лет. Будет ли у него возможность проверить это? Он сделал небольшой шаг назад, и водная гладь пошла текучей рябью. Кавех неотрывно смотрел на его губы. Его взгляд опустился ниже, до ключиц и груди с кожей светлой, как белая магнолия, и мог бы скользить и дальше, если бы не потемневшая вечерняя вода, размывающая контуры их тел. — Хайтам. Он ощутил прикосновение пальцев к животу и вздрогнул. Его глаза были распахнуты настолько, что начинали болеть, моргнуть хотелось мучительно и в то же время почему-то безумно страшно. Прикосновение переместилось на его пояс, и Кавех приблизился, глядя в глаза. Становилось сложно мыслить ясно. Аль-Хайтам тяжело сглотнул, чувствуя сильную тяжесть внизу живота, которую ни с чем нельзя было перепутать. — Чего ты хочешь? — спросил Кавех. Во рту пересохло. — С чем связано предположение, что я чего-то хочу? Взгляд Кавеха ожесточился. Прежде, чем аль-Хайтам успел отстраниться, его ладонь оказалась внизу, в опасной близости — но не дотронулась. Он понял это по движению воды, почти незаметно надавившей на него под тканью. Море мгновенно погасило импульс, вызванный движением руки, но ее присутствие там ощущалось очень остро. — Мне прикоснуться? Аль-Хайтам открыл рот, чтобы ответить, только сказать ему было нечего. По задней стороне шеи поднимался жар. Руки Кавеха оказались на его плечах. — Так я и думал, — он слегка улыбнулся, чертя большими пальцами невесомые окружности. — Любопытно. Тебя можно довести до немоты обыкновенной просьбой озвучить правду. Я вот с легкостью могу перечислить, что я хотел бы сделать с тобой. Его пальцы пробежались по рукам вниз и слегка сжали бицепсы. Аль-Хайтам и не думал, что настолько напряжен, пока не ощутил, какое сопротивление стальные мышцы оказали чужому прикосновению. Кавех смотрел на него исподлобья. — Твое бесстыдство меня не трогает, — еле слышно произнес аль-Хайтам. — Ты всегда настолько мрачен, что мне казалось, будто твоя кожа будет солона как море, — словно не услышав его, проронил Кавех. — Как жаль, что сейчас это уже не поймешь. Он не успел продолжить, но это было и к лучшему — направление мыслей вело только глубже в Бездну, откуда не могло быть пути обратно. Аль-Хайтам схватил его лицо обеими руками, притягивая к себе, и прижался своими губами к его губам — мягким, горячим и немного соленым. Осознание этого сработало катапультой, вызывая взрывную череду образов, отвечавших на вопрос Кавеха красочно и полно, но времени на них сосредотачиваться не было, потому что тот захныкал, раскрывая рот и прикусывая его нижнюю губу. Чудо, что он не ушел под воду из-за подогнувшихся коленей, потому что кости во всем теле на миг словно растаяли. — Ах, — Кавех опалил его губы дыханием и ликующе ухмыльнулся в поцелуй. Внезапно аль-Хайтам уже был под влиянием чего-то намного более мощного, чем он сам, и глухо простонал, когда талия Кавеха оказалась в его ладонях, и их тела прижались друг к другу, вызвав у обоих разгоряченный вздох. Кавех застонал ему в рот, до искр под веками потираясь собой о него, и, о небо, морская вода вокруг словно превращалась в раскаленное золото — настолько удушающе горячо это было. — Нет, — аль-Хайтам через силу оторвался от него, прижавшись лбом к его лбу; оба тяжело дышали, не в силах открыть глаза. — Нет… — Следовало подумать об этом раньше, — голос Кавеха был немного хриплым, отчего раздавшийся после смешок прозвучал еще более необычно и оттого приятно слуху. Он был красив настолько, что на него было больно смотреть. — Хайтам, — выдохнул Кавех, целуя нежную кожу за ухом, отчего все его тело простреливало от затылка до пят. — Пожалуйста… Их губы снова нашли друг друга. Язык Кавеха был на вкус как вино. От него призрачно тянуло смывшимся ароматом падисаровых духов, и чуть сильнее — черным жасмином, запах которого аль-Хайтам носил на запястьях. Он цеплялся за эту мысль, как утопающий — за последнюю соломинку, надламывающуюся прямо в руке. Кавех теперь пах им. Словно он пометил его, как помечают друг друга животные. Это должно было вызывать отторжение, но оно не приходило. Наоборот — он чувствовал лишь больше удовольствия, прокатывающегося по венам отблесками прикосновений. Они оторвались друг от друга, и рука Кавеха легла на костяшки его ладони, обнимающей пылающее лицо. Аль-Хайтам гладил его нижнюю губу подушечкой большого пальца, чуть надавливая и истаивая изнутри от того, какой мягкой она ощущалась. Еще никогда он не чувствовал настолько сильной жажды. Он знал наслаждение и умел дарить его другим, но прежде всего знал выгоду, которую можно из этого извлечь. Но для него не существовало ничего за пределами достойного презрения плотского желания, удовлетворение которого оставляло на душе горький осадок и недосказанность в отсутствие иного, но неведомого. Касаясь Кавеха, он переставал себя узнавать, и это почти пугало. — Ты так сильно хотел меня поцеловать, что я почувствовал себя даже глупо, — хрипловато засмеялся Кавех, и его плечи задрожали. Словно приходя в себя, аль-Хайтам обеспокоенно вскинул голову, чтобы посмотреть на пляж. Он пустовал, и лишь у кромки воды, облизывающей песок совсем близко, оставалось лежать покрывало, его черная рубашка и тканевая Кавехова сумка. — Можешь не волноваться, — отрешенно произнес Кавех. — Я не настолько пьян или беспечен. Аль-Хайтам отступил, все еще не находя слов. Когда он снова повернулся к Кавеху, тот смотрел на него в ожидании, и опускающееся в воду солнце окрашивало его черты в закатный алый цвет. — Я приду, — пообещал он. — Я вижу, что ты ждешь уже очень долго. — Это не лучшая идея. — Тебе нужно выплеснуть все, что накопилось. Аль-Хайтам вскинул бровь. — Ты выдаешь желаемое за действительное, — язык не слушался, и в голове звенела пустота. Губы Кавеха были такими мягкими. — Не я один смотрел на тебя, и если ты хочешь сделать что-либо из жалости — не стоит. Я не несчастный влюбленный, каким тебе хочется меня видеть. Но вот другие там были бы счастливы, взгляни ты на них хоть раз. Кавех умоляюще рассмеялся. — Я ценю твою заботу, но если бы я удовлетворял желания каждого человека, который бросает на меня пылкие взгляды, то никогда бы не вырвался из чужих рук. На мне с юности лежит тяжкое проклятие: мужчины и женщины всегда хотели меня сильнее, чем я — любых из них. — Тем не менее ты никогда себе ни в чем не отказывал. Нескромность шла ему, как никому другому. Еще никогда аль-Хайтам не видел в этом такой привлекательности. Кавех осознавал, какую имеет над другими власть, и наслаждался этим, вкушал как истекающий соком, надкушенный сладкий плод, который затем неизбежно оставался на съедение червям и мухам. — Близость для меня — это лишь способ обмена. — Какой рационалистический подход. — Я ученый, а не жертва тщетных фантазий. — Я приду, — упрямо повторил Кавех, глядя прямо в глаза. — Я приду, а ты будешь ждать. Аль-Хайтам следил, как он выходит из воды, как за ним тянется последняя дорожка заката — его хотело коснуться даже солнце. Стоило ему удалиться, как он ощутил себя совершенно обессиленным, словно истекал кровью, которая струилась из открытой раны. Голова кружилась.***
Аромат еды наполнил ноздри, и живот незамедлительно скрутило. Поморщившись, аль-Хайтам с трудом разлепил веки. Спину и шею ломило, и осознание того, где он, пришло не сразу и с большим трудом. Комната вращалась перед глазами, застланными молочного цвета пеленой. Кавех сидел в постели, откинувшись на подложенные под спину подушки, и с намеком на улыбку смотрел, как сосед выпрямляется на приставленном к его кровати стуле. Взгляд аль-Хайтама незамедлительно упал на его плотно перебинтованную руку. — Я все сидел и думал — может, заплести тебе пару косичек? Только вот у меня осталась одна рука, а Фархад в этом участвовать отказался. Он жалобно поджал губы. В его глазах плескалась непривычная теплота. Аль-Хайтам застыл, взирая на него с жадностью, и не мог насмотреться. Никогда ему еще не приходилось думать, что голос Кавеха может звучать так непривычно, словно они не говорили много лет. — Можно кофе? Налив ему и себе, аль-Хайтам подал финджан с подноса и отпил из своего. Горький напиток уже успел остыть. Сколько же Кавех просидел так, не попытавшись даже его разбудить? — Что ты помнишь? — спросил аль-Хайтам, не глядя на него. Сердце до странного быстро билось. Возможно, это было в порядке вещей после первых слов человека, едва очнувшегося после ранения, которое могло убить его вместо того, кому удар действительно предназначался. Все в произошедшем было дико и неправильно в высшей степени, и ни одна из мало осознаваемых реакций не должна была сильно удивлять. — Ничего хорошего, — для того, кто сейчас должен был испытывать ужасающую боль без макового молока, Кавех отвечал на удивление бодро. — Последнее воспоминание — как ты говоришь, что убьешь меня, если я истеку кровью на коврах в твоей гостиничной комнате, потому что они слишком дорогие. — Ты, кажется, бредишь, — пробормотал аль-Хайтам в чашку. — Сколько времени прошло? — С тех пор, как я нашел тебя на невольничьем рынке? Кавех едва заметно вздрогнул, и в его глазах отразилась боль: — Именно. — Около недели. Я потерял счет дням в пути. — Недели? — воскликнул он. — Я выпал из жизни на целую неделю?! Чем ты меня опоил? — Это было единственное средство, чтобы не дать тебе… — он умолк, понимая, что объяснение больше напоминает оправдания. — Маковое молоко. Это было необходимо. — Так вот почему у меня в голове такой туман, — Кавех отрешенно кивнул, оглядывая свою комнату, в которой ничего с его отъезда не переменилось. Казалось, он даже не придал значения услышанному. Его взгляд задержался на бумагах с чертежного стола, потом на Мехраке, спящем в углу. — Мне нужно работать. — Ты шутишь? Ты не встанешь с кровати, пока не разрешат. — Ты что, целитель? — фыркнул Кавех, и насмешка стремительно сменилась паникой. — Ты же не вызывал никого из Бимарстана? — Ты бормотал «только не в Бимарстан». — Поэтому ты послал за врачом, — испуганно заключил Кавех. Его глаза бегали, вызывая все больше подозрений — единственной причиной так яростно отказываться от осмотра настоящего врача было то, что те могли донести об этом в матру, что они и сделали бы, сходу установив природу ранения. — Поэтому я ни за кем не посылал, — устало ответил аль-Хайтам. Кавех посмотрел на него с недоверием и, поморщившись, отпил кофе. — Чешется, — пожаловался он, взглянув на руку. Позвав Фархада, которого еще ранним утром, прямо с порога отправил сбегать за перевязками, аль-Хайтам разбинтовал рану и принялся за дело. Промыв крепким вином отчаянно пытающийся затянуться воспаленный шов с грубыми, но надежными стежками, он приложил целебную плесень и перемотал рассеченное плечо хлопковой тканью. — Некрепко, — заявил Кавех. — Затяни. — Ты хочешь остаться совсем без руки? — это прозвучало более угрожающе, чем предполагалось. В голове пульсировали последние мгновения перед ударом. Заливающийся слезами, едва стоящий на ногах Кавех, хватающийся за него обеими руками. Лезвие меча. Неправильно рассчитанный разворот. Этот удар предназначался не ему. — Ты на удивление чуток сегодня, — в голосе Кавеха звучала растерянность. — Я вновь доставил тебе столько неприятностей. — Чем быстрее поправишься, тем быстрее вернешься к работе и сможешь заплатить за аренду, — бесцветным тоном выдал аль-Хайтам заготовленный ответ. Их взгляды пересеклись. Кавех глядел с досадой. — Тебе лучше рассказать, что произошло. Кавех посмотрел в окно: — Ничего не произошло. — Едва ли. — Это не более чем мое вечное невезение. Или как ты там говоришь… «Результат твоих собственных действий, вызванный нежеланием осознать очевидное»? — язвительно пробормотал он. — Тогда нужно подать заявление в матру, чтобы виновных нашли и наказали. Займусь этим после обеда, — аль-Хайтам встал. Кавех ослабевшими пальцами попытался схватить его за руку, но не дотянулся. — Не надо. В его глазах была мольба. Аль-Хайтам вдруг заметил, как поблескивает от испарины кожа чужой ладони и переливаются лихорадочно глаза. Присмотревшись, он заметил: Кавех мелко-мелко дрожит, как зверек, оказавшийся перед гипнотизирующей его змеей, и это внезапное сравнение ему совсем не понравилось. Опасения подтверждались, но он был к этому готов. — Я чувствую странную жажду, — пробормотал он, облизнув пересохшие губы. — Мне хочется чего-то, но я не понимаю чего. Словно бы вина? Но при этом я знаю, что оно мне не поможет. В пути, когда страсти первых суток поутихли, Тигнари устроил ему выволочку. Аль-Хайтам слушал его лекцию с раздражением, зная, что тот прав, отчего его слова выводили из себя только сильнее. — Это маковое молоко, — негромко ответил аль-Хайтам. В груди было мерзко и липко, но он знал, что в тех условиях другого выхода у него не было и быть не могло. — Я понизил дозу в последние пару дней, но тебе придется попить его еще немного. Резкий отказ может навредить сильнее. — Я бы не сказал, что я против, — горько усмехнулся Кавех, сползая на подушках вниз и прикрывая веки. — У меня очень странное ощущение… — Согласно тому, что я знаю о его действии, это в порядке нормы. — …но от одного твоего обещания дать еще уже становится немного легче. В комнате стало очень тихо. — Мне жаль, — вырвалось у аль-Хайтама. Он боялся этого с первой же секунды, как решение дать Кавеху молоко посетило его мысли. — Ничего. Полагаю, у тебя не было другого выбора. Я справлюсь. Поколебавшись, аль-Хайтам снова опустился на стул. — Сначала тебе нужно поесть. — Позови Фархада. Пускай принесет полотенце или салфетку. Я не хочу заляпать одеяло, — велел Кавех. Завтрак прошел в комфортной тишине. Обычно именно Кавех оживлял его своей бесконечной болтовней; теперь он, оголодавший за время, проведенное без сознания, торопливо набивал рот и вскоре наелся, махнув Фархаду, чтобы тот забрал поднос. Аль-Хайтам, с трудом впихнув в себя пару кусков, все это время обдумывал пропорцию, в которой следовало теперь развести молоко, чтобы немного облегчить сон, но не вызвать резкий эффект отмены. Ответственность за чужое благополучие, которую он испытывать ненавидел, сжимала горло противными тугими кольцами, и без конца приходилось напоминать себе: Кавех справится. Он достаточно силен. Однако учитывая проблемы Кавеха с алкоголем, озабоченность все равно оставалась, лишь усиленная той гневной тирадой Тигнари. Кавех уснул с блаженной улыбкой. До того, как он успел опустить веки, аль-Хайтам заметил в его направленных в потолок глазах бархатную нежность.***
Ночь пришла быстро: южные сумерки были коротки. В тот вечер Кавех к ужину так и не спустился. Немного разочарованные этим студенты недолго посетовали на его отсутствие и быстро переменили тему разговора. Возможно, аль-Хайтам ошибался, и старший товарищ не интересовал их настолько пристально. Возможно, он приписывал свои мысли другим. После смены блюд им начало овладевать смутное беспокойство. Отказавшись от передаваемой по кругу трубки, он оставил свое место за общим столом и вышел на воздух, полной грудью вдыхая теплый солоноватый ветер. Порт-Ормос переливался вдалеке сотнями уличных огней, и на небольшом удалении от него с незаметной во мраке башни маяка яркий луч рассекал морскую ночь, указывая кораблям дорогу домой. Он прикоснулся к своим губам и понял, что улыбается. Когда время перевалило за полночь, он смог заставить себя немного почитать. Закладка с вечера лежала меж страниц, содержание которых он даже не запомнил, из-за чего пришлось пролистнуть немного назад и перечитать заново. В масляной лампе на столе — единственном, что освещало комнату кроме звезд — бесшумно танцевал огонь. Незапертая дверь скрипнула, и сердце аль-Хайтама провалилось в живот. — Ты кого-то дожидаешься? — невинно поинтересовался Кавех, запирая за собой. Выждав, но не получив ответа, он сел на край постели и оперся на руки. Это было приглашение посмотреть, и они оба это понимали. Аль-Хайтам посмотрел. — Выглядишь посвежевшим, — отметив это, он захлопнул книгу. Лицо Кавеха обрамляли две пряди; волосы были заправлены за уши и казались еще слегка влажными на вид. Губы блестели, словно он только что смочил их языком; глаза были подведены киноварью. Не каждый день можно было увидеть его таким. Если уж на то пошло, аль-Хайтам никогда еще его таким не видел. — Смыл с себя морскую соль, — Кавех лениво, бесстыдно ухмыльнулся и откинулся на спину, счастливо вздохнув в потолок. Его рубашка, чуть задравшись, обнажила плоский живот с косыми мышцами, уходящими под пояс свободных шаровар из яркой южной ткани. — Долго еще будешь глазеть? — позвал он. За окном мягко плескал прибой. Отложив книгу, аль-Хайтам, как зачарованный, приблизился. Присутствие на кровати чужого тела должно было ощущаться инородно, но странным образом он этого ощущения не испытывал. — Часто представлял меня в своей постели? — снова спросил Кавех и не получил ответа — матрас рядом с ним прогнулся. Аль-Хайтам сел, поддержав себя рукой. «Это не только твоя комната», — сказал Кавех в их первую встречу. «И, насколько я понимаю, я лежу не в твоей постели». Ему необязательно было знать, сколько раз аль-Хайтам засыпал с тех пор в своей комнате, прокручивая в голове эти слова. Их взгляды встретились, и Кавех глядел так, словно перед ним раскрывалось бесконечное звездное небо. Аль-Хайтам изо всех сил старался не обращать внимание на то, как болезненно разогналось сердце, когда чуть узловатыми, чуть мозолистыми от инструментов пальцами тот схватил его за руку и поднес к своему животу. Аль-Хайтам потянулся к его губам. — Стой, — Кавех выдохнул, чуть отстранившись и положив руку ему на грудь. Чувствуя себя сбитым с толку, аль-Хайтам распахнул глаза и вопросительно посмотрел на него. — Что? — Я не расправлял свою постель. — И где ты… — аль-Хайтам осекся. В повисшей говорящей тишине ему вдруг почудилось, что Кавех мог слышать, как колотится его сердце. Тот смотрел на него из-под полуопущенных век. — Если позволишь. По телу прокатился холод, знакомое чувство ужаса при мысли, что кто-то подберется слишком близко, залезет под кожу, ударит в самые незащищенные места. Но сейчас — в этот вечер — все ускользнуло, и от того, как мимолетная ледяная волна согрелась от темпа разогнавшегося сердца показалось намного легче просто впустить. Это все равно ничего не значит. Ни для кого из них. — Позволю. Кавех улыбнулся, и в его глазах мелькнуло что-то еще. В последние дни это замечалось все чаще, и аль-Хайтам предпочитал об этом не задумываться, как и о множестве других вещей, которые он не в состоянии был проанализировать или взять под контроль. Он склонился, чтобы соединить их губы. Один этот момент уже дал понять, что это не будет похоже ни на один из его предыдущих разов. От поцелуя его пробило электрическим разрядом до самого паха. Все тело донельзя напряглось на контрасте — и из-за того, что Кавех внезапно стал очень податлив. Обыкновенно он не упускал возможности доказать свою независимость, упрямство, граничащее с несгибаемостью, но здесь превратился в тающий воск, обжигающий и вдруг оказывающийся одновременно везде. Словно опровергая все эти мысли, Кавех углубил поцелуй, поворачивая голову, и неожиданно впился зубами в чужую нижнюю губу, вызвав резкий приступ боли, тут же заласканный языком. — Вкусно? — пробормотал Кавех. — Я хотел принести тебе персиков зайтун, которые подарил хозяин гостиницы, но случайно съел все сам. Он мазнул кончиками пальцев по чужим губам, разглядывая как они покраснели, и удовлетворенно облизнулся, не сдержав уголки рта, растянувшиеся в полухмельную усмешку. Рука аль-Хайтама скользнула под его рубашку, поднимаясь вверх. — Я подготовился, — самодовольно сообщил Кавех. — Я мог бы и сам… — Ты все еще можешь, — разрешение последовало чуть быстрее, чем следовало. Аль-Хайтам лишь моргнул. — Пожалуйста. Он сглотнул, уставившись на его губы. О, Властительница. — Ты как будто умираешь от жажды, — Кавех склонил голову набок. — Глаза так и блестят. — А твоя кожа похожа на шелк. Веки Кавеха чуть распахнулись, взгляд зажегся невесть откуда взявшимися огнями. Он прикусил свою нижнюю губу; жар разлился по всему телу аль-Хайтама, наполняя его пах, и он взобрался сверху, поднимая рубашку выше. Дыхание Кавеха потяжелело, и ресницы дрогнули, стоило ему ощутить на груди влажное прикосновение языка и чуть более твердое — зубов. Он испустил резкий стон, от которого аль-Хайтама пронзило будто кинжалом. В его волосах вдруг оказались чужие, до того безвольные руки. Он издал недовольный низкий звук, языком обводя один из сосков. Когда Кавех за запястье направил его левую ладонь ко второму, он вдруг ощутил, что может в любой момент оглохнуть — так зазвенела в ушах кровь, которая, по ощущениям, вся давно должна была уйти куда-то сильно южнее. — Чтоб тебя, — пробормотал он, мягко скручивая сосок между пальцев. Кавех, хныкая, пытался сдвинуться так, чтобы потереться собой о чужую тяжелую плоть. Воздуха. — Я… — с выдохом вынырнувшего из ледяной реки он выпрямился, глядя на человека под собой так, словно он был совершенным незнакомцем. Кавех уже выглядел абсолютно размазанным со своими разметавшимися по покрывалу волосами и зардевшимися щеками. Распахнутый исцелованный рот, смачиваемые языком губы. Аль-Хайтам никогда не думал, что может быть плох в такого рода утехах, но если его впервые накрывало подобным неистовством, то, может, раньше в этом деле он был слишком скучен и холоден? — Многовато одежды, — пожаловался Кавех внезапно. Изогнувшись, он дернулся наверх и стащил с себя рубашку, пока аль-Хайтам следил, до забавного восхищенный тем, что уже видел раньше — но ни разу в таком положении и контексте. Воспользовавшись тем, что Кавех отвлекся, он оттянул его пояс и отпустил — раздался тихий шлепок. — Ах, — Кавех дернулся всем телом. Мягкая ткань шаровар облегала его плоть, почти не оставляя места для воображения. В ответ Кавех вытянул руку, проведя по животу аль-Хайтама вниз, пока случайно не коснулся сочащейся смазкой головки, прижатой к телу нижним бельем. Тот поморщился. — Ты в порядке? — Да. — Если не хочется, я могу уйти. Аль-Хайтам, видимо, посмотрел на него с таким уничижением, что тот тут же расплылся в ухмылке: — Твое лицо сейчас выразило острое недовольство происходящим, вот я и подумал… — Ты не поймаешь меня на необходимости вслух отрицать не имеющие ни малейшего смысла умозаключения. — Твои формулировки убивают весь настрой, я словно общаюсь с Акашей, — проворчал Кавех. — Ты самый странный человек, под которым я оказывался. Аль-Хайтама внезапно обожгло — не то хлестким описанием их нынешнего положения, не то признанием, что он лишь один из череды других. — Так ты снимешь с меня что-нибудь или нет? Иначе я помру тут со скуки, — Кавех театрально зевнул, и это некоторым образом задело даже сильнее напоминания, что у него весьма богатый опыт подобных взаимодействий, отчего ко всему прочему прибавилось желание превзойти, зачеркнуть и переписать заново. — Не похоже, чтобы тебе было скучно, — аль-Хайтам прикоснулся к нему в ответ. Кавех вскинул бровь, будто сомневаясь. Они оба знали, кто прав. При всем несомненном возбуждении становилось сложно пренебрегать насыщенностью грудной клетки мерцающей теплотой. В области сердца что-то искрилось. И вновь это было не похоже на предыдущие разы — слишком много разговоров, слишком мало торопливости и отчаянности в движениях, отчего происходящее лишь приобретало в напряженности и чувственности. Что-то было не так. Что было не так? Мысль была отторгнута. — Хайтам? Сердце пропустило удар. Он сглотнул чувство, появившееся внутри после слетевшего с Кавеховых губ имени, и попытался умственно заземлиться, прикрыв глаза и начав мерные, глубокие вдохи. Когда он снова нашел в себе силы посмотреть на него, тот глядел в ответ с беспокойством: широко распахнув веки, явно нервничая, но все так же слегка улыбаясь. Голова кружилась. — Отвлекся, — пробормотал аль-Хайтам. Кавех разочарованно нахмурился, и это ощущалось так, будто он только что провалил экзамен. — Скажи мне, о чем думаешь. — Ты очень хорошо выглядишь. Сложно было представить и тем более описать то, какое эти слова произвели на Кавеха действие. Произносить их было непривычно, и аль-Хайтам с каждым мгновением чувствовал себя все скованнее. Изначальная легкость происходящего улетучивалась, словно он каждый шаг вымучивал, перемалывая свое естество, противящееся подобным словесным выражениям. Но то была истина, а аль-Хайтам никогда не упускал возможности ее озвучивать. Никогда еще это не давалось настолько тяжело. — Послушай, — Кавех все еще хмурился. Он приподнялся на локтях, невольно сдавив их нижние части вместе, но не обратил на это никакого внимания, в то время как по позвоночнику аль-Хайтама прокатилась ледяная волна. — Ты точно в порядке? Мы не обязаны, если ты не хочешь. Ты ничего не должен делать, если это ощущается неправильным. — Я знаю, — аль-Хайтам отвел глаза. — Твое предположение ошибочно. Кавех молчал, будто не веря. — С того момента… — каждое слово вырывалось с ужасающей тяжестью. — Я не переставал хотеть. — С какого момента? — лукаво уточнил Кавех. — Лучше бы тебе назвать его, а то я могу подумать не о том. Ты имеешь в виду первую встречу? Аль-Хайтам с неожиданной силой пихнул его в плечо, отбрасывая на спину. Их губы слились. Кавех смеялся в поцелуй, и от этого ощущения аль-Хайтам становился только тверже. С гробовым молчанием он перевернул Кавеха на живот, стягивая с него штаны вместе с бельем, и тот от неожиданности издал протестующий звук. Аль-Хайтама омыло очередной волной горячего возбуждения, и он обеими руками взял его ягодицы, чтобы медленно их смять. Он не видел, как Кавех закусил губу, когда склонился, чтобы оставить на одной из них поцелуй. Прихватив кожу зубами, он отстранился и одурманенно смотрел, как быстро наливается алым след, и как круглый, объемный зад кажется еще больше из-за пояса, поддавливающего их снизу. От следующего прикосновения языка Кавех негромко заскулил и дернулся назад. Аль-Хайтам шепотом выругался. Размашистым движением языка он оставил длинный след на правой половинке, завершив его погружением в шелковистую кожу зубов и втянув щеки — достаточно крепко, чтобы наверняка остался след. Реакция Кавеха была более чем вознаграждающей — он издал высокий звук, простреливший аль-Хайтама насквозь, будто стрелой, и подался навстречу к нему еще сильнее. Его кожа была настолько мягкой, что это мешало сосредоточиться и приступить к следующему этапу — аль-Хайтам не то чтобы нарочно оттягивал его, но переходить от нынешнего не хотелось. Он впился ногтями, раздвигая Кавеха, и тот резко обернулся. Его глаза были широко распахнуты и сияли. — Ты что… ты? — Не нужно? Кавех измученно простонал, выдавая свою нерешительность, и потерся передом о покрывало. Ему явно хотелось продолжения, но недостаток стимуляции делал свое дело, заставляя желать другого, большего. Аль-Хайтам, взобравшись на кровати повыше, снова его перевернул так, словно тот ничего не весил. Не удержавшись, он окинул жадным взглядом обнаженное тело, порозовевшее во всех нужных местах и покрытое легкой испариной, и встал с постели, чтобы найти смазку. Возвращаясь с металлическим флаконом, он выдавил на пальцы немного, чтобы не терять ни секунды; было слышно, как тяжело Кавех дышит, и как шуршит ткань остатков его одежды, стягиваемых и отбрасываемых подальше. Слаймовая слизь была слишком холодной на ощупь, и аль-Хайтам, нахмурившись, растер ее, чтобы согреть. Кавех неотрывно следил за его блестящими пальцами, в притворной стыдливости сжимая обнаженные колени. — Можно? Кавех решительно кивнул, неуверенно раздвигая ноги, и аль-Хайтам помог ему, отбросив одно из коленей локтем, будто готовящийся к операции врач; он проверил реакцию Кавеха на это, но тот, растеряв всякую улыбку, был сосредоточен на происходящем. Ему следовало бы сделать то же самое, но с истекающим смазкой членом, еще нетронутым и ярко-красным на фоне смуглого плоского живота, это было непросто. Рот наполнился слюной, но нет, не сейчас — Кавех начинал излучать нетерпение, если не беспокойство. Аль-Хайтам лег, носом проведя по внутренней части бедра, пока закидывал его ноги себе на плечи, чтобы обеспечить наилучший доступ. Когда первый палец проскользнул внутрь с невероятной легкостью, оба застонали. — Настолько подготовился? — прошептал аль-Хайтам, и Кавех захныкал. — Можно сразу второй? Не дожидаясь ответа, он так и поступил — второй оказался внутри так же просто, как и первый. Кавех промычал что-то нечленораздельное, прикусывая костяшки кулака; второй рукой он провел по его волосам, прежде чем безвольно уронить ее и вцепиться в кожу своего бедра, когда по второму аль-Хайтам проследил влажную дорожку языком, бесконечно наслаждаясь волшебной нежностью. Увидев, как Кавех пытается схватить себя, он прикоснулся к его члену первым, провел вверх-вниз, чтобы распределить смазку, а потом переплел их пальцы — Кавех с готовностью сдавил его руку почти до боли. Внутри он двигался с осторожностью, и Кавех волнообразно шевелил бедрами, помогая найти — стоило подушечке среднего пальца мазнуть по простате, как его рот распахнулся от очередного высокого звука, соскользнувшего с губ. — Хайтам, — выдохнул он, выгибаясь от силы ощущений, пока тот, почуяв нужное место, круговыми движениями массировал его изнутри. — Хайтам, остановись, я не хочу пока… умоляю… — Умоляешь, — эхом повторил аль-Хайтам, улыбаясь. Снизив давление изнутри, он решил дать передышку и добавил третий палец. Голова Кавеха запрокинулась, и он схватил его за волосы, оттягивая назад. Чуть повернув голову, аль-Хайтам поцеловал его под коленом. — Еще. Член Кавеха дернулся. Под головкой, размазывающей лужицу в нижней части живота, кожа блестела. Аль-Хайтам не смог подавить в себе желание и приподнялся, на пробу касаясь губами и одновременно погружая внутрь четвертый палец, от чего Кавех издал уже громкий, совершенно неприличный звук, тут же зажимая себе рот и пытаясь отпихнуть от себя чужую голову, которую все еще тянул за пепельные волосы, за весну отросшие чуть больше обычного. — Почему ты все еще одет! — обвинительно выдавил он. — Ты хочешь, чтобы я вышел? — Нет, — в голосе был испуг, но взгляд Кавеха вдруг прояснился. — Хотя тебе и так придется… пошевеливайся. — Как ты мог заметить, я был немного занят. — Это не оправдание, — осмелев, он оттолкнул его, негнущимися руками помогая стянуть рубашку и забираясь пальцами ног под пояс плотно завязанных штанов. — Никто не мешал тебе снимать с меня одежду. Рот Кавеха распахнулся, и он залился краской еще сильнее. — Обязательно учту это на будущее, — мгновенно нашелся он. — А пока… В следующий же миг у него во рту оказался большой палец — аль-Хайтам осторожно надавил на язык, чувствуя, как его обволакивает горячей слюной. Кавех возмущенно застонал, тем не менее смыкая подпухшие багровые губы. Чтобы выровнять Кавеха, это пришлось прекратить. Его ресницы задрожали, когда аль-Хайтам подался вперед, проскальзывая внутрь головкой. — Проклятье, — прошипел он. — Недостаточно… Кавех выдохнул и тут же резко вдохнул, хватая воздух ртом и слегка задыхаясь — это не должно было выглядеть мило, но… — В самый раз, — пробормотал он. — Дальше… Аль-Хайтам посмотрел вниз, слишком переполненный тактильными, визуальными и слуховыми ощущениями, чтобы как следует соображать — он не вошел еще даже на треть. Кавех сжимался вокруг него, отчего в живот отдавало малоприятным тяжелым пульсом. Он цеплялся за одеяло и жмурился; из-под плотно сжатых век виднелись слезы. Аль-Хайтама вдруг ударило осознанием происходящего, и он едва не выскользнул, но сдержался. Нависнув, над Кавехом, он уронил голову и прикоснулся губами к выступающей на плече косточке ключицы: — Если больно, я могу… — Нет, — оборвал Кавех. — Нет, не можешь. — Тебе нужно расслабиться и подождать. — Я не хочу ждать… я ждал довольно, и… Прерывая очередной приступ упрямства, аль-Хайтам накрыл его губы своими, чтобы отвлечь. Кавех задушенно выдохнул в его рот, прежде чем ответить, и обвил широкие плечи, проводя по коже немного отросшими ухоженными ногтями. Он все еще был узок до безумия. — Потерпи еще чуть-чуть. Пожалуйста, — попросил аль-Хайтам. Возможно, он переусердствовал с нежностью, возможно, он будет жалеть об этом потом, но сейчас… у Кавеха в глазах из-за него стояли слезы. Он не знал, что чувствовать на этот счет, и, не помня, как испытывать вину, пытался говорить то, что приходило на ум первым. — Мне нужно больше, — простонал Кавех. — Я в порядке… ты… тебя много, но это хорошо. Аль-Хайтам кивнул, стараясь не цепляться за двусмысленность фразы, и мягко всосал его язык, обводя своим. Ничто не могло подготовить его к тому, как Кавех стонал в его рот, отчаянно и жестко хватаясь за шею. Перенапряженные бедра по инерции невольно дернулись вперед, и они оба издали громкий тяжелый вздох. В спину впились ногти. Это ощущалось невероятно сложно и невероятно приятно — как квинтэссенция всего, что аль-Хайтам успел испытать за время общения с ним. Кавех был еще недостаточно расслаблен. Внутри жгло, сжимало и до безумия хотелось толкнуться во влажный жар глубже, но аль-Хайтам знал, что его размер требует больше времени и подготовки, чего Кавех им обоим давать отказывался. Он понимал, что слова здесь уже бесполезны — чужое тело на этом этапе нельзя было расслабить увещеваниями, и он целовал Кавеха неспешно и со всей доступной, малоизученной нежностью, которая струилась из него непривычными движениями и фразами, но воспринималась Кавехом как должно и с благодарностью. В голове ширился комок бесформенных мыслей, а взмокшую от жары, влажности и возбуждения кожу покалывало, пока Кавех отвечал на поцелуй, и его дыхание понемногу выравнивалось, а тело таяло в руках. — Так лучше, — выдохнул аль-Хайтам. — Ты так хорошо справляешься. Кавех заглянул ему в лицо мокрыми глазами. — Да? — прошептал он. — Да, — аль-Хайтам слабо усмехнулся. — Ты так стараешься ради меня. — Не только ради тебя, — надув губы, поправил Кавех. Улыбка аль-Хайтама стала шире. Он кивнул и неловко поцеловал его в губы, прежде чем подняться и встать на колени, а руками обхватить талию. С интересом заметив, как дернулся член Кавеха, он, задержав дыхание, вошел целиком, вовремя удержав себя, чтобы не рухнуть сверху из-за внезапно ослабших рук. — Хайтам… нет… — и по телу разлилась ледяная вода, будто впрыснутая в вены. Он, вскинув брови, осматривал содрогающегося под ним человека, чтобы понять, где навредил, и вдруг осознал — увидел и почувствовал — как освобождение вырывалось из Кавеха ленивыми рывками, покрывая напряженный живот. Не в силах что-либо произнести, аль-Хайтам просто смотрел, отдаленно ощущая, как его самого начинает потряхивать. — Ни слова, — рыдающе попросил Кавех, закрывая ладонями лицо. Аль-Хайтам сразу же потянулся к ним, чтобы не дать закрыться и молча переплел их пальцы — ему все еще нечего было сказать, потому что он понятия не имел, можно и нужно ли что-то озвучивать, когда человек кончает просто от того, что ты, наконец, вошел в него целиком. — Ты, — он сглотнул: — может, ты хочешь?.. — Двигайся, — застонал в ответ Кавех, сердито отвернувшись вбок и не глядя в глаза, потому что ему не дали спрятать лицо руками. — Прошу, просто двигайся, Хайтам! — Ты можешь на меня взглянуть? — негромко произнес он, слегка подаваясь вперед. Кавех, ахнув, дернулся. — Чтоб тебя, — он повиновался; его глаза были затуманены, а ноздри яростно раздувались, будто он только что пробежал марафон. — Это все твоя вина. Внутри что-то пышно расцвело. Аль-Хайтам отбросил с Кавехова лба прилипшие пряди и немного оттянул их. Ответом на его стон была ухмылка. — Двигайся! — остервенело прошипел Кавех, вжимая его ягодицы в себя пятками, и снова громко застонал от силы вызванных этим ощущений. Сколько раз эта картина ни приходила аль-Хайтаму на ум, выбивая его из привычного, налаженного мыслительного процесса и выводя из себя, он ни за что не мог помыслить, что это будет настолько лучше воображения. Дело было не только в жаре и влаге, шелковистых стенках, сжимающих член, который Кавех принимал с таким рвением и отдачей, но в самом Кавехе, на которого казалось достаточным просто смотреть, пока он, взмокший, задыхающийся, стонал и подмахивал бедрами навстречу, в то время как его семя медленно стекало по боку на покрывало. Его блестящие губы пламенно алели, волосы покрывали виски, лоб, шею и щеки взмокшими плавными линиями — и он никогда еще не выглядел настолько уязвимо, бесстыдно и привлекательно одновременно. — Быстрее, — простонал Кавех, смаргивая слезы. Его губы были на вкус как море. Спрятав лицо в изгибе его шеи, аль-Хайтам резко подался вперед и глухо зарычал, услышав мокрый шлепок. Руки Кавеха соскальзывали с его покрывшихся потом плеч, и зажатый меж телами член снова наливался кровью, пока аль-Хайтам втрахивался в него в беспощадном ритме, утрачивая способность мыслить здраво. — Ах, — голос Кавеха срывался. — Хайтам… ах! Тот обвил рукой его шею без намерения сдавливать, лишь чуть приподнимая его подбородок для неряшливого мокрого поцелуя. Шея Кавеха ощущалась такой тонкой в его большой ладони, что внутренности сводило. Он обхватил его шею в ответ, ласково поглаживая и запуская пальцы в волосы, чтобы провести по коже головы откликающиеся покалыванием дорожки. — Ты весь взмок. Аль-Хайтам на выдохе сделал протяжное глубокое движение, отчего кровать громко ударилась о стену, и выпрямился, садясь на пятки и подтягивая растекающегося под ним Кавеха к себе. Теперь весь он был на виду — вновь полностью возбужденный, напряженный словно струна, сырой от пота, семени и слез. — Чтоб тебя, — отринув мимолетное желание перевести дух, аль-Хайтам продолжил двигаться в нем, до синяков впиваясь ногтями в бедра в каждом подтягивающем к себе движении, которые Кавех дополнял, толкаясь навстречу и без конца ахая широко раскрытым улыбающимся ртом. — Прикоснись ко мне, — выдохнул он, и ожидавший этого вечность аль-Хайтам обвил пальцами его член, скользкий от смазки. Из глаз Кавеха снова брызнули слезы, пальцы на ногах подогнулись, но, вовремя сжав у основания, аль-Хайтам не позволил ему, чувствуя, как пульсирует чужая плоть. Кавех уже не стонал, а почти плакал. Отпустив измятые вокруг простыни, он слабыми попытками попробовал отпихнуть его руку, чтобы сделать все самому, и выгнулся в спине, когда аль-Хайтам снова начал ласкать его в такт своим движениям внутри. Всего нескольких мгновений хватило, чтобы Кавех снова излился, содрогаясь и шумно дыша — от этого зрелища аль-Хайтам застонал и сам, чувствуя, как снова сжимаются стенки вокруг него. — Можно? — выдохнул он. — Хайтам… — Внутрь, иначе я… — Да, умоляю, — Кавех издал сдавленное рыдание. В смеси недосказанных фраз и хныканья аль-Хайтам вошел на всю длину последним, резким толчком, изломанно застонав и отпуская себя полностью. Рот Кавеха распахнулся в беззвучном крике, и он оцарапал руку аль-Хайтама, все еще сжимающую его член, пока тот откинул голову назад, невидяще смаргивая пот и наполнившую глаза влагу. Когда первый шок ощущений прошел, он продолжил двигаться, вгоняя свое семя глубже и шипя от чувствительности, которой становилось слишком много, а потом согнулся и придержал себя локтем, приземлившимся у головы. Кавех покрывал левую сторону его лица обессиленными, быстрыми поцелуями, оглаживая руками, пока аль-Хайтам тяжело дышал, истратив все силы и весь воздух в легких, но не позволяя себе отстраниться слишком быстро или резко, или потерять себя настолько, чтобы ненароком придавить Кавеха собой — несмотря на их примерно равный рост, под ним тот казался до невозможного хрупким. Выходя медленно, он заметил многочисленные следы на бедрах, талии, шее и груди — еще алые, они вскоре обещали налиться синим и еще долго напоминать себе о произошедшем. Мысль, что это он стал их создателем, неправильно, но донельзя приятно обжигала. Возможно, так чувствовали себя художники, добавляющие к совершенным и законченным шедеврам еще несколько своих мазков. Едва держа себя дрожащими руками, Кавех попытался встать и даже слез с кровати, но его колени тут же подогнулись; аль-Хайтам в падении успел поймать его за талию и мягко подтолкнуть обратно на покрывало. Кавех, не сопротивляясь, с досадой замычал и зарылся лицом в измятую рубашку аль-Хайтама. Тот, полулежа, при виде этого боролся с головокружением. Возбуждение внезапно ушло, как будто его и не было, и его место заняла теплота, как после пробуждения в выходной, когда каждый миг неги кажется еще более ценным. — Я сам, — коротко сообщил он, вставая в поисках полотенца, чтобы привести Кавеха, а затем и себя в порядок. Тот выглянул, сминая ткань в пальцах, и прижал рубашку к обнаженной груди. Его алые глаза улыбались.***
На четвертый день аль-Хайтам застал его на ногах. Не сам — Фархад ворвался к нему в кабинет, отчаянно жестикулируя с выражением полнейшего ужаса на лице. Аль-Хайтам оторвался от документов, которые посыльный из Академии доставлял к нему в дни, когда обязательное присутствие писца не требовалось, и он мог работать из дома. Мельком взглянул на часы — время близилось к ужину. — Там… Господин Кавех… Через пару мгновений аль-Хайтам был уже в длинном коридоре, торопясь за Фархадом. В ванной комнате, опираясь здоровой рукой о белоснежную раковину, Кавех, нахмурившись, смотрелся в зеркало, и позади него шумела горячая вода, хлещущая из выкрученных до упора кранов в ванну, от которой валил белый пар. Увидев вошедших, он повернулся к ним со слабой вымученной улыбкой: — Только не начинайте. — Господин, я пытался остановить его, но… — пытаясь объясниться перед аль-Хайтамом, Фархад склонился в пояс и попятился. — Когда господин Кавех попросил согреть воды, я удивился, но не стал задавать вопросов… — Я просто хочу почувствовать себя чистым! — возмутился Кавех. Его негодование не убеждало. — У меня остались хоть какие-то права в этом доме? — Тебе рано принимать ванны. Рана еще воспалена. Тебе недостаточно обтираний? Кавех посмотрел на свою руку и скривился. Повязка частично размоталась, и конец ее свисал вниз, покачиваясь из-под рукава халата. — При всей моей признательности за всю помощь, Фархад… боится. Аль-Хайтам вопросительно посмотрел на слугу. Тот захлопнул рот и снова склонил голову, опасаясь встречаться с господами взглядом. — Виноват, господин Кавех… я не смею… — Сгинь, Фархад, — слабо улыбнулся тот. — Фархад, займись другими делами. Я разберусь. Слуга понуро вышел, затворив за собой створки резных дверей. — Боится чего? Кавех облизнул сухие губы. — Трогать. Он еле возил по мне этой тряпочкой, я ни на миг за прошедшие дни не почувствовал себя освеженным. Аль-Хайтам посмотрел на него. — Он слуга. Ты не мог повелеть ему выполнять его работу усерднее? — Думаешь, я не велел? — Действительно, — пробормотал аль-Хайтам. — Помыкать людьми ты умеешь. Кавех фыркнул, зачем-то снова посмотревшись в зеркало. Было более чем непривычно видеть его таким болезненно бледным и осунувшимся. — Я… — он сглотнул. — Мне нужна помощь. Я больше не могу. Не улавливая, к чему он клонит, аль-Хайтам вскинул брови. — Я не мылся нормально с тех пор, как меня… ты понял, — Кавех уклончиво отвел глаза. — Пока ковылял в ванную, то думал, что справлюсь, но мои волосы… и спина… — он недовольно застонал, вспоминая ощущения от лежания на жаре в одной и той же позе в течение нескольких дней. — Я весь скоро покроюсь плесенным грибком. — Я не буду нанимать нового слугу только потому, что старый тебя не устраивает. Кавех сердито уставился на него. Аль-Хайтам встретил его взгляд спокойно, не давая тому забраться к себе под кожу и что-то в себе поколебать — это был излюбленный трюк Кавеха, проворачиваемый им годами и отточенный до идеала. Он как никто умел склонять людей к тому, что те изначально делать не собирались. — Ты прикидываешься или правда не понимаешь? — Кавех пригладил волосы. Только сейчас аль-Хайтам обратил внимание на то, какие они сальные. — Не понимаю что? Твою необходимость в новом слуге? Фархад всегда отлично справлялся с… — Да к Дешрету Фархада! Мне нужна помощь, чтобы помыться! Аль-Хайтам моргнул. В комнате становилось душно и очень влажно. Чтобы скрыть свое замешательство, он подошел к ванне и подкрутил открытый до упора кран горячей воды, чтобы та лилась вровень с холодной. — Ты хочешь, чтобы я тебя помыл? — казалось, даже сама мысль, что он выполнит такую просьбу, должна вызывать смех, но ему было не до этого. — Не помыл. Помог. То есть да, но не целиком. У меня все еще есть вторая рука, — Кавех едва заметно порозовел. Аль-Хайтам медлил, взвешивая факты. В такие моменты на его лице застывала непроницаемая маска безразличия ко всему, что происходило вне его сознания. — Как же это унизительно, — выдохнул Кавех. — Забудь. Я не знаю, что на меня нашло. Рука не так уж и болит, вот, я даже могу… Попытавшись поднять ее к голове, он вскрикнул от боли и дрожащими пальцами второй руки схватился за локоть, не имея иной возможности стабилизировать положение конечности. Аль-Хайтама снова обожгло тем, что он испытывать ненавидел; что сопровождало его последнюю неделю с поездки в пустыню почти непрерывно с тех пор, как он увидел Кавеха в таком состоянии. Он чувствовал жалость. — Прекрати скулить и полезай в воду. — Благодарю за одолжение, — ответил Кавех. Видимо, это должно было прозвучать едко, но вышло слабо, еще храня в тоне оттенок только что испытанной резкой боли. — Ты ничего у меня не одалживаешь. — Ну как же? А твое бесценное время? — Полезай в воду. Увидев, что Кавех тянется к поясу халата, завязанного на слабый узел, аль-Хайтам отвернулся к выходящему во внутренний дворик дома окну, чтобы приоткрыть створку из разноцветных мутных стекол. Из щели потянуло свежим ветерком — только тогда он ощутил, что его лоб покрыт испариной, и смахнул ее тыльной стороной ладони. Белый плиточный пол с узором из листьев сияющего дерева приятно холодил босые ноги. — Я всё, — послышалось сзади. Развернувшись, аль-Хайтам уперся взглядом в смуглые плечи, свитые из сухих мускулов. Фактическое отсутствие боевой практики после окончания Академии и создания Мехрака привели к тому, что владение двуручным мечом почти не наложило отпечатка на его от природы худощавом телосложении. Кавех сидел посередине ванны, ссутулившись и прижимая колени к груди. Больная рука покоилась на бортике, и тканевая повязка валялась поодаль, там же, где был оставлен халат. — Нужно осмотреть рану. — Там не на что смотреть. С перевязками Фархад справляется. Услышав повисшее в воздухе, но неозвученное «в отличие от…», аль-Хайтам убедился в правоте слов Кавеха, внимательно осмотрев рубец. Отекшие края безобразного, но добротно зашитого разреза были все такого же багрового цвета, но она больше не выделяла бесцветный подкожный сок, и — что самое важное — не гноилась. — Фархад! Голова показалась в приоткрытых дверях только через некоторое время, что не оставило никаких сомнений — слуга уже успел найти себе работу по дому, как и было велено. Увидев происходящее, он выпучил глаза так, что те чуть не вылезли из орбит. — Приготовь Кавеху чистую одежду, перестели его постель и сбегай в Бимарстан за перевязками, — велел аль-Хайтам. — Господин, — тот кивнул и пропал. — Бедный парень, — усмехнулся Кавех. — Что будешь делать, если в Академии пойдут разговоры? — Отрежу ему язык. — Ужасно. — Я шучу. Я знаю, что он мне верен и не посмеет болтать о происходящем в доме. За все то время, что живешь здесь, ни одного слуха о твоем проживании не просочилось, иначе весь Академический Совет уже давно в глаза и за глаза перемывал бы нам кости. Тигнари и Сайно тоже умеют держать язык за зубами. — Ты будто успокаиваешь сам себя. — Я спокоен. — Что такого в том, что два незамужних ученых делят дом? — обиженно проворчал Кавех. — Ничего. Они всего лишь жалкие лицемеры. — Никогда этого не понимал, — тот вздохнул. — Казалось бы, чем больше люди накапливают академической мудрости, тем меньше их должны волновать предрассудки. Особенно такие, от которых давно свободно большинство населения Тейвата. Нет ничего страшного в совместной жизни до брака. — Полагаю, это все застойный консерватизм, но он, как и любой другой недуг, лечится временем. Кавех хитро покосился на него. Его последняя фраза определенно была услышана, но полностью проигнорирована, как и все подобные двусмысленные вещи до этого. Аль-Хайтам подошел к шкафчику и, не обратив ни малейшего внимания на ломящиеся от всевозможных флаконов, горшочков и бутылочек полки, занятые Кавехом, вытащил стеклянную бутыль своего шампуня и мыло. Ожидая, что тот, будучи привередливым засранцем, вот-вот попросит взять что-нибудь специфическое из его средств ухода, аль-Хайтам с некоторым удивлением услышал лишь тишину, нарушаемую все еще льющейся в ванну водой. Исподлобья мерцая алыми глазами, Кавех внимательно следил за ним. — Тебя устроит? — зачем-то спросил аль-Хайтам, озадаченный его молчанием. — Я просто хочу побыстрее оказаться чистым. Если твой шампунь и мыло в состоянии выполнять свои прямые функции, я не собираюсь протестовать. — Понятно, — это было логично. Он мог бы и сам до этого дойти. Однако с Кавехом всегда приходилось оставаться настороже и ожидать подвоха. Небольшой легкий ковш, в поисках которого аль-Хайтам оглядел всю комнату, обнаружился у Кавеха в руках — тот зачем-то вцепился в него до побелевших пальцев. — Сначала волосы, — попросил он. — Сможешь намочить их сам? Попробовав откинуть голову и окунуться, Кавех поморщился и зашипел, как ошпаренный. — Значит, постарайся не двигаться. Немного отклонив голову назад, чтобы вода не заливала лицо, Кавех закрыл глаза. Аль-Хайтам несколькими ковшами воды намочил отросшие до середины спины соломенные волосы с подпалинами каштанового, осторожно прочесывая их пальцами, чтобы хоть немного разделить слипшиеся пряди. — Я никогда этого не делал, — вдруг признался он, в руках взбивая шампунь в пену. — У меня нет ни братьев, ни сестер. — Знаю, — тихо отозвался Кавех. — У меня тоже, как ты помнишь. Намыливать пришлось целых три раза. Аль-Хайтам массировал кожу головы, сосредоточенно следя за тем, что делает, пока Кавех блаженно жмурился и поджимал губы — хотелось верить, что не от боли. Белые мыльные хлопья скатывались вниз по блестящим плечам и спине, образуя на поверхности воды плотный слой пены. — Не слишком резкий запах для твоего утонченного обоняния? — ощутив внезапную потребность подколоть, поинтересовался аль-Хайтам. — Переживу, — фыркнул Кавех. — Это черный жасмин? — Да. Не падисара, конечно, но… — Все в порядке. Мне нравится. Аль-Хайтам остановился и нахмурился. Кавех неловко поерзал. — Я хотел сказать, что он нормальный. Не то чтобы это мой любимый запах, — он нервно усмехнулся, когда прикосновение рук к голове пропало. — Но и не худший… Что-то случилось? — Я только сейчас обратил внимание, что облил водой штаны, — аль-Хайтам встал с бортика ванны и, бросив на пол пару запасных полотенец из шкафа, опустился на колени. — А, — Кавех выдохнул. — Просто мало ли ты подумал… — Я не слышал, о чем ты говорил. Отвлекся. — Ничего страшного. С тобой такое бывает. Кавех распахнул веки и повернулся к нему. Теперь их глаза были почти на одной высоте и очень, очень близко. Молча отодвинувшись и продолжив промывать волосы, аль-Хайтам рассеянно обратил внимание на то, какая, оказывается, у него тонкая шея — с воротниками и распущенными волосами это совсем не бросалось в глаза. — Тебе все же придется взять кое-что из моих принадлежностей. — Мочалка, — догадался аль-Хайтам, осознав, что не подумал о следующем ходе наперед. В душном воздухе он всегда словно пьянел и начинал соображать медленнее — острота мышления стопорилась, как плохо смазанный механизм. — Если хотел намылить меня руками, то стоило сначала спросить, — негромко произнес Кавех, и это явно должно было быть шуткой, но прозвучало слишком неуверенно, чтобы быть ей. — Я не хотел. — Я знаю. Он опустил колени под воду и подставил руки и спину, выгибаясь колесом, чтобы почти вся длина позвоночника оказалась на виду. Приподнимая каждую руку с бортика и усердно натирая кожу гибискусным мылом, аль-Хайтам старался причинять минимум неудобств, не желая снова видеть, как Кавех кривится от боли. В конце концов, он попросил его помощи именно потому, что не хотел испытывать боль. — Мне жаль, что приходится отрывать тебя от дел. — Там все равно не было ничего важного. Может подождать. — Твое отношение к работе всегда меня восхищало, — это было произнесено без ехидства. Аль-Хайтам посмотрел ему в лицо. — Благодарю? — неуверенно ответил он. — Не всем же быть такими одержимыми, как некоторым. Хоть кто-то должен поддерживать баланс. — Легко так говорить, когда ты богат. Аль-Хайтам прищурился. Это начинало напоминать его недавний разговор с Дэхьей. Приоткрыв розовый рот, Кавех смотрел на него изучающе, ожидая ответа, а потом опустил взгляд, и его длинные мокрые ресницы дрогнули. Отвлекшись, аль-Хайтам ощутил, как случайно макнул мочалку в образовавшуюся на поверхности пену, добравшись до поясницы — вдруг обнаружилось, что вся спина уже была намылена. Ребра Кавеха расширялись от учащенного дыхания, показываясь над водой. Он был слишком близко. Аль-Хайтам поднялся с колен. — Думаю, дальше ты справишься сам. — Да, я как раз это и хотел сказать, — не глядя на него, Кавех принял из его рук мочалку и ковш. — Большое спасибо за помощь. Воздух коридора окатил аль-Хайтама освежающей волной, прогоняя по всему телу мурашки от перемещения в другую, намного менее жаркую и влажную среду. Воздуха все еще не хватало. Подойдя к окну, распахнутому во двор, он прислонился горящим лбом к прохладному стеклу.***
— То есть ты хочешь мне сказать, что на самом деле аль-Ахмар любил Пушпаватику, и история, какой все ее знают, искажена, — в тоне Кавеха было недоверие. Аль-Хайтам, на мгновение растерявшись, моргнул. Увлеченно работая с манускриптом, он и не заметил, как музыка в наушниках остановилась, и чужой голос прорезался через шумоподавление неожиданным напоминанием, что Кавех все еще здесь. Отложив увеличительное стекло, с помощью которого было легче читать древние символы, пострадавшие от времени и ненадлежащих условий хранения, аль-Хайтам воззрился на соседа, возлежащего на тахте напротив его рабочего стола. В последние дни тот то и дело провозглашал, что чувствует себя лучше некуда. Благодаря целебным бимарстанским мазям заживление и правда проходило здорово; вскоре Кавех чуть ли не скакал по всему дому как изголодавшаяся мартышка и без конца рвался куда-нибудь выйти. Взаперти он изнывал. После того как аль-Хайтам дважды перехватил его, уже надушенного своими сладкими падисаровыми духами и разодетого для выхода, Кавех — не без громкого спора, конечно — смирился с тем, что по письменной рекомендации Тигнари ему следовало соблюдать постельный режим еще достаточно долго. Аль-Хайтам и Фархад ревностно следили за тем, чтобы тот никуда ненароком не улизнул, и Кавеху нехотя пришлось заменить послеобеденный кофе на летней террасе кафе «Пуспа» на домашний, а большую часть работы — на чтение. Без помощи второй руки он толком ничего не мог начертить или спроектировать, поэтому когда он уставал делать наброски или донимать домашних разговорами, дом погружался в уютную тишину. Не улавливая по возвращении домой тихого напевания себе под нос или приглушенных, но крепких ругательств, аль-Хайтам, чуть улыбаясь, понимал — Кавех читает. Он перебрал половину домашней библиотеки, кривясь то от дурного дизайна обложек, то от названий, и начал глотать книгу за книгой. История искусств, история Сумеру, Фонтейна и Ли Юэ, романы о любви и горе, эпические произведения о подвигах героев увлекали его больше всего и не на шутку. Но в особенности ему нравилось обсуждать только что прочитанное вслух. Спустя столько лет аль-Хайтам нечаянно вновь обнаружил в нем пытливого, искренне увлекающегося изученным собеседника. Он прищурился, чтобы понять, что Кавех держит в руках. Захлопнув томик изумрудного цвета, тот помахал им, и снова распахнул его там, где остановился. Аль-Хайтам узнал книгу мгновенно. — Это поэма, где, как ты можешь догадаться, многое приукрашено. Однако основана она на трудах ученого, точка зрения которого не нашла поддержки среди академического сообщества. Автор впоследствии оказался изгоем. — Неприятно, должно быть, — Кавех цокнул языком. — А его можно где-то прочесть? — Копий я не находил, — нехотя признался аль-Хайтам. — Куда они могли подеваться? Академия трепетно относится к любым научным трудам, разве нет? Аль-Хайтам ответил ему ироничным взглядом. — Только не в случае, когда вновь открывшиеся факты начинают угрожать устойчивости возведенной в канон гипотезы. Дешрета принято демонизировать. Азар и его предшественники многие годы препятствовали проведению исследований, которые пытались пролить свет на истинную природу его поступков и взаимоотношений с Пушпаватикой. — Но если бы это было обнародовано… о, боги, — Кавех выглядел пораженным. — Если все, что написано здесь, могло быть правдой… — Это поэма. Здесь все сильно преувеличено, — напомнил аль-Хайтам. — «Когда луна сойдет с твоей ладони, и заберет с собой одинокий луч серебряного света, озаряющий лабиринт пустыни, надеюсь, ты вспомнишь, как пламенел в ослепительных лучах спутник твоих сновидений», — едва сдерживая сквозящий в голосе восторг, зачитал Кавех и обратил к аль-Хайтаму глаза. Тот подпер голову рукой, отвечая на совершенно очарованный взгляд, в котором без лишних слов читалось впечатление от этих строк. Кашлянув, Кавех отпил из своей любимой чаши, поцарапанной с одного бока и оттого еще более дорогой сердцу. Неограниченный доступ к вину в течение всего дня был одним из условий, которые он выдвинул в обмен на то, что он не попытается выйти наружу раньше положенного срока. В конце концов, они сторговались до одного кувшина, и аль-Хайтам, хоть и испытывал по этому поводу неудовольствие, все же согласился. Повертев книгу в руках, Кавех замер. Аль-Хайтам вернул свое внимание манускрипту, снова взяв в руки увеличительное стекло, и уже не мог видеть, как Кавех бросил на него полный боли взгляд. — «Пусть мое дитя аль-Хайтам проживет мирную жизнь», — тихо прочитал он. — Это подарок бабушки? Аль-Хайтам избегал смотреть на него. После недолго молчания он вздохнул и кивнул. — Почему именно эта книга? — В детстве я любил слушать, как она пересказывает мне эту историю. Отходя тем вечером ко сну, аль-Хайтам поймал себя на воспоминаниях о вечерах, которые проводил рядом с пришедшей со службы в Академии бабушкой. Та по памяти часто цитировала ему десятки устных и письменных преданий, пока проверяла чертежи своих студентов в свете нескольких свечей, а он, переполненный переживаниями, которые вызывали в нем эти сюжеты, внимательно слушал, обнимая подушку и думая, что мог бы просидеть так всю ночь. Вскоре после этого засыпая, каждое утро он вновь и вновь оказывался в своей постели. Еще не успевший настигнуть его сон был развеян от внезапного шороха. Проморгавшись, аль-Хайтам резко сел и не привыкшие к темноте глаза с трудом различили стройный силуэт. — Никогда так больше не делай, — процедил аль-Хайтам. — Я едва не схватился за кинжал. — Я не хотел тебя напугать, — послышался негромкий виноватый голос. — Ты не напугал. Кавех мялся на месте. Сделав несколько нерешительных шагов, он остановился в дорожке лунного света. Даже так было видно, что его глаза горячечно блестят. — Это очень нелепо, я осознаю, но… я не могу уснуть. Колеблясь, он хрустнул пальцами. — Пожалуйста, можно мне хоть каплю? — взмолился Кавех. Внутри что-то оборвалось. Последний раз он пил маковое молоко два дня назад. После этого аль-Хайтам безжалостно вылил остаток под розовый куст в их саду и велел Фархаду вымыть флакон начисто. — Оно снедает меня изнутри, — Кавех обессиленно опустился на колени возле его кровати. Его пальцы зарылись в пушистый ворс ковра. Глаза аль-Хайтама расширились. По хребту прокатился скверный холод, застывший мурашками у основания черепа. Это была его вина. Ранение, проклятое решение дать ему то, с чем не всякий мог справиться, мокрые глаза ослабшего телом и духом Кавеха — все это была его вина. — Это пройдет, — неуверенно пообещал он. — Нужно немного подождать. Кавех поднял взгляд, но не смог поднять его выше чужих губ, словно боясь пролить затмевающие зрение слезы. Теплые краски его облика — медь кожи, золото волос — были погашены прохладной лунной ночью. Его ладонь накрыла сжимающий одеяло кулак аль-Хайтама и некрепко сдавила его. — Спасибо, — осипшим голосом произнес Кавех. — Спасибо тебе. — За что? — озадаченно откликнулся аль-Хайтам. — Ты спас мне жизнь. — Это ты спас мне жизнь, — возразил он, не выдержав. Эта мысль выжигала его дотла. — Под удар должен был попасть я. — Не обольщайся. Я на это не рассчитывал. Он знал. Он все это время знал это. Встретив его взгляд, Кавех несмело, почти бесшумно рассмеялся, и в груди аль-Хайтама расцвела теплота. Поддаваясь внезапному порыву, он отодвинулся, освобождая место рядом и цепко следя за реакцией. Кавех смотрел на него во все глаза. — Я так смертельно устал, что это уже не забавно. Я не сомкнул глаз ни вчера, ни сегодня — постоянно тени, вопли и кровь, — тихо проговорил он. — Пожалуйста, не нужно надо мной так потешаться. — Тебе нужно отдохнуть. Ты с трудом выговариваешь слова. Матрас медленно прогнулся, и аль-Хайтам придержал его за здоровую руку, помогая забраться и лечь; Кавех тут же убрал ее, стоило ему разместиться удобнее. Было заметно, как сильно он напряжен и старается избежать любого, даже случайного соприкосновения их кожи. Уронив голову на подушку, аль-Хайтам опустил веки, дыша глубоко и ровно, чтобы выровнять дыхание и поскорее уснуть. Из-за чуткого слуха качество сна всегда оставалось для него проблемой, но никогда он не спал лучше, чем в те ночи, когда ему было всего лишь немного за двадцать, а рядом лежал самый красивый человек, которого он когда-либо встречал. Почему он наткнулся на него пару лет назад в таверне Ламбада? Его путь был тогда светлым и прямым. Теперь разум снова казался замутнен, и мысли путались в голове, как впервые. Можно ли было позволять душе подчиняться желанию тела? Он знал и верил, что нет. Но без него дом казался не таким полным, утреннее солнце — не таким золотым, а поздние завтраки — не настолько вкусными. Все схлопывалось и стягивалось в пустоту, где должен был быть тот, кого там не было. Словно прочитав его глупые, безвольные мысли, Кавех проскользнул своей рукой в его и мягко сжал. Аль-Хайтам сдавил ладонь в ответ. Засыпая, он поклялся себе подумать обо всем как следует. Он обязательно об этом подумает. Потом.