Азавак

Перед ним распахивают дверь. За спиной остался пустой двор, кажущийся слепым пятном, битком набитый паршивыми воспоминаниями и полусмытыми дождем пятнами чужой крови. Они с Арчи сделали крюк через вечно незапертые ворота, чтобы не снимать клинику с сигнализации, прогрохотали по железным ступеням наружного входа, теперь вот Матвея в дом пропустили, словно красну девицу — первым, услужливо придерживая дверь и с опаской поглядывая на психованного ебаната. Рыжий стряхивает тяжелую косуху с плеч прямо в коридоре, бросает сумку на кухонный стол, едва там загорается свет. — Сними с меня это дерьмо! — не рычит даже, шипит доку, как проколотая шина, которую уже бессмысленно латать. Только содрать нахуй с диска и выкинуть. Арчи молчит, делает, что попросили. Он сразу же рядом, знакомо так топчется за спиной. Холодные пальцы подцепляют крепления, расстегивают ремни, и доспехи с грохотом валятся на пол. Этот колокольный, панически-громкий звук отражается от стен и прилетает кувалдной тяжестью по затылку. — Слушай, щеночек, не психуй. Я все объясню… — начинает док, примирительно укладывая ладони на одеревеневшие плечи. Это тоже знакомо, к окольцованным, забитым чернилами пальцам рыжий давно привык. На Матвее все еще надет подлатник, под ним бинты, на бледной коже спины алыми полосами отпечатались борозды от ремней. На рельефной безволосой груди точно такие же. И содранная кожа на ребрах уже успела зарубцеваться черным струпом свернувшейся на холоде крови. Арчи намерен приложить к этому всему руки, антисептик, анестетик и стерильные бинты. Но кто ж ему даст? Рыжий шарахается, разворачиваясь так стремительно, словно собирается доку уебать. И не в шутку даже. Всерьез. Так, что потом любовнику самому понадобится помощь. Врача, психотерапевта или священника, это уже как повезет. Но удара не последовало. Вместо него полный праведного гнева взгляд. Искривленные уголками вниз яркие губы. — Грабли от меня убрал! И в жопу засунь свои объяснения! Они были нужны ДО того, как ты все это замутил! Психованный сдирает с себя подлатник, елозя замотанными пальцами по ткани, рывками нервно обнажая предплечья. Зубами рвет край бинта, чтобы начать его распускать. — Ну все-все… — Арчи все пытается в примирение, медленно движется в сторону парня, который сейчас похож на злобную псину больше, чем все злобные псины, встреченные доком за годы практики. Ядовито-зеленый взгляд из-под налипших на лоб ярко-красных вихрей, губы кривятся, розовые зубы с кровоточащими деснами треплют край повязки. — Давай помогу. Неудобно же… То, что работает с животными, не прокатывает, когда речь заходит о бешенном, натянутом, как струна, идиоте. Матвей взбрыкивает, выгрызает кусок тряпки и выплевывает его под ноги Арчи вместе со своим негодованием. — Ты уже помог! Иди, блять, своим старым друзьям помогай! А я уж как-нибудь сам. По старинке. Без подстав. Заебал, сука, помощник. Спасибо, напомогался уже! Тебе бы самому кто помог теперь! Скажи, чем с этими уродами расплачиваться будешь? Натурой? Талантами? Опять бандюков в подвале начнешь штопать? Че? Ну, заебато! Поздравляю! Просрал свой шанс на человеческую жизнь! Только меня в это не впутывай! Харе! Я не просил в это дерьмо влезать! Я вообще-то с боями завязал, как раз чтобы по-человечески жить. А ты что? Что, Арчи? Втихую решил опять замазаться? А если тут кто-то под ножом сдохнет? Тебя же посадить за такую хуйню могут, дорогой! Предлагаешь мне уже сейчас сухари начинать сушить? Матвей орет, дергая многострадальные бинты с такой силой, что они трещат почти так же громко, как казавшаяся нерушимой бутафорская идиллия их общего дома. Рыжего несет. Он уже не может остановиться. И не подпускает к себе Арчи, чтобы не остановил. — Матвей, ты не прав. Все совсем не так. Давай поговорим! Бессмысленные попытки достучаться до похороненного заживо гласа разума натыкаются на бесноватый взгляд и брошенные в рожу бинты. Матвей принимается разматывать вторую руку. Он больше не может стоять на месте. Его дергает и трясет. Полуголый, в бойцовских шортах, ходит по кухне из угла в угол, оставляя на кафеле грязные следы от измазанных в болоте голеностопов. — Говорить нужно было раньше! Хочешь сказать, я не угадал? Хочешь сказать, ты опять не пошел в услужение к этим уродам? Как его там, холдинг «Семаргл»? Очень, блять, самобытно! Обоссаться можно от пафоса. Давай! Скажи мне что-то, что может объяснить все это дерьмо! Слушаю! Красная лента витками снимается с жилистого рельефного предплечья, волочится за Матвеем, как хвост кометы, становясь все длиннее. Арчи растеряно осматривает свою кухню, не узнавая ни ее, ни припадочного упрямца, укравшего голос и лицо его любимого. Это все не настоящее. Это все не с ними происходит. — Все, что от меня потребовали, в случае необходимости помочь тем, кто окажется в нашем городе. Это херня, если на чистоту. Шанс того, что люди Симеона припрутся сюда, мизерный. Просто формальность. Понимаешь? Я не мог оставить тебя в том клубе без прикрытия. Этот Влад полный гондон. От него можно было всего что угодно ожидать. А если бы он решил тебя после боя пресануть? Мы же не знаем, зачем он хотел тебя в свой кабинет затащить. Матвей, поверь, все, что меня интересовало, это ты и твоя безопасность. А не сказал раньше… ну, ты и так нервный был перед боем. Сказал бы, и этот скандал случился бы до, а не после… Бинт заканчивается. Метания рыжего тоже. Он резко останавливается напротив дока, между ними полкухни расстояния. Но кажется, что полмира. Или несколько месяцев отмотанного в прошлое времени. Потому что смотрит на дока совершенно чужой, злой, как бестия, странно одетый и неправдоподобно красивый мудак. В остро сверкающем режущими гранями бутылочном стекле его взгляда нет больше ни нежности, ни преданности, ни любви. Только чистая злость. — Формальность, да? — он даже не кричит. Шипит все так же, словно внутри вся кровь прямо сейчас сворачивается в черные комья на невидимых углях. — Ты правда такой тупой или прикидываешься? Не понял, да? Твой Симеон сейчас намутит дел с Владом. И его людей тут станет резко больше. И работу тебе они подгонят в ассортименте. Будет чудом, если еще и Ионеску не начнут в аренду сдавать. Опомниться не успеешь, как окажешься в Авалоне с липовым дипломом и благословением штопать все криминальные травмы, на какие укажут новые хозяева. И по пизде пойдет твоя клиника! По пизде пойдет мирная жизнь! Ты не понимаешь?! Вдох-выдох. Матвей смотрит на распахнутую кухонную дверь. В его взгляде такая тоска, словно он тут провел сотню лет взаперти и никогда уже не вырвется на свободу. Или наоборот, в эту самую секунду рыжий теряет что-то жизненно важное и дорогое, точно зная, что не сможет ничего вернуть. Добавляет обреченно и глухо: — Ты должен был мне сказать. До боя. Должен был в меня чуточку больше верить, Арчи. Но ты не захотел. Посчитал, поступаешь правильно? Ну, поздравляю! Теперь я тоже буду делать то, что считаю правильным. Не спрашивая твоего мнения… Понимание того, что происходит, до Арчибальда не доходит достаточно долго. Он просто стоит и смотрит, как полуголый Матвей хватает с пола сумку, переступает сброшенные чуть ранее стальные наручи и идет прочь из кухни. Непонятно зачем. Они же еще не договорили. И Арчи волочится за своим щеночком с опозданием в пару ударов сердца. В их полупустую гостиную. Чтобы увидеть там, как рыжий закидывает в сумку ноут и телефон, сматывает шнуры, понуро-деловитый, собранный, закрытый, как бронированный сейф. Так, должно быть, выглядели средневековые палачи, перематывая веревки висельников, чтобы удостовериться, что они еще прочные и пригодны к употреблению. И Арчи все отчетливее кажется, что в петле этой болтаться придется именно ему. — Ты что делаешь? — растерянно-недоверчиво-панически спрашивает док. На него не смотрят. Матвей даже не отвечает. Просто выходит из комнаты, обогнув монументальную громадную тушу хозяина квартиры по дуге. Будто боится с ним соприкоснуться даже плечом, кончиками пальцев, бедром. Второй раз беглеца Арчи ловит уже в спальне. Где он выгребает из шкафа свое шмотье. Ловит уже всерьез, за локоть. Дергает на себя, наверное слишком сильно. Вот только Матвей уже совсем другой. Он не тот податливый, возмущающийся больше для порядка щеночек, которого можно вжать в стенку и безнаказанно целовать, шаря ладонями по рельефному телу. Он весь — острые лезвия и закаленная сталь. Ощетинивается, огрызается, сбивает пальцы со своей руки одним хлестким ударом лапы. — Не трогай меня! — чеканит, порыкивая, цедит негромко, но с таким нажимом, что сразу понятно, следующая попытка прикоснуться нажмет на спусковой крючок. — Да остановись ты наконец-то! — Арчи в панике. Сжимает кулаки, чтобы не вцепиться в Матвея и не начать его трясти, пытаясь поставить на место сбоящие шестерёнки в дурной голове. — Что ты делаешь? Это же не то, что я думаю? Куда ты собрался? Сдурел? Просто из-за того, что я не сказал тебе наперед? Уйдешь?! Серьезно?! Они смотрят друг в друга. Долгих полмгновения. Пока Матвей смаргивает коматозное оцепенение и медленно рисует на разбитых губах злой оскал, это даже не улыбка, это вскрытие без наркоза. У него меняется голос, интонации и даже наклон головы. Выпяченный вперед подбородок словно только и ждет близкого знакомства с кулаком, больше не придавая значения тому, чей именно это кулак. — Отъебись. Лады? Наш договор окончен. Мои руки в порядке. Все закончилось. Будь мужиком, Арчи. Ты обещал дать мне спокойно уйти, когда все заживёт. Найди себе хорошего ебаря и решай за его спиной все, что душе угодно. Ты же у нас прирожденный пассив, поверь, я в таком разбираюсь. И мне такое дерьмо не нужно. Ясно? Наше сотрудничество — все! Было весело. Но больше я в этом не участвую! Свали с дороги, дорогуша. Слова вроде бы сказаны тихо, но контузят, как взрывная волна. Доку кажется, у него черепно-мозговая сама по себе эволюционирует из закрытой в открытую, и мозги вот-вот потекут по вискам и шее безвкусным белковым коктейлем. Рыжая псина пользуется его замешательством. Меняет шорты на мешковатые спортивки. Голеностопы на простые носки прямо поверх спортивных бинтов. Из спальни беглец выходит почти привычно одетым. В его майке, с какими-то мертвыми рокерами, с сумкой в руках. В себя док приходит, только когда лязгает дверной замок. Срывается с места. Бежит. Спотыкается. Влетает в спину Матвея уже на террасе, где они готовили странную уху с поленом и столько раз пили кофе с одной сигаретой на двоих. Матвей столько раз вытягивал шею, прикасаясь губами к нагретому в пальцах Арчи фильтру, укладывал затылок на его плечо, подставлял лицо под торопливые поцелуи. А сейчас только широкая спина под черной кожей мотоциклетной куртки и сырой багровый затылок в дрянном освещении кажется тоже почти черным. — Стой! Стой, ты не можешь!!! — Док хватает парня за расстегнутую и от того болтающуюся на ветру, как парус, куртку. Дергает на себя. Разворачивает, игнорируя вжавшиеся в грудь кулаки и бешеный взгляд. — Остановись! Прошу, Матвей, не уходи. Я что угодно сделаю. Только скажи. Скажи, чего хочешь? Я люблю тебя. Так люблю… Господи! Ну, хочешь, продам клинику и переедем? В любой другой город. В столицу. В другую страну. Только скажи. Умоляю! Не уходи вот так. Это же дикость! Это полное безумие! Ты же не хочешь уходить! Ты не можешь вот так меня бросить. Так все закончить! Ну же! Ну? Посмотри на меня! Он причитает, скулит, выплескивает мольбы, как последний псалом, смазывая слова попытками выцеловать свое прощение, стереть с любимого лица это дикое отчужденное выражение. Игнорирует попытки Матвея отвернуться. Не замечает, как тот остервенело рвется из его рук, что-то неразборчиво хрипит, заламывая красноволосую голову высоко и норовисто. — Прекрати… — рыжий тоже срывается и почти умоляет. Его кожа на ощупь холоднее стекла, и скулы соленые, словно облизанная всеми прибоями галька на диком пляже. — Перестань. Пусти… Арчи все-таки умудряется его поцеловать. Мажет по разбитым губам, вскрывая подсохшие корочки. Вскрывая что-то, запрятанное глубоко внутри их двоих. И Матвей бьёт. Не в лицо или кулаком под дых. Раскрытыми ладонями в грудь. Беззубо, трусливо отталкивает, словно ему пять лет и это первая драка, из которой худому и мелкому крысенышу не выйти победителем. Поэтому он отталкивает и сбегает. Скатывается шелудивой дворнягой по ступеням, почти вслух скуля, зажимая ладонью рот, чтобы не выть, чувствуя, как кожу обжигает еще живое воспоминание их последнего поцелуя, липко-вязкая сукровица из потревоженных ссадин склеивает губы. Он ныряет в темное жерло ворот, проевших дыру в длинном теле дома. Бежит. Удирает, как последняя сука. Не понимает, куда. Слишком важно сейчас, откуда. И тот, от кого убегает — тоже слишком важен. Важен настолько, что ради него можно от него же отказаться. Переломать себе позвоночник, растоптать то будущее, которое могло бы у них быть, ради призрачного шанса вернуть любимому нормальную жизнь и безопасность. Потому что Матвей — проклятие. Потому что он — черная метка. Он — поветрие, от которого мрет все человеческое, превращая обыденность в грязь и кровь. Больное сибирской язвой животное, которое можно только усыпить и закопать поглубже, посыпая хлоркой, известью, солью и раскаянием. Ему не место рядом с Арчи. Ему не место рядом с кем бы то ни было, потому что даже самый светлый и уютный дом, даже самого светлого и доброго человека он исковеркает и измажет, утащит с собой на дно, заразит гнилью, из которой так и не смог выбраться, как не рвал жилы и когти. В себя рыжий приходит непонятно где. Опираясь одной рукой о щербатый бетон фонарного столба. Весь мокрый под небрежно надетой курткой. Ветер лижет горящие ребра, практически не замечая тонкую ткань футболки в прорехе расхристанной косухи. Парень смотрит на собственную руку на фоне серого, в пятнах рыхлой побелки, столба. Хочется уебать. Опять. Бить, пока окаменевший цемент не выщербится. Или пока не растрескаются кости. Такое ощущение, что он обречён сражаться со столбами, как Дон-Кихот с мельницами. Только его шизофреничные несуществующие монстры гораздо многочисленнее. Они шагают серыми циркулями по всему миру. Увешанные электрическими жилами проводов одноглазые циклопы, смотрящие на человеческую плесень, липнущую к их каменным коленям и длинным бессмысленно-выносливым телам. Матвею в этой битве не победить. А еще он не хочет опять калечить руки, которые Арчи так старательно выхаживал. Которые ему так нравились. Это кажется кощунственным. Да и руки ему понадобятся. Рыжий вытирает мокрую морду краем футболки и, сцепив зубы, чтобы перестать всхлипывать, как последняя сука, шарит по карманам в поисках ключей, телефона, кошелька. Ему нужно такси и вспомнить, кем он был раньше. Как он жил раньше. Где он жил раньше. До того, как встретил Арчи. Кажется, это было несколько жизней назад. Ночь хрустит над ним звёздными челюстями, словно гигантский махрово-черный паук хитиновыми тельцами белых мух. Небо молчаливо перемалывает в своем решете черных дыр свет, пыль, гравитацию. Стоглазо смотрит вниз сквозь мутное стеклышко атмосферы и скалится чумному беглецу острой прорезью новорожденной луны. Ночь причесывает антенны города немыми волнами излучений. Ей нет дела до рыжего щенка, у которого опять никого нет. Нет ничего, кроме одной навязчивой мысли, которую он прячет под шкурой глубоко и фанатично, везёт в свою пустую конуру на просаленном сиденье чужого тарахтящего авто, чтобы там со всем своим фанатизмом и злой энергией претворить в реальность.