Азавак

Скука. Скука и ахуй. Перманентное состояние, как два конца одной палки, которой Матвея дубасят по башке в бодром весёленьком ритме. Р-раз — и день абсолютного ахуя. Р-раз — и до стёртых моляров скучно. В детстве его били часто, по-всякому и со вкусом, так что успел нахвататься впечатлений. Но, став взрослым мальчиком, научившись профессионально давать сдачи даже за кривой взгляд в свою сторону, рыжий выхватывать люлей отвык. Даже ментально-эмоциональных, без рукоприкладства. А тут такое! Жизнь с кем-то в одной хате всегда казалась Матвею полной ебалой. И небезосновательно. Он ещё помнил, как весело было с маман: карнавал новых «пап», сменяющих друг друга, как клоуны в цирке. Годам к семи рыжий уже умел по одному взгляду на очередную материнскую «любовь» выкупать: будет его пиздить новый папочка или да. И насколько сильно. И просто по привычке или с садистским кайфом стягивая детсадовские зеленые колготки по тощему заду, чтобы видеть, как вспухают на бледной-бледной коже насечки от ударов. Жить вместе — всегда херня на постном масле, если здраво на эту затею смотреть. Матвей, наверное, как-то мог представить без содрогания и желания перекреститься совместное существование на одной территории, только с любимым. Ставр ведь был идеален. Он бы точно не творил хуйни. Матвей эту гору доброты и понимания выучил за два года как облупленного! Такие не делают подлянок и не кошмарят. Ставр бы не бесил, как Арчи. Он бы просыпался по утрам и отправлялся на пробежки. Арчи же вечерами уезжал в спортзал. Место, которое рыжий ненавидел искренней ненавистью профессионального бойца к бессмысленному наращиванию мышц. Ставр в быту был проще оладушка, жрал привычную пищу, верхом его гурманства было нахваливание стряпни соседа-еврея. Арчибальд же постоянно готовил какую-то непонятную хуйню: то печень по-берлински, то утку по-пекински. Жарил-парил-шинковал и присовокуплял к этому охуительные истории из своей жизни, рассказы о том, какая крутая у него была мамочка, готовящая вместе с сынишкой фуа-гра в те времена, когда Матвей голодал на улице или давился горелыми макаронами с подливкой из нихуя. И вроде бы бородач не виноват, что родился у нормальной бабы, которая его любила и работала на престижной работе. Но степень бесячести от этого у дока повышалась до небес, заставляя рыжего метать в него молнии взглядом из-за невозможности кинуть что потяжелее. Руки-то были всё так же бесполезны, а до стадии «с ноги в ебало» Матвеюшка ещё не дошёл. Рассказы Ставра о детстве в деревне почему-то так не бесили. Может, от того, что у любимого была полная семья, брат, и это возводило его прошлое в разряд сказки. Матвей такое детство представлял с трудом, преимущественно картинками из фильмов, и воспринимал как кино про чужую жизнь. А вот Арчибальд и его мамочка — разговор другой. Наглядное подтверждение, что может быть по-другому, по-нормальному, даже если нет отца, даже если мать тебя сама растит. И ей не обязательно быть инфантильной гулящей блядью, вечно в поиске «великой любови», забивающей и забывающей о состоянии мелкого спиногрыза, сидящего тише таракана под плинтусом, пока мамашу за стенкой пялят. Арчи бесил. Арчи на его неприкрытое недовольство реагировал странно. Обезоруживающе. Тупо засасывал, прижимая к любой поверхности: стене, столу, откосу и каким-то магическим образом переплавлял Матвееву злость между их сплетающихся языков совсем в иную эмоцию. Которой, впрочем, точно так же не находилось логического выхода. Потому что Арчи — ебаный обломщик. Прирожденное динамо. Дальше поцелуев они за неделю так и не дошли, а целоваться столько Матвею не приходилось даже в пору бурной юности, когда хотелось телесности, тактильности и сопливой-бесячей-никомуненужной нежности. Рабочую тактику «быстро потрахаться и разбежаться» Матвей освоил гораздо позже. Они засыпали вместе. Просыпалась в обнимку. Матвей научился достаточно философски относиться к тому, что каждый раз обнаруживал себя чуть ли не верхом на рельефно-теплой туше. Удобно же. Теплый, широкий, придерживает граблей за плечо, чтобы не скатывался. Рыжий даже не особо рефлексировал на тему того, сам ли он на татуированного забирался, или этот бородач с непонятными странностями затаскивал его, пока он спал. Матвей стоически игнорировал утренние стояки, которыми они притирались, словно в молчаливой попытке выяснить, у кого больше. Игнорировал справление нужды под чутким надзором брутальной няньки и дальнейшие процедуры с его участием. Игнорировал душ, в который Арчи, тварина такая, заталкивал его постоянно в одно рыло. Даже деловитое подтирание жопы чужими руками как-то терпел, хотя это точно будет сниться потом в кошмарах. И утыкаться в плечо верзилы, пока он там елозит бумагой — точно не то, о чем мечтал Матвей, представляя совместную жизнь с мужиком. Благо, хоть посрать Арчибальд оставлял его одного. А спускать воду в унитазе рыжий мог даже своими культями, тыкая толстым полимерно-загипсованным пальцем в кнопку встроенного в стену бачка. Но всё это накладывалось одно на другое, выстраивалось в шаткую башенку, подпирая под самую глотку, дополнялось постоянной скукой и, господи, как же заебывало! Заебывало и заебывало. Доводило до белого каления. Матвей ходил из спальни в кухню и гостиную. Из гостиной в пару облупленных под ремонт комнат. Обнаружил за одной из дверей в коридоре длинный балкон с видом во двор вдоль всего здания. Видно, тут раньше было несколько квартир с входом с этой наружной терраски под жестяным навесом. Лестницу вниз обрезали, перила поменяли на кустарную кривую ковку. От взгляда на это убожище каждый раз хотелось сфоткать, позвонить Ставру и поделиться свидетельством чужой рукожопости. Ставру, в принципе, всё больше хотелось позвонить, узнать, как он, рассказать, что случилось, спросить, не опомнился ли кузнец? Не передумал ли? Может, его временное помешательство прошло? И они сделают вид, что ничего не было. Но здравый рассудок или та непонятийная ебанина, что Матвею его заменяла, каждый раз подсовывала воспоминания о слепом уебище в постели Ставра, о выражении лица мужчины после их первого и последнего поцелуя, о том, как Матвея выставили за дверь. И желание поскулить в трубку боссу-другу-возлюбленному отпускало. Да и трубка знакомство с обочиной предусмотрительно не пережила. Матвей уговаривал себя: звонить мужику, который его отшил — затея гиблая. Особенно в текущем состоянии. После того, как неделю сосешься с другим. Живёшь у другого. Жрёшь у другого с рук. Они, конечно, не трахались, в отличие от Ставра и той дохлой моли, что он откуда-то приволок в свою постель. На поверку Арчи, гнида такая, оказался дохера принципиальным гондоном. Никаких поползновений в сторону Матвеевой жопы не делал, свою не предлагал, в трусы ему лез разве только чтобы помочь отлить, а в свои не пускал даже одним глазком посмотреть. Не то чтобы Матвею хотелось. Ни-ни! Так, разве что в натуралистических целях. Проверить, всюду ли доктор расписной и в узорчиках. Не хотелось. И рыжий точно был рад, что в их олинклюзив не включается постель. Иначе всё происходящее совсем мозги бы оплавило. Но вот неделю без секса, без дрочки и возможности сбросить пар хотя бы в спарринге, довели рыжего до состояния, когда о его шевелюру можно было прикуривать, взглядом изгонять демонов, кипятить воду в графине и призывать все кары египетские разом по первому свистку! Свистела, очевидно, фляга рыжего. От безделья, ахуя и недотраха. Накопившуюся энергию вполне разумно было сгрузить в энергосеть, подключив провода к тихо сатанеющему парню. Матвей мог бы даже показать любому желающему, куда именно эти провода нужно втыкать… Ладно, не любому. Исключительно мистеру МакАртуру, тихо сбегающему на свою работу по будильнику и оставляющему подпольного пациента куковать в одиночестве. Он нарезал круги по квартире. Пил воду или какой-то дохуя экзотический фреш через трубочку. Арчи оставлял стаканы, чашки, упаковки с воткнутыми соломинками по всему дому, как поилки для привередливого кота, чтобы постоялец санатория «Арчи МакАртур — Олинклюзив» мог самостоятельно напиться, когда припрет. Если припирало что-то другое, посложнее в исполнении соло, приходилось плестись в клинику на первом этаже и просить бородатого ублюдка снизойти до своего подопечного. Это бесило. Бесили косые, полные непонимания взгляды пациентов, которые становились свидетелями явления рыжего народу. Бесили смешки-шепотки ассистентки Арчи с секретаршей на ресепшене. Бесила собственная неспособность к элементарным вещам. Бесила зависимость от чужой помощи. Бесил Арчи, который все это терпел без единого упрека, с улыбкой, с готовностью бросить все дела и нестись подтирать ему задницу-кормить-открывать захлопнувшуюся дверь в гостиную с ноутом. И при этом док не спешил орать всем случайным свидетелям: это мой брат-сват-кум, помогаю болезному, между нами нет никакого гейства. Нет-нет. Айболит на стероидах улыбался во всю пасть, стоило Матвею появиться в зоне его видимости, обнимал, словно открытый гей из них тут как раз он, а не рыжий, и тащил наверх, кажется, даже не замечая, какими глазами им смотрят вслед. Матвей тоже бы не замечал, но у него боковое зрение, как у стрекозы, в 360 градусов почти, он нехорошие взгляды загривком регистрирует. Научился в своих полубеспризорных подворотнях. Иначе затылок этот давно бы проломили. Разок в пятницу, когда ассистентка Арчи, то ли Оля, то ли Кира на очередное явление рыжего в приемной с молчаливым кивком доктору МакАртуру наверх, предложила помочь «другу» своего босса на кухне, чтобы начальник не отвлекался от ВИП-клиентки, сука-док при ней и при этой самой клиентке — дамочке с профессионально сделанной грудью и полным презрения лицом, облапил Матвея за плечи обеими руками, словно парень — игрушка какая-то для обнимания, чмокнул влажно-громко в щеку так, что даже трясущаяся болонка на руках у випнутой клиентки разинула пасть, сказал что-то вроде «отдыхайте девочки, этот красавчик — моя ответственность» и утащил Матвея из приёмного кабинета до того, как рыжий успел данный перформанс осознать-переварить-взорваться и обложить поехавшего ветеринара хуями. Возможно, пару маленьких метафорических хуйцов досталось бы даже болонке. Хозяйке ее — так точно. Ответственность! Так Матвея ещё никто не обзывал. Обуза — да. Пиздец — почти официальное прозвище. Но Ответственность?! Разве это не что-то из криминального кодекса? Матвей даже сагриться толком не успел, потому что по пути наверх уже дохера прохаванный Арчи вжал набравшего наконец воздуха в грудь Матвея в стенку, не дойдя до верха лестницы три ступеньки, и заставил выдохнуть весь кислород, собранный для мата, себе в пасть. Старательно заставлял, как умеет только он, языком по небу и поглубже, до саднящих губ и легкой дезориентации. До потери связи с реальностью. Когда потом сложно продышаться и вспомнить, а что там за ситуация вызвала горение Матвеевского пердака? Гореть начинало резко и совсем в других местах. Под ребрами и в паху. Под ложечкой сосало, и совсем никто не сосал там, где давно надо было. Максимум доставалось языку, его Матвей совал в рот Арчи сугубо из чувства справедливости и уж никак не ведомый сумасшедшим кайфом, вышибающим почву из-под ног, последние крохи благоразумия из башки и пробки, словно внутри Матвея стоит высоковольтная подстанция и там все к херам закоротило-оплавилось. — Ты только что, считай, камингаутнулся, дебил! Ты в курсе? — шипит Матвей, как только его пасть соизволили освободить от лишнего языка. — И что? — в голосе Арчи такой вселенский похуй, что Боб Марли где-то в своем каннабиноидном раю благосклонно улыбнулся. Укуренности Арчибальду добавляет розовая шапочка с таксами и сосисками и такой же уебанской расцветки халат. По мнению Матвея, стремлению дока напяливать на себя шмотки с сумасшедшими принтами должен соответствовать какой-то диагноз в МКБ-10. К сожалению, мнения Матвея никто не спрашивает. Арчи увлеченно вжимает его в стенку, успокаивающе поглаживая по спине. И то, что док успел засунуть лапы рыжему под толстовку, со знанием дела теперь инспектируя мышечный каркас на широких ребрах, уже никого из них не удивляет. На седьмой-то день подобных аттракционов. Матвей даже толкается вспухшим бугром эрекции Айболиту в пах. Не совсем осознанно. Но видеть, как на мгновение вздрагивает в ответ гора мышц в придурошном прикиде — отличная сатисфакция. — А как же репутация? Семья? Друзья? Подчиненные? Последствий не боишься? Поддевает зачем-то в поисках болезненных точек. Хотя и так уже знает — не прокатит. Из семьи у ветеринара была только мать, но она уже умерла, да потерявшийся в заграницах папаша. Друзей в новом городе нет. Подчиненные выглядят так, словно уже делают ставки: кто из них кого пялит и заказывают попкорн по оптовым ценам. Не ровен час, Оля-Кира помогать напрашивается только затем, чтобы вызнать стратегическую информацию, кто из них пассив, а кто брутально доминирует. Наивная идиотка. Если они с этим тормозом бородатым всё-таки когда-то потрахаются, Матвей себе розовых сердечек на жопе набьет. Думать об этом между стенкой и пахнущим мятной отдушкой антисептика Арчибальдом было физически тяжело. Думать в принципе получалось только на врожденной злобе и выебистости. Арчи не помогал ни капельки. — Похуй, детка. Хочешь, поставлю на аватарку во всех соцсетях наши переплетенные руки и подпишу какой-то сахарной цитаткой? Любишь такое? Ты ведь точно из своей ориентации тайны не делаешь. Я же правильно понял? И тягучее движение бедрами навстречу, словно эрекция в штанах имеет к обсуждаемой теме хоть какое-то отношение. Матвей пытается себя убедить, что у него сейчас стояло бы даже на плакат с рекламой машинного масла. Получается слабо. Руки Арчи, переползшие на грудь в поисках пирсы в сосках, этому активно помогают. Рыжий дергается, как ужаленный и срывается на злющий шёпот: — Я люблю, когда мне не давят на живот, когда хочется отлить и не выставляют перед незнакомыми бабами не пойми кем. Мы вообще-то не трахаемся. И не встречаемся. И ты не мой бойфренд, дубина. Ты моя сиделка. Отлипни, блядь, а то сейчас обоссу! В ответ слышится странный звук, словно ворону придушили на первой попытке каркнуть, и пташка в муках давится криком своей вороньей души. Арчи шипением рыжего не впечатлился, не оскорбился и даже лапы с его груди не убрал. Так и гладит подушечками больших пальцев штанги в затвердевших сосках, тварина! Благо хоть отлип немного, перестал напирать, давая возможность вдохнуть поглубже и прекратив давить на живот, готовый взорваться. — Я скорее твоя лежалка, если здраво оценить, где мы больше всего времени проводим. Но ладно, уговорил, не буду пока сталкерить тебя в соцсетях и палить твой аккаунт в Гриндере. Пошли, щеночек. Не сказал бы, что ты будешь первый, кто меня обоссыт, но наши отношения еще не дошли до таких интимных практик, как золотой дождь. Они дотащились до ванной молча. Молча справились с привычной уже процедурой. Арчи ускакал обхаживать свою ВИП-мадаму с болонкой, заявив, что у нее ипохондрия и тяга находить у бедного песеля несуществующие болезни, таскаясь в клинику чуть ли не еженедельно. А Матвей развалился на диване в гостиной и пялился в потолок. Вспомнив, какими глазами смотрела на дока эта блонда с собачкой, Матвей ядовито заржал. У клиентки там явно не ипохондрия, а совсем другое. Недотрах и виды на бородатого Айболита. Вот только Арчи клинически непрошибаем. Он не выкупает тонких намёков, томных вздохов и глубокого дыхания с охренительно глубоким декольте. Он не выкупает даже вполне толстых намёков. Которые из утра в утро трутся о него, тыкают в пупок головкой через очередной безумно-цветастый халат после душа в одно рыло и выкатываются на него ночью несанкционированными объятиями. Да что там Арчибальд! Вот этого всего не выкупает даже Матвей! Все еще. Ни определения, ни желания разбираться в этом нет. Кончить бы разок, было бы неплохо. А в остальном текущая ситуация Матвея устраивает. Док, конечно, бесит. Зато отвлекает от собственных мыслей. Док стал привычным и знакомым за какие-то семь дней. Сосаться с ним так же прикольно, как и шутливо переругиваться или нарочно взрываться на ровном месте, чтобы оказаться впечатанным в стенку, зажатым между холодной поверхностью и горячей грудью. У Матвея было много секса. А вот такого обнимательно-слюнявого нечто с совместными завтраками, кофе и сигаретой из чужих рук — никогда. Суббота проходит сонно. В воскресенье мистер МакАртур решает выкатить на балкон гриль и что-то на нем шаманить. Матвей даже не находит в себе яду подъебывать на этот счёт. Шатается следом за Арчи, безрукой болванкой не способный помочь, но за всем наблюдающий. Вместо ожидаемых шашлыков или рыбки на решётке док затеял странную возню с дровами и курьерской доставкой. Пригревшись на плетеном диванчике под навесом, Матвей меланхолично наблюдал, как МакАртур выкладывал на решётку вишнёвые поленца и поджигал их. Мешок этих лаково-гладких темношкурых брёвнышек прямо под дверь клиники привез какой-то дедок. Потом ещё трижды приезжали курьеры доставки. Матвей заебался ходить смотреть, кого там принесла нелёгкая в выходной. Он укуклился в огромный плед с мультяшными дракончиками и загипнотизированно пялился на огонь, дожидаясь, пока Арчи вернется из дома. Воспоминания услужливо макнули головой в два года совместной работы в кузнице с мужчиной своей мечты. Объективно, Матвею та работа с эскизами кованых изделий нахер не сдалась. Большую часть бабла приносили картины и мордобой без правил в «Пирре». Но когда его со Ставром свел один из заказчиков, решивший установить себе нереально понтовитые ворота по рисункам Матвея, отказать себе в кайфе видеть это ясноглазое чудо почаще рыжий уже не мог. Ставр был потрясающим. Добрый, терпеливый, спокойный, с лицом, которое невозможно было выкинуть из головы, однажды увидев. При этом простой, как пареная репа, и степень своей привлекательности явно не осознающий до конца. Наверное, неизбежно в итоге Матвея в этого слугу Гефеста вштырило, словно кота на валерьянку. Наверное, неизбежно в ответ он получил нихуя и пинок под зад. Когда Арчи вырулил на балкончик и плюхнулся рядом, рыжий уже успел погрузиться в состояние унылого анабиоза. Сидел с пустым лицом, алея вьющимися вихрами на макушке, отражал зрачками огонь, как иллюминаторы корабля-призрака огни заброшенного маяка. Пламя плавило токсичную зелень радужки, подсвечивало внутри что-то пустое-голодное-черное. Красивое белокожее лицо парня отливало золотом на высоких скулах и в уголках приоткрытых мягких губ, словно манекен в желтом свете фонаря из фильмов ужасов. Его красота, нарочито яркая и неживая, может напугать не хуже зловещей музыки и полутьмы. — Хлебни, щеночек. Совсем тут заскучал? Арчи, как ни в чем ни бывало, садится рядом вплотную, обнимает за укрытые пледом плечи, улыбается в бороду, сует под нос рыжему пузатую чашку, от которой за версту разит дорогим бухлом, корицей и цитрусом. — Глинтвейн? Матвей смаргивает дрянное настроение и удивленно приподнимает брови. Принюхивается к горячему вину, как кот к новому блюду в своей тарелочке с вензелями и гравировкой короны на бортике. Осторожно пробует подношение, предварительно сдув дымку ароматного пара. Сангрия с медом и адским набором специй, наверное, еще и с парой ложек коньяка для крепости прогревает язык и льется в желудок расплавленным оловом. Интересно, его тут пытаются споить или приободрить просто? А есть ли разница? Рыжий уверен, Арчибальд к нему не полезет, даже если нарисовать на всех стратегически-важных местах мишени и выдать письменную инструкцию в татуированные руки. — Да, подумал, на улице холодновато просто так сидеть. Самое то для горяченького и сладкого. Прям как ты! — Док непрошибаем. Несет свою жизнерадостную чепуху, придерживает плед на плече рыжего, пока тот делает пару глотков из чашки. — Не сильно замерз, пока я там ковырялся? Бессмысленный будничный треп. С тем же успехом они могли поговорить о погоде. Арчибальд сейчас в черном худи, и, кажется, татуировки на его шее — всего лишь продолжение мягкой ткани, расплывшаяся по коже краска. От него пахнет специями и знакомым парфюмом, табаком и крепким зеленым чаем. Если его сейчас поцеловать, губы, наверное, будут сладкими и терпко-винными. Док точно пробовал свое варево перед тем, как принести его Матвею. — Нет. Не настолько тут дубак, — в перерывах между глотками и без явных попыток доебаться к своей сиделке отвечает рыжий. Арчи целует его в висок и уходит. Пока прогорают дрова, док носится между балконом и кухней, каждый раз возвращаясь на плетеный диванчик к рыжему под бок. Они курят одну сигарету на двоих. Запивают ее еще порцией глинтвейна и целуются под треск костра. Губы Арчибальда действительно сладко горькие. В попытках слизать бусину пирсинга с языка Матвея он неведомо как прогоняет к херам смурные мысли, разогревает кровь в венах, словно ее заменили на готовый вскипеть пряный глинтвейн. В итоге в мангале остались только черные головешки с россыпью инфернально-алых углей. Самый крупный огарок Арчибальд выхватывает металлическими щипцами и уносит в дом, прорисовывая в сумерках линию белесого дыма. Матвей уже знает, для чего это все и зачем. Он мельком видел вазон с какой-то кудрявой крапивой, привезенный доставщиком. Арчибальд старается для него. Сюрприза не получается. Когда док возвращается на балкон с подносом и закидывает к прогоревшим углям остаток дров, чтобы костёр опять полыхал, рыжий уже знает, что за похлебка там плещется в глубоких тарелках. — Уха? — спрашивает он, заинтересованно заглядывая в глиняную плошку. — Да, малыш. Я же обещал… — док старательно сдувает пар с первой ложки и подносит ее к губам Матвея. — Подумал, что есть это чудо кулинарной мысли лучше на свежем воздухе и при костре. Как в детстве? — Ну, типа… Матвей чувствует себя странно. Алкоголь в крови не расслабил, а скорее настроил на меланхоличный лад. Блюдо из прошлого, приготовленное не в условиях заброшенного завода, в красивой посуде и с чужих рук, на вкус совершенно иное. Совсем не то. Да и откуда Арчи знать, что именно они туда с пацанами кидали? Матвей и сам уже не помнит. Механически хлебает зеленоватую от крапивы жидкость, пока Арчибальд уже привычно скармливает ему первую порцию перед тем, как сесть поесть самому. Это вкусно. Пусть и совсем по-другому. — Какие планы на понедельник? Записей много? — уже будучи абсолютно сытым и от того еще более размеренно спрашивает рыжий, когда Арчи заканчивает с ним и принимается за свою плошку ухи. У мужчины волосы собраны в хвост и вьются упругими русыми завитками. Борода темнее, тоже курчавится и на ощупь гораздо мягче, чем выглядит. Матвей знает. Док за эту неделю столько раз елозил ею по лицу рыжего, что он на физическом уровне уже ощущает покалывание в загипсованных пальцах, вторящее желанию запустить их в пропахшую отдушкой и табаком поросль. — Не особо. Клиника пока только раскручивается. Так что можно работать на расслабоне. Если ты о том, что приходишь и выдергиваешь меня иногда, то не парься, Рыжик. Приходи сколько нужно, — док вытягивает ноги и откидывается на плетеную спинку дивана. Пламя опять полыхает во всю. Пламя высвечивает бусые глаза ветеринара до состояния свечных огоньков. Смотреть на него приятно. Матвей подбирается ближе, укладывая голову на покатое широкое плечо. — Ну да, вдруг кто-то из твоих озабоченных клиенток еще не в курсе, что у тебя я завелся. Честно, Арчи, я начинаю подозревать, что ты влез во всю эту поебень только для того, чтобы мной баб отпугивать. Не зря же говорил, что тебе их ебать неинтересно. В ответ на полусонное ворчание у себя под боком Арчи вытащил из кармана смятую пачку, вытряс оттуда сигарету. Вопросительно глянул на рыжего, молча приподнял брови: «Будешь?». Получил в ответ короткий кивок и, закурив, протянул парню сигарету фильтром вперед с отпечатком тепла своих губ на темной бумаге. — Ты про Иветту с четвертым размером и нервной болонкой? Ревнуешь? — смешливо ухмыляется док, отбирая у рыжего сигарету и глубоко затягиваясь. Это похоже на ядовитый поцелуй. Через сигаретный фильтр и с привкусом горького дыма. — Вот еще! Делать мне нехуй, ревновать какого-то бородатого сучару к истеричным собачницам! Оба одновременно посмеиваются. Матвей — глядя в огонь. Арчи — на него, смешивая пар от выдоха с табачным дымом. Покрытая татуировками рука давно уже блуждает по спине и шее Матвея, заползает в растрепанные волосы. Гладит, разливая по телу умиротворяющую негу. В складках теплого пледа и под треск костра Матвей ворчит и ершится сугубо по привычке. Они понимают это вдвоём и следуют устоявшейся традиции. В день, когда рыжий перестанет ерепениться на каждое слово и впустую дерзить, Арчи набьет себе розовых сердечек. Где-то, где еще осталось свободное место. За ухом, например. Там пока девственно чисто и можно дорисовать что-то эдакое на память.