Под занавес

— О, — аль-Хайтам замирает на пороге, распахивая дверь, — а не ты ли собирался от меня съехать? Слегка качнувшись, секретарь Академии стягивает сапоги и бросает к ним накидку. Я нахмуриваюсь. Это совсем на него не похоже. Кажется, сегодня он не в духе. Впрочем, будто когда-то бывало иначе. — М? — Он плюхается на кушетку рядом со мной, и меня обдаёт запахом спиртного. — Тебе здесь настолько плохо? — Ты что, пил? — Тон выходит взволнованнее, чем мне бы хотелось; я прикусываю язык. — Что с того? — Он закидывает руки за голову, бросая на меня ленивый взгляд. — Тебе можно, а мне нет? — Да я… Да ты… — Я подскакиваю с кушетки: клянусь, я слишком зол, чтобы сидеть рядом с ним. — Не удостоил нас своим присутствием, но надрался в одиночку? — Разве я похож на того, кто будет напиваться в одиночку? — Его слова укалывают меня больнее острия копья. — Нилу угостила меня после Турнира. — Нилу, — выплевываю я. — Нилу, — самодовольно отзывается он. Я отворачиваюсь. Я снова ненавижу её. И ненавижу себя за то, что не могу перестать быть таким мелочным. Это девчонка всегда была нашим камнем преткновения. Хотя если уж и быть до конца честным, проще было бы перечислить то, что им не являлось. Секс. В сексе всё всегда было просто. Только в постели мы могли забыть о существующих между нами разногласиях. А ещё секретарь Академии оказался на удивление чувственным и щедрым любовником. Знаю, то, что я сплю с ним выглядит так, словно таким образом я пытаюсь откупиться от долгов, но Хайтам никогда не заставлял меня чувствовать себя так. Я не говорю об этом, но я чертовски благодарен ему. Вообще-то, обычно это я выступаю инициатором. Впрочем, полагаю, дело в том, что я единственный из нас, для кого это значит гораздо больше, чем секс. Я знаю это и, поверьте, едва ли когда-то позволю себе об этом забыть. Я не собираюсь обманываться на этот счёт. И всё же это не значит, чтоб мне бы не хотелось быть единственным, кого касаются эти сильные руки. — Заткнись, — выходя из оцепенения, шиплю я. — Я ничего не говорил, — усмехается в ответ секретарь. — Просто закрой рот, Хайтам, разве не ясно? — Пихая его коленом, отзываюсь я. — О, Архонты! Я с размаху захлопываю дверью кабинета. Знаю — знаю! — я не могу вечно жить в этом доме, не могу быть единственным, кто ложится к нему в постель. Однажды он захочет остепениться, захочет семью. Но не сейчас. Не с ней. — Кави, — предусмотрительный стук дверь и тон сладкий, словно медовая пахлава. Злость испаряется, стоит мне только услышать его бархатный голос. Ах, ну что за ублюдок! Он знает все мои слабые места! — Ты захватил для меня фаттех, — он открывает дверь, удерживая в руке тарелку с лепешкой в йогуртовом соусе. — Собрал объедки со стола, — отмахиваюсь я. Это неправда. Нас было пятеро, включая маленькую подружку Путешественника, и мы съели всё до последней корки. Но я не мог вернуться домой с пустыми руками. В конце концов, я думал, он ждёт меня, сидя в своём кабинете, а не распивает вино с этой… танцовщицей. — Ты трахнул её, да? — Мои губы дрожат так сильно, что я не могу их контролировать. Аль-Хайтам кривится. Я держусь из последних сил, чтобы не разрыдаться, как пятилетний ребёнок от мыслей о её пальцах в его волосах. — Ублюдок, — я толкаю его так сильно, что тарелка с фаттехом летит прямиком на ковёр. Секретарь хватает меня за руки. Знаю, физически он всегда был сильнее меня, но сейчас мне плевать. Я толкаю его — снова и снова, — пока совсем не выбьюсь из сил, пока дыхание не станет рваным, пока я обессилено не упаду ему на грудь, больше не пытаясь сдерживать слёзы. Я чувствую запах падисарового масла — её запах, — и сердце разбивается на груду кровавых осколков. Она была с ним. Была с мужчиной, которого я наивно считал своим. Но аль-Хайтам никогда мне не принадлежал. — Как ты, чёрт возьми, мог! Ты… — Я не смог, — его хватка слабеет, он отпускает меня. — Что? — Слёзы высыхают на моём лице словно по команде. Я поднимаю взгляд на секретаря. — Ну же, хватит, — он отмахивается от меня, оседает на пол в тщетных попытках соскрести йогурт с ковра. — Ты прекрасно всё понял. — Прибор не сработал? — Истерический смешок срывается с моих губ: то ли от злости, то ли от облегчения. — Может, сломался? — По-твоему, это смешно? — Секретарь смотрит на меня снизу-вверх. — С тобой он прекрасно работает. — Оставь это, — я опускаюсь на колени рядом с ним, убираю перепачканную тарелку в сторону. — Расскажи мне, как всё было. Хайтам качает головой, поднимается на ноги и падает в своё рабочее кресло. Я бросаю на него взгляд, выпрямляясь. Хочу знать каждую деталь этого проклятого вечера. Он вздыхает, понимая, что я не отступлю. — Мы выпили, — начинает секретарь. — Она сказала, что хочет станцевать для меня. Челюсть сжимается. Я убью сучку. — Она раздевалась, танцуя, — взгляд его глаз затуманивается. — Я и сам не заметил, как её вещи оказались на полу. — Вот так? — Я снимаю накидку, бросаю её в секретаря — возможно, чуть резче, чем хотелось бы. Он смеётся, укладывая её на свои колени, потом кивает. Его смех мягкий и низкий: кажется, пришла моя очередь не заметить, как все мои вещи грудой окажутся на ковре. Так было всегда, стоит ему проявить ко мне хоть немного внимания. Знаю, я выгляжу жалко. Но вы бы поняли меня, если бы он хоть раз посмотрел на вас так, как сейчас смотрел на меня. — Дальше, — не прошу, но требую. — Я отвернулся, когда она поцеловала меня, — кадык движется по его загорелой шее. — И вот я здесь. Я подхожу ближе, наклоняюсь к нему. Огонь, который пляшет на дне этих всегда спокойных глаз, сжигает меня дотла. — Не смей отворачиваться, когда тебя целую я, — успеваю выпалить я прежде, чем он схватит меня за бёдра и усадит на тяжёлый стол. Я распластываюсь сверху, едва не теряя равновесие, когда наши губы находят друг друга. Поцелуй со вкусом вина жадный и глубокий. Я хватаюсь за край стола, под пальцами мнутся какие-то чертовски важные документы. Это заводит меня. То, что никто из этих идиотов и не догадывается о том, что секретарь Академии вытворяет на своём столе. — Как же ты пахнешь, — он утыкается мне в шею, оставляет на ней влажный поцелуй, и мои колени сами собой разъезжаются в стороны. — Ну и надрался же ты… Ох, — я вздрагиваю, чувствуя прикосновение влажных пальцев к своим ягодицам. Конечно, вот он секретарь Академии во всей красе — сразу к делу. Впрочем, сейчас я и сам совсем не против. Злость всегда идёт рука об руку со страстью; кому об этом знать, как ни нам. — Хочу войти, — выцеловывая мою шею, бормочет он. — Хочу оказаться внутри тебя. — Не смей, — я отворачиваюсь; шиплю, когда его зубы сцепляются на моей коже. — Подготовь меня нормально, ты — нетерпеливый мерзавец. — Кави, — аль-Хайтам льнет ближе — так, что теперь я тоже чувствую его собственное возбуждение. — Я хочу… — Заткнись, — выдыхаю я, собирая в кулак остатки самообладания; когда он такой, ему просто невозможно отказать. — Я не позволю тебе тыкать этой штукой в меня прямо сейчас! Она, мать твою, просто огромная! — Я буду осторожен, — он снимает одну их моих серёжек, целует за ухом. — Обещаю. — О, Архонты! Я ненавижу тебя, ясно? — Я толкаю его, выпрямляюсь и разом избавляюсь от его набедренной повязки, давая понять, что согласен. Кто угодно был бы. — Поверить, блять, не могу, — я впиваюсь взглядом в его член, стоит белью только оказаться на полу, — и как только это во мне помещается? — Иди сюда, — кладя руку мне на шею, спокойно отзывается он, а потом… О, это моя самая нелюбимая часть. Не знаю, о чём думала природа награждая этого парня прибором, которым можно запросто убить человека. И если моя задница ещё справлялась с переменным успехом, то с минетом у меня всегда были проблемы. Не поймите неправильно, вообще-то ещё никто не жаловался. Но эту штуковину между его ног в самом деле стоит объявить незаконной. — Скотина! Ты!… — Когда он хватает меня за бёдра и тянет на себя, я почти уверен, что моя задница оторвётся. — По твоему это осторожность? — Прости, не могу сдержаться, — Хайтам наклоняется, целует меня в уголок губ, и я едва не теряю сознание от этой внезапной нежности, — внутри тебя так хорошо. — Подхалим, — я свожу брови на переносице, буравя его взглядом. — Думаешь, хоть кто-то, кроме меня, в этом городе способен принять тебя без риска быть травмированным? Ха! — Больше никогда, — не сводя с меня глаз, пьяно отзывается он. — Что? — Я охаю, стоит ему протолкнуться чуть глубже. — Хайтам, что такое ты… — Я сказал, что больше никогда не сделаю это с кем-то, кроме тебя. Он роняет меня спиной на стол, закидывает мои ноги себе на плечи. Ну что за идиот! Мне давно не шестнадцать, чтобы крутить меня вот так! Я закрываю лицо ладонями, внезапно осознавая, насколько открыт для него сейчас. Это совсем не то, чего я хотел, когда закрывался в этом кабинете. И всё же моё тело вероломно реагирует на каждый его аккуратный толчок. — Сумасшедший, — я вздрагиваю, чувствуя его губы на своём колене. — Ты просто ненормальный… Напился и несёшь всякую чепуху! Твоё поведение возмутительно! Мы никогда не занимались сексом, если из нас двоих пьян только кто-то один. Это почти закон, негласное правило — ложиться в постель, только при условии, что вусмерть пьяны мы оба. Так по крайней мере у нас было оправдание всей нежности, что происходила после. Так можно было объяснить все слова, все ласки, которые мы дарили друг другу. Так на утро можно было забыть каждое данное обещание. Но не сейчас. Архонты, что такое он творит сейчас? — Тебе больно? — Он отнимает мои ладони от лица, смотрит так внимательно, что меня бросает в дрожь. — Пф, — я раздраженно выдыхаю, отворачивая голову. — Будто когда-то тебе было не всё равно. — Стол жесткий, должно быть, спине неудобно. Ты сильно похудел за время Турнира, — он подхватывает меня на руки, сажает себе на бёдра прежде, чем я успеваю сообразить. — Я отнесу тебя в постель. — Эй! Эй! — По инерции сцепляя ноги на его пояснице, кричу я. — Что, по-твоему, ты делаешь? — Несу тебя в постель. — Аль-Хайтам хмурится. — Ты не слишком осмотрителен. Он заметил. Он слишком глубоко, а мне слишком хорошо. В таком положении он, должно быть, достаёт мне до самого сердца. Предательский стон срывается с моих губ, когда секретарь делает шаг, и я знаю, что они ни за что не оставит его без внимания. — Сделаем это здесь, — перешагивая разлитый по ковру йогурт, выносит приговор он, и мы за мгновение оказываемся у стены. Мой мозг превращается в кашу, и каждый его толчок будто замешивает её всё сильнее. Вот оно — мгновение, в которое я перестаю соображать; мгновение, когда всё моё естество сводится к одному единственному низменному желанию — чтобы его член двигался внутри меня и никогда — никогда — не останавливался. — Ещё, — мои губы движутся словно чужие. — Хайтам, ещё. От моей гордости не остаётся ни следа, когда он вколачивается в меня вот так — под определённым углом, раз за разом задевая чувствительную точку. Он знает это — прекрасно знает, — как сделать мне хорошо, как заставить меня умолять о большем, как свести с ума. В эти мгновение я ничто, но просто тело, отчаянно желающее его близости. Знаю, как только всё закончится, я сожру себя заживо, и у меня есть максимум пятнадцать минут до момента, как я начну себя ненавидеть. Я не собираюсь растрачивать их зря. — Поцелуй меня, — хватаясь за его шею, как утопающий за соломинку, прошу я. — Пожалуйста, поцелуй. — Открой рот, — командует он. В любой другой момент я бы залепил ему пощёчину за подобную фразу. Но во время секса этот тон всегда с лёгкостью ставил меня на колени. Его язык трахает мой рот, пока член движется в заднице с феноменальной скоростью. Тело горит, жаждет этого мужчину — каждым нервом, каждой клеткой. Я теряюсь в его поцелуях. Мысль о том, что ни одна живая душа в Академии не знает, какой он на вкус, сжимает мой желудок в комок. Это случилось впервые, когда мы были ещё совсем мальчишками. Стащив бутылку вина, мы пили его прямо из горла по очереди где-то в пригороде Сумеру в надежде не быть пойманными. А потом я поцеловал его. А он ответил. Я был более опытным, так что, знаете… Тогда мне было просто приятно знать, что я хоть в чем-то его превосхожу. Я не знал, к чему это приведёт в итоге. К этому. — Персики зайтун, — охрипший голос секретаря врывается в моё размягченное удовольствием сознание. — А? — Кое-как разлепляя глаза, выдыхаю я. — Ты на вкус, — крепче сжимая пальцы на моих бёдрах, отвечает он, — как персики зайтун. Так и не сумев сфокусировать взгляд, я зажмуриваюсь и качаю головой. Хайтам замедляется, принимается трахать меня медленно, чувствуя, как я близок к финалу, и намеренно оттягивая концовку. Он хочет, чтобы я умолял его. Он знает, что я сделаю это. — Хочу кончить, — содрогаясь, шепчу я. — Позволь мне… — Шшш, — он вжимается в меня; крепкий пресс трется о мой истекающий смазкой член. — Слишком рано. Я извиваюсь, толкаюсь ягодицами к нему на встречу. Мне непросто двигаться в таком положении, но тело отчаянно требует разрядки. Я не выдержу, если он будет мучать меня всю ночь. В отличие от меня у Хайтама никогда не было проблем с выносливостью. Но всё, что когда-либо было нужно мне, — это короткий трах со знаменующим его звенящим в ушах оргазмом, благодарю покорно. Потому что в конце концов чем дольше он был со мной, тем больше неуместных мыслей посещало мою голову. — Прикоснись ко мне, — мои руки крепче обвиваются вокруг его шеи. — Хайтам, прошу. Я сделаю всё, что угодно. Я… — Не съезжай, — его голос едва заметно срывается. — Никуда от меня не съезжай. Я замираю, нога медленно сползает с его поясницы, и он ловким движением возвращает её на место. Очевидно, расценив это, как знак усталости, он молча переносит меня в спальню, и моя спина встречает мягкое покрывало кровати. Хайтам занимает место меж моих бёдер, его член всё ещё внутри меня, и происходящий между нами разговор сейчас кажется, мягко говоря, не совсем уместным. — Пф, и куда я съеду? — Я отворачиваюсь: терпеть не могу, когда он смотрит на меня таким внимательным взглядом. — У меня ни гроша за душой, будто сам не знаешь. — Не сейчас, — аль-Хайтам разводит мои бёдра в сторону, толкается медленно и глубоко, одним движением напрочь заставляя меня забыть обо всём — как и всегда. — Через месяц или год. Не уезжай. — Ха-а, да, вот так, — мои ладони ложатся на его спину; крепкие мышцы перекатываются под моими пальцами. — Ещё немного. — Кави, — он стонет мне на ухо; крепкие бёдра вколачивают меня в кровать. — Пообещай, что не уедешь. — Угу. Да-а, — я едва слышу, что он там бормочет. Мне нужно, чтобы он трахал меня: глубокими, размеренными толчками. Трахал так, как умеет только он. Нужно чувствовать его руки на моих бёдрах, его губы на моих губах. Мне нужен он. И я ненавижу себя за то, что шепчу всё это ему во время оргазма. Ненавижу за то, что прошу кончить вместе со мной — в меня, — заполнить меня до краев и сделать своим. Мне окончательно снесло крышу. Какое-то время мы молча лежим в тишине, и моё сердце бьется так сильно, будто стоит мне только открыть рот — и оно непременно выскочит. Я мог быть развратным, пошлым, грязным, но таким открытым перед ним, как сегодня, — никогда. Всё дело в этой стерве. Мысль о том, что она прикасалась к нему, выбивает почву у меня из-под ног. Я просто… Я испугался, что она заберёт его у меня. — Я бы предпочел, чтобы наше сожительство было задокументировано, — Хайтам первым нарушает тишину. — Раз уж ты дал обещание остаться. Я сглатываю. Что он такое говорит? Я думал, он начнёт читать мне лекцию о неприемлемости моего поведения, о степени серьёзности — или скорее несерьезности — отношений между нами, о моем положении в этом доме и его постели. Но это… Это не то, что я готов был услышать. — О чём ты? — Я расположился на краю постели, спустив ноги на пол и утопая босыми пятками в толстом ворсе ковра. — Свадьба, Кави, — он обнимает меня со спины, укладывая голову на плечо, и я чертовски рад, что он не видит моего лица. — Свадьба, — одними губами произношу я, потому что это единственное, на что я способен. — Мне бы хватило простой официальной церемонии, — он берет меня за руку, вытягивая её в сторону и оглаживая безымянный палец. — Но мы сделаем всё правильно, если ты пожелаешь. — Да, — горько усмехаюсь я. — Конечно. — Повсюду будут цветы, — он прижимается ближе ко мне. — И ты весь в белом… — Хватит, Хайтам, — я сбрасываю его руки, резко поднимаясь на ноги; его сперма течёт по моим бёдрам, и я чувствую себя хреновее, чем когда-либо. Лучше бы он и вовсе не возвращался сегодня домой. — Знаю-знаю, я ничего в этом не мыслю, — он побежденно вскидывает руки, одаряя меня пьяной улыбкой. — Решение за тобой. — Дело не в этом. О, Архонты! — Я вытаскиваю из-под его задницы простыню, кутаясь в неё. Сейчас я совершенно не в настроении для того, чтобы разгуливать по дому голым. — Что, чёрт возьми, с тобой не так? Хайтам моргает, лениво потирая ладонями лицо. О, так он хочет спать? Хрена с два я позволю!  — Как тебе не стыдно? Думаешь, раз напился, можешь нести всякую чушь безнаказанно?! — Кричу я, бросая в него расшитую подушку. — Прикройся, мать твою!  — Ладно, слушай… — Нет, сладкий, это ты меня послушай, — наставляя на него палец, шиплю я, — если твоя светлая академическая голова завтра утром вдруг сочтёт прекрасной идеей сделать вид, что не помнит событий сегодняшней ночи, поверь мне, ты пожалеешь, что вообще узнал значение слова «свадьба». Он усмехается краешком губ, и я чувствую укол за собственную грубость. Я поправляю съезжающую с груди простыню. Ну и плевать! Пусть знает, с кем имеет дело.  — Не собирался я делать вид, — он улыбается, и меня бесит — о, Архонты, бесит! — что я остываю от этой улыбки. — Я думал об этом некоторое время. Едва ли пара бутылок вина заставит меня забыть.  — Думал некоторое время о том, чтобы взять меня замуж, но при этом присунул танцовщице? — Я бросаю в него ещё одну подушку. — Посмотрите на него! — Я с ней не спал, — он тянет край моей простыни, и мне не останется ничего, кроме того, чтобы подвинуться ближе: я не собираюсь доставлять ему удовольствие лицезреть мой голый зад снова. — Кави.  — Какого хрена ты вообще с ней поперся? — Ярость меркнет, оставляя место бессилию; я опускаюсь на край постели рядом с ним.  — Потому что не хотел возвращаться домой, — он протягивает руку, касаясь моих пальцев. — Потому что боялся вернуться и не найти тебя здесь.  — Хватит, — я прикрываю пылающее лицо ладонью. — Ещё одно сентиментальное слово — и я снова прыгну на твой член. Ты этого добиваешься? Он заправляет мои волосы за ухо, снова одаряет улыбкой, и моё сердце тает — тает, как чёртов щербет под ярким солнцем, — поэтому я делаю единственное, что кажется мне правильным в этот момент: целую своего жениха.  Ох, я и передать не могу, насколько приятно называть его так.  — Не хочу, чтобы утром всё исчезло, — стягивая с себя простыню, шепчу ему в губы я.  — Как насчёт закона сохранения энергии? — Перетягивая меня к себе на бёдра, бормочет он.  — Нашёл время, — я седлаю его и притираюсь ягодицами, намекая на второй раунд. — Думаешь, слишком мелочно будет отправить ей приглашение? — М? — Бормочет Хайтам, полностью занятый изучением моей шеи. — Кому? — Рыжеволосой сучке, вечно вьющейся подле тебя, — я толкаю его в грудь, заставляя повалиться на кровать. — Может, тогда она наконец поймёт, кому ты принадлежишь.  — И кому же? — Широко ухмыляясь, спрашивает он.  — Лежи смирно, — приподнимаясь, говорю я. Я хочу его ещё раз, а потом снова — ещё и ещё — до конца своей жизни. — Ты мой, Хайтам.  — Всегда был. Thé End.