Драббл 58
Это точно была одна из самых страшных ошибок, которую совершал Оптимус Прайм. Наверное. Возможно. Вероятно?.. Неважно. Оптимус это не считал ошибкой… Скорее, он просто перестарался. Мегатрон и Ева едва ли так подумают, но это всего лишь их мнение. Прайм уже очень давно не ориентировался на чьё-либо мнение. Оптимус Прайм всегда славился жестокостью к своим врагам. Десептиконы его мира сливали отработку от одного упоминания имени Прайма, а некоторые и вовсе пускали заряд плазмы себе в честплейт, лишь бы не попасть к нему в плен. Или на личную аудиенцию в тронном зале. Но жестокость к врагам — это оправдано, верно? А вот то, что Оптимус Прайм был наиболее жесток к тем, кто был с ним на одной стороне… Более всего это, конечно, осознавала Ева. Его прекрасная Искра. У них с Евой сложился удивительный симбиоз. Убить Еву легко; ещё легче — пытать и унижать. Но была проблема: Ева не боялась смерти, а, следственно, и всего остального. Да, Еве не нравилась боль. Да, Ева ненавидела Прайма. Но если бы он её однажды убил, то в последние секунды своей жизни она бы благодарила его. Это было недопустимо. Оптимус ненавидел чувствовать чужую благодарность. Особенно от Евы. Ситуация с Лило стала тем самым противовесом, что привело состояние Оптимуса Прайма в равновесие. Лило… Лило отличалась от Евы. Так сильно и разительно, что была почти что её полной противоположностью. Ева плевать хотела на всех вокруг кроме себя — Лило горой стояла за свою семью, незнакомцев и даже врагов. Еву не впечатляла боль: ни своя, ни чужая — Лило не могли ни смотреть, ни слышать о страданиях. И, главное, Ева не боялась смерти. Лило… — Тише, — Оптимус ведёт по светлым волосам, заправляя те за ухо. Они стали совсем мокрыми от пота, но Прайм уже давно смирился с причудами органического тела, — ты так сильно дрожишь, а я ведь даже ещё не начал. Это было лукавством. Оптимус начал уже очень давно. Раздвигать личные границы Лило было почти что также весело, как раздвигать её ноги. Мегатрон не давал Прайму наиграть вдоволь, постоянно останавливал, одергивал. Но сегодня был иной случай. — Х-хватит, — во рту чувствуется солоноватый привкус собственных слёз и крови. Боль Лило слепит, но слова Прайма о том, что он ещё не начал, клеймом выжигаются в мыслях, — пожалуйста… Прайм звучно цокает на глупый лепет; рознясь с этим, мотор удовлетворённо рычит, набирая обороты. — Неужели на Земле принято не доводить начатое до конца? Ах, да… Земли нет — и правила изменились, так? — Оптимус долго думал над тем, что интересное он сотворит в этот раз. Если быть честным, он уже давно хотел поместить Еву с Лило на их заслуженный пьедестал — прямиком в колбы — но, увы, Мегатрон всё ещё был против. Поэтому приходилось импровизировать. Коннектор с тихим щелчком вышел из паховой брони. Лило предприняла слабую попытку отодвинуться прочь, но Прайм сжал ладонь на волосах органики. Та зашипела в ответ. — Ну-ну, успокойся. Я помню, что у тебя астма. Меня не интересует сейчас твой рот, хотя, и он тоже, — Оптимус задумчиво смотрит в глаза Лило, считывая с них дикий ужас, — ответь мне на вопрос, каким глазом ты видишь лучше? — Ч-что? — с первого раза понять вопрос не удаётся. Лило думает лишь о том, что Прайм окончательно сошёл с ума и молится о скором возвращении Евы и Мегатрона. Оптимус устало вентилирует. — Глаз. Который. Видит. Лучше. Я знаю, что у людей чаще всего разное зрение, да? Органика не может самостоятельно настраивать чёткость изображения, убирать рассинхрон. Так? Так. — Левый, — Лило слабо моргает, — а зачем?.. Договорить она не успевает — ответ приходит сам. Оптимус крепко фиксирует голову Лило на одном месте так, чтобы у неё не было возможности двигаться; останавливается аккурат напротив названного глаза и медленно подаётся вперёд. Сперва Оптимус не ощущает ничего экстраординарного: глазное яблоко легко продавливается под превосходящей мощью навершия апгрейда. Резкий крик Лило бьёт по аудиосенсорам, но Прайм не спешит отключать их. Вопли органики в тысячи раз лучше любой Небесной сюиты. — Не дёргайся, — Оптимус усмехается, чувствуя удары Лило по своим сервоприводам, — я довольно точно рассчитал расстояние глаза до твоего мозга, но один лишний миллиметр и твоя смерть будет самой глупой из всех, что мне доводилось… Реализовывать. Лило слова Оптимуса не слышит. Собственный вой стоит в ушах, но очаг боли концентрируется вовсе не в барабанных перепонках. Конечно, коннектору Оптимуса места в глазнице Лило мало. Он не может нормально двигаться, потому что рискует проломить кости черепа и превратить мозг Лило в желе. Ограничения Прайма удручают, но даже так он удовлетворён тем, что делает. И пусть физического удовольствия он не получит, всё равно ощутит моральное. — Я бы не советовал сейчас пытаться плакать, — Оптимус сухо усмехается, наблюдая за тем, как прозрачные слёзы из правого глаза Лило смешиваются с кровью из левого, — это может очень плохо закончится. Напомни мне, я когда-нибудь говорил, что у тебя невероятные глаза? Лило уже ничего не отвечает: она теряет сознание, обмякая в ладонях Прайма. Тот качает шлемом, а после делает шаг назад. С тихим стуком органика падает набок. Кровь из глазницы с остатками самого глаза быстрым ручейком вытекала наружу. К этому моменту Прайм уже планирует вызывать Рэтчета, но по внутренней связи с ним связывается Ева. — Да, моя Искра? — И где вы? — голос Евы полон мрачного ожидания. — Мы с Мегатроном в нашем отсеке. И Мегатрон — как и я, впрочем, — говорит, что если через минуту ты и Лило не вернёшься, то… Связь на миг прерывается, и вот Прайм уже слышит голос Мегатрона. — … то я тебе о кое-чём напомню. Где вы, шлак тебя дери? — На Арке, — Оптимус подхватывает Лило на манипулятор, возвращая себе свой настоящий размер, — я решил ей продемонстрировать свою коллекцию колб и познакомить с командой. Мы будем через три цикла. — Три?!.. Оптимус сбросил вызов и направился в медотсек. О том, как оправдать у Лило отсутствие глаза и наличие на его месте нового порта, он обязательно подумает чуть позже.Драббл 59
Пространство Еву сдавливало. Буквально приплющивало к сиденьям, заставляло шумно глотать воздух, как выброшенная на берег рыбёшка. До этого мига Ева не подозревала о том, что настолько боится замкнутых пространств. Хотя, нет, не их. А того, с кем вынуждено осталась наедине. Господи… Зачем Ева села в этот чёртов грузовик? Почему она совершила такую глупость, которую даже шестилетки не сделают?.. Лучше бы её просто похитили люди. — Моя Искра, — голос Оптимуса звучал отовсюду и ни от куда конкретно, — пожалуйста, успокойся. Дыши вместе со мной, по счёту, ладно? Раз — вдох… В ушах стояла сплошная вата. Ева едва ли могла разобрать слова Прайма. Хотелось выйти на открытое пространство, но двери были заблокированы. — Подышать, — Ева сипела, — дай выйти… Дай… — Ева глупо захлопала ладонью по двери, пытаясь нащупать ручку. Но ручки не было. Оптимус до смешного легко управлял каждой частичкой своего корпуса. — Мы это уже проходили, Ева. Ты пытаешься убежать, не обращая внимания на то, что штекеры выворачивают тебе руки, — Оптимус звучал нравоучительно. — Всё хорошо. Я здесь, с тобой. Тебе не о чем переживать. Хочешь, я включу музыку? Нет, Ева не хотела. Музыка бы напомнила Еве, что вне кабины чёртового грузовика существует целый мир. Нормальный мир. С нормальными людьми. С нормальными машинами. Мир, более недоступный Еве. Как-то так вышло, что в одной вселенной жило много рас. Разных, своеобразных. Но отдельная инопланетная раса машин, самолётов и прочей техники? Рай для технофила. Не иначе. Ева никогда не хотела трахать машину, а вот машина её, ну надо же, захотела. — Мне плохо, — жалобное бульканье вышло откуда-то из гортани. Ева даже не могла понять, она ли говорила это, — Оптимус?.. — Я здесь, моя Искра. Здесь. Повсюду. Везде. Оптимус стал буквально всем для Евы. Он окружал её. Она спала на нём, сидела на нём, сидела в нём… Это было трудно осознать. Порой Ева забывалась, утыкалась в сидушку и плакала. А после вздрагивало: выходило как-то так, что плачет она в плечо Прайма. Тот так это воспринимал. Штекеры тогда Еву гладили, успокаивали. Нежный голос Прайма обещал Еве всё. Кроме свободы. Оптимус любил Еву, кажется. Он проявлял это так, как могла делать разумная машина с другой планеты. Например, он кормил Еву. Ну как, кормил? Фиксировал штекерами, заставляя перестать дёргаться; разжимал челюсть. Боли Ева боялась, поэтому на том этапе уже почти не сопротивлялась. Тогда штекер со своеобразной насадкой проскальзывал внутрь и накачивал желеобразной жижей. В первое время Ева часто давилась, да и Оптимус не умел кормить людей. Потом каждый из них приноровился. Ева — глотать, а Оптимус… После сеанса кормёжки шёл оральный секс. Прайм это, конечно, так не называл. Для Евы же всё было предельно очевидно. Штекеры у грузовика были эрогенной зоной, а рот Евы Оптимусу очень понравился. Поэтому и трахал он её в него каждый раз после еды. Ева почти что научилась делать горловой минет. Получилось бы лучше, если бы после каждого сеанса её не тянуло блевать. И порой она и правда блевала… Не только блевала, но и мочеиспускалась. И делала много чего другого, что делают люди каждый день. Для Евы даже такая обыденность стала внеочередным этапом унижения. Сколько Ева не говорила о том, что люди не занимаются такими вещами при других; сколько не умоляла заставлять её делать это, находясь в закрытом помещении… Оптимус не слушал. Его всё устраивало. И к его чести повод для этого был: запахи в салоне не задерживались надолго. Инопланетная вентиляция работала исправно. Это выходило совсем как-то несуразно. Задние сидения раздвигались, образуя нечто вроде туалета. Ева также фиксировалась и… Оптимус всегда всё опошлял. Сводил к сексу. И Ева почти что верила тому, что он действительно не понимает. Что для него всё рамках нормального. Довести до оргазма, надавливая на уретру и стимулируя клитор, чтобы Ева и кончила, и облегчилась? Каждый день! По несколько раз на дню. Это было унизительно, а Ева искренне не любила унижаться. Оптимус заставлял её смириться с тем, что ломало её. Но после всего — всего! — Прайм с ней занимался настоящий сексом с проникновением. И это было тем, что он называл «коннектом». Как у чёртового грузовика мог быть металлический хер, что выдвигался на всё тех же задних сидениях?.. Ева не знала и знать не хотела, хотя Оптимус активно посвящал её в анатомию кибертронцев. И тут фантазия Оптимуса разыгрывалась на ура. Он насаживал её на коннектор сверху, предварительно сковав щупами; он клал её боком и коннектор скользил внутрь, как чёртов поршень… К чести Оптимуса тот и правда заботился о том, чтобы Ева кончала на нём. Как сам он признавался, ему именно эта жидкость нравилась больше всего. Так Ева и жила… Сколько? Месяц, два, три? Время текло то слишком быстро, то излишне медленно. На прямые вопросы о дате Прайм предусмотрительно отмалчивался. Единственным плюсом и отдушиной для Евы стала музыка и… Виды за окном. Оптимус передвигался на Земле по дорогам общего пользования, и Ева наслаждалась свободой за тонированным окном. — Я люблю тебя, Ева, — голос Оптимуса заставил Еву вздрогнуть. В груди сжалось преддверие новой панической атаки.Драббл 60
Ева сидела, поджав под себя сервоприводы и вчитываясь в кибертронский текст. После киберформирования ей мало что оставалось из развлечений: лишь много датападов и… Оптимус. Это и было главной проблемой. Но конкретно сейчас Ева просто читала. Она не знала кибертронский на высоком уровне, поэтому читала что-то вроде сказки. Смысл изредка ускользал от Евы, но общая картина ей нравилось. Даже если она не понимала некоторых слов и обозначений. Двери кварты беззвучно отворились, впуская внутрь Оптимуса. Ева не обратила на него внимания: тот был слишком тих. Мех скользнул внутрь помещения, направился к Еве. Остановился за её спиной так, чтобы тень не падала на фемму и датапад. Прайм не мог не наслаждаться умиротворённым видом своей Искры. Её спокойным ЭМ-поле, что было таким крайне редко. — Сказка? — Оптимус тихо улыбнулся. Ева вздрогнула. Гидравлику неприятно свело. Она тут же выключила датапад, резко оборачиваясь. — Ты давно здесь стоишь? — Только пришёл, — мех обошёл Еву по кругу, а после медленно опустился на колени перед ней. Оптимус взял чужие ладони в свои, а после стал покрывать каждый сегмент поцелуями. Ева заёрзала. — Что ты делаешь?.. — До сих пор не могу поверить, что ты здесь, со мной. Моя. Ева на это ничего не ответила. Она попыталась убрать манипуляторы из чужой хватки, но силы были не равны. Конечно. — Не вырывайся, Ева, — Оптимус поднялся, подхватив и Еву. Направился на платформу. — Может, ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя где-то ещё? Нигде, — набатом звучит в процессоре Евы. — Оптимус, я устала. Я не хочу коннекта… Прайм аккуратно опускает Еву на их платформу, а после нависает сверху. Долго всматривается в синюю оптику напротив, а после улыбается. — Конечно, моя Искра. Я вовсе не хотел бы делать что-то, на что у тебя нет сил. Но, — Оптимус отлаживает честплейт Евы, — мне нужно с тобой слиться. Сегодня мы этого не делали, помнишь? Ева сдержала стона боли и ужаса. Слияния. Как она их ненавидела. С самого первого и главного, когда из Искры объединились и стали единым целым. И все последующие. Каждый день. Иногда по несколько раз. Если бы Оптимус её просто насиловал, то это можно было пережить. Но он лез ей каждый раз в душу. Это было невыносимо. — Моя Искра, — Оптимус звучал спокойно, — мы это уже проходили, да? Я терпелив. Я не хочу причинять тебе боль или заставлять. Открой, пожалуйста, честплейт. Ева отвернула шлем в сторону, запуская простую команду. Сегменты медленно разъезжались, открывая Искру. Прайм тут же припал к ней дермами, и Ева вздрогнула под ним. — Оптимус… — Я люблю тебя, Ева. Ты прекрасна, — мех покрывал поцелуями Искру, искровую камеру. — Я каждый день благодарю Праймуса за то, что встретил тебя. А Ева каждый день спрашивает Праймуса и любого другого известного ей Бога о том, за что на её долю выпало такое испытание. — Мой Бондмейт, — это Оптимус всегда говорил с такой гордостью, будто Ева действительно была чем-то невероятным, труднодоступным. — Каждый клик, проведённый с тобой… Дальше Ева уже не слушала, просто отключив аудиосенсоры. Плевать. Абсолютно. Слова Оптимуса — и даже его действия — ничего не значит, пока он ебёт её Душу. Честплейт Прайма раскрылся, обнажая уже его Искру. Вообще-то для слияния нужно было желание обоих, но в случае Евы и Оптимуса хватало одного безумия на двоих. Ева не знала, как именно у Прайма получалось запустить двусторонние процессы с её стороны. Как-то получалось. Каждый чёртов раз. Сливаться с Оптимусом было больно. Это была боль не физическая. Это было нечто более страшное, глубинное. Ева будто ощущала адский огонь в себе, присутствие Оптимуса в каждом своём коде, процессе, воспоминании. Ева тоже могла бы изучать Оптимуса так, как он её. Она тоже могла бы изъявить свою волю и прошерстить весь процессор меха. Но Ева не хотела. У неё не было на это сил. В этот раз боль вновь пришла, и она была такой же тягучей, как и всегда. Неприятно. Ева искренне старалась абстрагировать, но это было невозможно. Радовало лишь одно: слияния были быстрыми. Несколько долгих кликов, и Ева вновь ощущает себя отдельной личностью. Почти. Они ведь с Оптимусом теперь были Бондмейтами, и тот всегда был с ней. По внутренней связи, в Искре, в первичных кодах. — Ты меня всё ещё не любишь. О, да. Это то, что Ева слышала каждый чёртов день после неприятной процедуры. Оптимус порой был столь… Наивен? Нет. Жаден до неё, что эта жадность слепила. — Это так, — Ева ответила тихо. Чужая Искра всё ещё прижималась к её, и закрыть честплейт было невозможно, — это не изменится ни завтра, ни послезавтра ни через сто лет. Прошу прощения. Сто ворнов. Прайм покачал шлемом. — Именно поэтому мы будем пробовать и завтра, и послезавтра, и через сто лет, и через сто ворнов. Однажды — я знаю это — ты полюбишь меня. — Это вряд ли. Оптимуса резко поднялся с феммы, и Ева тут же скрыла свою Искру под слоем тонкого металла. — Я решу нашу проблему, — тон Оптимуса не изменился. Он также пылал болезненной любовью и детской обидой. — Обещаю. Ева хотела сказать, что главная её проблема — это сам Оптимус, а его — это Дефект, но промолчала. Прайм и без того знал её мысли на этот счёт. Слияние забрало у Евы последние крохи сил. Она хотела насытиться энергоном, но это значило лишь одно — подключаться к Прайму напрямую через штекеры. Тот не считал нужным просто давать ей Энергон в кубах. Поэтому Ева отвернулась от Оптимуса, готовясь к оффлайну. Сон — это было одно из немногих состояний, в котором у Евы была возможность игнорировать и внешнее, и внутреннее присутствие Прайма.***
Оптимус не хотел делать того, что сделал. Это было… Жестоко по отношению к его Искре. Прайм знал, что Ева будет в ярости. Но между тем он понимал: чем быстрее Ева полюбит его, тем скорее всё это забудется. Любовь Евы добивалась отнюдь не общепринятыми методами. Оптимус молча смотрел на платформу перед собой. Медицинский отсек оставался тих. Почти. Прайм когда-то сказал, что Ева для него в любом виде будет великолепна. Он не врал, не лукавил. И даже сейчас, когда от Евы осталась лишь голая Искра, шлем и магистраль, их соединяющая, он свои слова назад не брал. Кибертронцы были удивительны по своей натуре и сути. Они могли жить, находясь лишь в первичном состоянии одной лишь Искры. Корпус, все его детали — это лишь костюм. Хороший, надёжный. Но костюм. Ева… Едва ли это знала. Люди не были способны отделить мозг от тела и функционировать дальше. Оптимус ждал, когда Ева придёт в себя. Когда её оптика зажжётся, а свет Искры станет чуть ярче. Шёл три тысячи пятьдесят шестой ворн после операции по извлечению Искры и процессора из корпуса.Драббл 61
— Ну вы только поглядите. Кто у нас тут? Дарби! — фамилию Винс почти что выплюнул. Он нагло облокотился об альт-мод Оптимуса, не давая тому выехать. Ева сильнее сжала ладони на руле, успокаивая больше Прайма, чем себя. Что-то намечалось. — Куда едешь? — А тебе какое дело? В попутчики набиваешься? — Ева слаба усмехнулась, а после тут же добавила: — Прочь с дороги. Я только недавно машину помыла: не хочу вновь тратиться на это. — О, понимаю, — Винс неприятно улыбнулся, — мы разговариваем минуту, а ты уже угрозами бросаешься. С чего бы такая нелюбовь? — С того, что ты меня обозвал шлюхой, — Ева выразительно посмотрела на парня. — А что, я был не прав? Шлюха же. Сперва с Джеком, потом — с владельцем этого чудного и очень дорогого грузовика. Ева глубоко вдохнула, а после выдохнула. Она до сих пор не понимала, зачем Винс задирает её. В этом не было никакого смысла. Даже хуже — это было опасно для жизни. Винс об этом, правда, не знал. — Да, я шлюха, — Ева произнесла каждое слово с характерной интонацией, — ты даже представить себе не можешь насколько, Винс. И? Винс, кажется, даже покраснел от злости. Нахмурился, а после попытался расслабить лицо, скрыв эмоции под маской безразличия. — Твой братец увёл у меня Сиерру, — Винс отвёл взгляд в сторону. — И ты мне должна помочь. — Вот те на! — Ева искренне рассмеялась. — А ты в курсе, что просить о помощи после оскорблений — это не самый умный поступок, не? — Ты сама сказала, что я сказал факт, — Винс выкрутился быстро, — поэтому прошу о помощи. Ты же в любовных делах лучше разбираешься, верно? А ещё ты можешь попросить Дарби отстать от Сиерры. — Джек не лезет в мою личную жизнь, — это Ева сказала больше для Оптимуса, — а я не лезу в его. Если мой брат захотел встречаться с девушкой, которая ответила ему взаимностью, то это прекрасно. А если тебя отвергли, то прими отказ достойно, а не впутывай в свои любовные неудачи других… К тому моменту Винс уже отошёл в сторону, сместившись к двери. Прайм выждал этот момент и газанул, чуть не сбив парня. Тот прокричал нечто невразумительное вслед, но Ева его уже не слышала. — Он оскорблял тебя раньше. И оскорбил сейчас, — констатировал факт Оптимус. Голос его звучал нечитаемо. — И что с того-то? — Ева откинулась на спинку кресла. Ремни безопасности сильнее оплели тело. — Это же Винс. Он со всеми — кроме своей банды — общается в тоне быдла. Обижаться на его слова — это себя не уважать. — Но он готов был удерживать тебя… — И? — Ева устало вздохнула. — К чему ты ведёшь, Оптимус? — Никто не смеет унижать честь и достоинства Бондмейта Прайма… — Ты похож на Винса, — Ева перебила Оптимуса. — Очень. На несколько долгих секунд воцарилась тишина. — Я никогда не оскорблял тебя. — Но ты так и не смог принять отказ достойно. Меня не оскорбляют слова, а вот действия — вполне. — Я люблю тебя, — штекер выскользнул откуда-то сверху. Погладил Еву по щеке, — ты можешь сказать мне «нет», но от этого мои чувства слабее не станут. Я имею права добиваться тебя. — Твоё право заканчивается там, где начинается моё. И закон, — Ева резко отвернула в сторону, разрывая физический контакт. Настолько, насколько это было возможно, — знаешь, я ведь не соврала Винсу, когда согласилась с ним в своём определении. Я и правда шлюха. Только не общая, а твоя. Ты меня трахаешь, когда захочешь; а после что-то мне даёшь в качестве уплаты. И я ведь даже сказать не могу, что ты меня прям насилуешь. — Ева, — теперь Оптимус звучал искренне оскорблённо, — ты мой будущий Бондмейт. Не «шлюха». Не интерфемка. Ты та, перед кем я обнажу Искру и сольюсь с тобой. Давая тебе материальные блага, я лишь подчёркиваю свою любовь. И я не «трахаю» тебя. Мы с тобой спим. Занимаемся коннектом. Сексом. Не надо подбирать те слова, которые не имеют к нам никакого отношения. — К «нам»? Может быть. Но нас-то и нет. Есть только ты и твоё желание обладать мной. А есть я и моё желание перестать быть объектом твоей любви. И всё. Некоторое время они ехали в полной тишине, прерываемой лишь тихим шелестом колёс о песок на асфальте. — Тебя так оскорбляет моя любовь? — Меня оскорбляет то, что ты свои чувства ставишь выше моих прав, — Ева с деланным интересом следила за пейзажем за окном, — я понимаю, что у тебя Дефект, а у меня других десептиконов — Вирус, но… Меня бесит что ты — вы все — так нагло пользуетесь своей властью, силой, исключительностью. Пользуетесь и делаете вид, что это наша вина в том, что мы люди. Знаешь что, Оптимус? Будь ты обычным человеком, то я бы давно обратилась в полицию. А будь ты влиятельным человеком, то давно бы убила. Но ты — ты не то. У тебя во власти есть целая Империя и армия, которые могут стереть Землю в порошок. Есть влияние на правительство, которое не думая выдаст меня тебе. Но самое страшное, что тебе не нужны другие для того, чтобы пленить тебя. Тебе стоит лишь своровать меня — буквально — и запереть где-то. А потом киберформировать. А потом, если ничего тебе больше не поможет добиться от меня взаимности, то привлечь мнемохирургов. И всё. Легко диктовать свои правила, когда почти что Бог, да? Ева умолкла, переводя дух. — Знаешь, я иногда завидую Лило и тому, как она умеет решать проблемы. Знаешь, как? Она приручает десептиконов. У неё откуда-то находятся силы на то, чтобы так искусно притворяться. Чтобы делать вид, что всё нормально — и получать из ненормального выгоду. Я так не могу. Как я представлю это, то меня съедает чувство неконтролируемой злости. Все знают, что я часто лгу; но никто не замечает, что я никогда не притворяюсь. Я ненавижу притворство. Я редко говорю правду, но уважаю честность. Я всегда говорю в лицо то, что думаю. Понимаешь? И мне не нужна никакая выгода, которую я могу притворством добиться. Мне не нужно бессмертие. Не нужен почёт. Не нужна власть. Не нужны технологии. Не нужна чужая любовь. Я просто хочу, чтобы никто не смел покушаться на мою свободу. И всё. Разве это так много? Ева закрыла глаза: яркое солнце слепило глаза. — Это иронично, да? Я имею ввиду, что я ведь плохой человек. Все меня считают плохим человеком. Может, это так. Со стороны виднее. Но я хотя бы не покушаюсь на чужую свободу. Со стороны кажется: ну и что? Свобода — это вторично. Куда ценнее жизнь, власть, сила… Только вот шутка в том, что без свободы ничего этого не добиться. Об этом все как-то забывают, а я вот помню. Я всегда об этом помню. Я засыпаю с этой мыслью. Я просыпаюсь с ней, — Оптимус не прерывал монолога Евы, и та была ему благодарна. Она хотела высказаться, потому что держать всё в себе с каждым днём становилось лишь тяжелее. Винс стал лишь тем, кто невольно закинул спичку в бензин, — хотя, куда мне уже говорить о свободе? Я не свободна. Я в твоей власти — хочу того, или нет — мою судьбу решаешь ты. Уже решил. И мне остаётся только говорить тебе, всем вокруг о том, что как это важно — свобода. Как это хорошо и приятно. Это пустое сотрясание воздуха. Я знаю, — Ева замолчала. — Ты свободна, — Оптимус звучал решительно. — О, правда? То есть я прямо сейчас могу выйти и попросить тебя никогда о себе мне больше не напоминать? Я могу прожить жизнь и умереть без тебя? Шути больше. У тебя выходит. — Разве свобода — это про внешнее? — Оптимус замедлился, а после и вовсе остановился на обочине. — Никакие кандалы и метки не сделают кого-то рабом. Пока свободна твоя сущность — свободна и ты. Никакой мнемохирург, исправив память и переписав личность, не сможет изменить Искру. А твоя, Ева, я уверен, всегда будет свободна. — Ты подменяешь понятия, выставляя всё в выгодном для себя свете. — Я лишь говорю о том, что думаю, моя Искра, — штекер аккуратно оплёл запястье Евы, — пожалуйста, подумай над тем, что я сказал. Ева молча попыталась отстегнуть ремень, но тот не поддался. Тогда она захотела открыть дверь, но та оказалась заблокирована. — «Свободна», говоришь? Оптимус тронулся с места, набирая скорость. — Манала я твоё извращённое понимание свободы, Оптимус Прайм. И ваше всеобщее желание потакать проблемам, а не решать их. — Прости, — Оптимус зазвучал неожиданно тихо, — я люблю тебя. Ева в ответ лишь тихо хмыкнула. Получалось иронично: ни Оптимус не услышал Еву, ни она его. Впрочем, как и всегда.Драббл 62
Ева валялась на кровати, раскинувшись звёздочкой. Пилила взглядом потолок Немезиды. Всё такой же неизменно фиолетовый. Да, в её жизни стало очень много фиолетового. Даже слишком. В отсеке стояла приятная, привычная тишина. Нет, Ева не была одна. Лило, вероятно, стояла у стола, разглядывая звёздную карту; Мегатрон сидел на диване, изучая что-то в датападе, а Оптимус, может, просто сидел подле него и о чём-то думал. Или смотрел на Еву. Ева не знала, когда её тюрьма стала домом. Да, именно так. Домом. И речь шла не об отсеке — большом отсеке, в котором Ева и Лило сидели уже будто вечность — а про… Про тех, кто в этом отсеке жил. Подавить шумный выдох не вышло, но на это никто внимания не обратил. Ева не знала, что с ней случилось. Она никогда не думала о том, что сможет полюбить тех, кого ненавидит. О да, Ева ненавидела всех троих. Оптимуса и Мегатрона, даже, может, немного Лило. И её пленители, её насильники, её палачи… Но если бы была только ненависть, то это было бы привычно. Была ещё и любовь. Ева не знала, в какой из дней заточения она пришла. Просто когда-то Ева заметила, что в мыслях стала к каждому обращаться «мой» или «моя». Просто стала иногда дарить Лило поцелуи в щёку, не несущие в себе никакого пошлого контекста. Просто стала задумчиво гладить Прайма по антенне, проходя мимо за чашкой крепкого чая. Просто стала частенько перебрасываться политическими шутками с Мегатроном. И всё это «просто» открывалось с совсем другой стороны. Еве становилось комфортно. Ева привыкала. Ева не знала, был ли это стокгольмский синдром. Наверное, нет. Потому что Ева всё также ненавидела, всё также хотела сбежать или умереть. Но вместе с тем она понимала: теперь у Евы есть ещё одна проблема. Её чувства. Её… Новая семья? Ева никогда не думала, что у неё будет жена и два мужа. Никто из них никогда не признавался друг другу в любви, и Ева очень боялась того, что сдалась первой. Что она стала первой и последней в их квартете, кто стал испытывать настоящие чувства друг к другу. Не болезнь. Не вынужденная игра. Не ложь. Можно ли было любить троих — троих! — одинаково? Одинаково желать, одинаково ощущать щемящую нежность к каждому? Ева закрыла глаза. Ева хотела спокойствия. Хотела свободы. Хотела того, чтобы события последних лет никогда не происходили. Но теперь у Евы были те, кого она должна была спасти. В том числе и от себя же самой. Это было столь странно. Для Евы не существовало большей угрозы, чем эти трое. И всё же она желала их защитить. Может, она и правда сошла с ума? — Вопрос на миллион, — голос Евы прозвучал очень громко в тишине, — что делать, если не знаешь, как относиться к ситуации? — Приспособиться, — голос Лило звучал немного задумчиво. — Смириться, — Оптимус говорит с ленцой и явно над ответом долго не думал. — Если это очередной депрессивный эпизод… Ева прервала Мегатрона. — Я просто пытаюсь разобраться в себе, хорошо? — Ева с силой провела ладонью по лицу. — Я подумала, что люблю вас. И какая же это, сука, проблема — любить вас и ненавидеть одновременно. Никто Еве не ответил, и от этого нечто хрупкое внутри сжалось от страха. — Да ладно! Неужели никто не хочет ответить взаимностью? — Ева стремительно поднялась с постели и почти влетела в ванную комнату. Дверь не запиралась — ну, конечно — но это было и неважно. Еву вывернуло прямо в унитаз. Да, проблемы точно были у Евы в голове. Неужели она так низко пала, что готова не только любить своих врагов, но и вымаливать у них любовь? Губы от этой мысли скривились в усмешке. Дверь в ванную тихо отворилась, и в неё вошла Лило. Быстрым взглядом отвела Еву, присела на пол рядом. — Тебе плохо? Может, попросить тебя отвести к Шоквейву? — Лило прижалась губами к чужому лбу и тут же отпрянула. — Ты вся горишь. — Сгораю, — тихо поправила Ева, — оттого и несу всякий бред. — Глупости, — Лило помогла подняться Еве, — всё хорошо. Тебе просто нужен отдых. Ева качнула головой. Отдохнёт она только в могиле, а смерть ей не грозила миллионы лет. — Лило, я тебя люблю, — Ева жалобно булькнула, вперившись взглядом в лицо девушки напротив. — И ты мне очень дорога, — после тихой заминки ответила Лило, — пойдём. Я наведу тебе чай. Впрочем, чай не понадобился. На тумбочке близ кровати уже стояла полная кружка. Ева обвела пристальным взглядом двух мехов. Те всё также сидели на диване. — Спасибо, — Ева аккуратно высвободилась из хватки Лило, направившись к кровати, — я посплю. Не шумите, хорошо? Просить было и не нужно. У них четверых было не принято прерывать чужой сон. Как и жизнь. Как и бесконечный круг заточения. Как и… Ева залпом выпила свой чай, а после легла лицом в подушку. Сон почти сразу сморил её, и снилось ей нечто, похожее то ли на свободу, то ли на взаимную любовь.