Когда-то давно

Когда-то давно солнце было ярче, трава зеленей, небо яснее. Когда-то золотые глаза напротив, наполненные детским ребячеством вызывали такой же детский восторг. Когда-то давно он мог просто предложить поиграть в догонялки и отказываться не хотелось. Предложение порисовать —обыденность, что-то что они делали всегда. Люэр всегда говорил что он хуже, Укун всегда пытался доказать обратное. Когда-то давно они собирали цветы. Зелёные холмы родной хуагошани были покрыты сотнями разных цветов, Укун не знал даже названий. Он помнит как учил своё солнце плести венки, как взять одуванчик, чтобы стебелёк не сломался с хрустом, помнит, что его рыжее счастье так и не научился плести венки. Он помнит как дарил Укуну белую сирень. Помнит как искал лучшие ветки, самые пышные цветки. Помнит с каким трепетом он собирал цветки в аккуратный букетик, сколько чувств разом пылали в нём, когда наконец подарок переходил в другие руки. Михоу отчётливо помнит, что Укун никогда не знал значение белой сирени. Когда-то давно, без доли смущения они плескались в реке. Годы никогда не заберут воспоминания о глупых играх этой рыжей бестии. Не заберут того былого чувства восхищения, когда чужая шерсть сияла золотом от воды, не заберут воспоминаний о том, как Укун над этим восхищением смеялся, пытакаясь доказать, что пурпурный отлив чужой шести не хуже. Когда-то давно на утёсе они считали звёзды. Михоу помнит как Укун всегда сбивался, помнит как сам мухлевал, лишь бы увидеть чужое до жути забавное от поражения лицо. Хочет забыть как щёки и кончики ушей залило краской, когда его рыжая бестия с непривычно серьёзным лицом, объясняет, почему они как те две особо яркие звезды в небе, что всегда рядом. Когда-то давно их идиллию прервали. Когда-то давно Укун с лёгкостью смирился с колкостями. Когда-то давно, Михоу вспомнил каково, когда злоба наполняет до краёв. Чужие образы за столом мутные, однообразные, лишь его звезда яркая и отчётливая в воспоминаниях. Он не помнит их слов не знает разговоров взгляд направлен в тарелку, где лежит одинокая груша да пару бананов, а в голове лишь мысли о том, какой же стул неудобно большой, откуда-то со стороны ему предлагают налить вина. Михоу не слышит, лишь шкребёт когтем красное пятно на древесине от сока, где-то со стороны разносится смех. Когда-то давно, после шумного пира его впервые называют Уконовской шавкой, когда он помогает своей чертовски пьяной любви встать на ноги. Он не различает кто это был, ему без разницы, но неприятный осадок где-то глубоко давит. Сидя рядом с спящим Укуном, Михоу прогоняет этот осадок мыслью о том, что будь Укун не пьян, он бы не позволил никому относится к себе как к шуту, не позволил бы такую ругань за столом. Но он всегда позволял. Он отчётливо помнит, как был удивлён, когда увидел такое знакомое восхищение в чужой мадженте, помнит как тут же отвернулся, стиснув зубы. Помнит как эта самая маджента смотрела на него с добротой. Помнит как этот выходец небес выловили его, в тот самый редкий момент одиночества и со всеми почастями в речи требовал разговора. Помнит, что не верил ни слову, что отвечал сухо и смотрел злобно, помнит что Лазурный лев…? Его ведь так звали? Лишь неловко улыбался. Помнит как стал мягче к чужой мадженте, как сменил сухие ответы на мягких говор. Когда-то давно колкости за тем самым столом стали обыденностью, он лишь тихо порыкивал, проклиная, что эта чёртова птица сидит прямо на против, помнит как хотел чтобы уже привычная маджента заняла это место. Помнит как в его адрес бросили «Укунова прислуга», как Укун беззлобно попросил Пенга прекратить. Михоу было всё равно, но он перестал дарить сирень. Когда-то давно всё пошло не так. Родная маджента вонзила кинжал предательства под самое сердце, за столом озвучивая громкие глупые идеи, которые почему то все слушали. Родная любимая звезда покинула их надолго, ушёл в небесные чертоги и вернулся, как уже сейчас кажется, с проклятьем. Выходец небес лишь подливал масло в огонь, из головы не выходила мысль, что всё это было лишь для этого момента. За громким пиром тост «за справедливость», на чужих устах «долой императора», и только он молчит. Михоу не хочет вспоминать как он отдалялся от них совсем, как на собраниях пытался их вразумить, как Укун совсем перестал его слушать. Ненавидит то, что своими словами его звезда заставляла его верить, что всё и вправду будет хорошо.

***

Михоу любил выигравать споры, любил с лукавой улыбкой говорить надоевшее «а я говорил». Но сейчас вздыхая воздух полный пыли и песка от боя, он не хотел оказаться правым. Ноги дрожат, оружее еле лежит в руках, паника на задворках разума из маленькой подпаленной соломинки разрастается в пламя. Каждый удар даётся тяжелее, тени не послуслушней, он не поспевает прикрывать Укуну спину. Не хочется вспоминать, как Укун его прогнал к названный братьям, обещал что справится сам. Не хочется вспоминать, что через пару десятков минут он «сдался», так потом это назовёт лев. Помнит как небесная армия забрала его солнце, помнит как упал на колени от бессилия, как держал слёзы, помнит что не вышло, помнит, что в его сторону в тот день не было брошено ни одного обидного слова. Этот день засел в памяти так крепко, как и ночи после него, одинокие и холодные, тяжёлое осознание не давало сомкнуть глаза. Когда-то давно чужая маджента перестала сиять восхищением, наполнилась обидой и злобой. Этой обидой он заразил братьев, с чужих уст слетали речи о предательстве, Михоу не слушал, не верил, лишь думал о тех временах, когда всё было хорошо, когда проблемой было отмыть руки от запаха божьих коровок, когда чужая улыбка грела душу. Когда-то давно братья покинули гору. Когда-то давно, он вспомнил что такое одиночество. Шли дни, недели, месяцы. Но никого не было, что-то подсказывает что и не будет, но он верит, что не прав. Ходит на утёс, считает звёзды, больше не сбивается и не мухлюет, но не кому оценить его старания. Ходит на поляну, и плетёт венок из любимых Укуном одуванчиков и ромашек. Не хочет вспоминать, как слёзы падали на лепестки, как он оставил венок гнить в траве. Помнит, как начал замечать, что та счастливая обезьянка с пурпурный отоивом на шёрстке из прошлого совсем не похожа на того, кого он видит в отражении реки. Помнит как все дни стали как один, как он потерял надежду. Помнит, когда силы на слёзы кончились, и он просто перестал. Размытым пятном в пямяти остался момент, когда спустя почти вечность он вновь увидел Укуна. Реального, тёплого и приятного, обнимающего и говорящего много всего, Михоу слушал краем уха и лишь смотрел на его красные глаза и не убирал руки с его исхудалого тела. Помнит как Укун судорожно взял его за щёки, долго смотрел в совсем незнакомые глаза напротив: уставшие и печальные. Говорил так быстро, почти тараторил и всё спрашивал всё ли впорядке, не слишком ли было тяжело. Михоу помнит что тогда молчал, лишь смотря на своё солнце и не понимал, почему ничего не чувствовал. Помнит что взгляда Укуну хватило, помнит как задрожали его руки, помнит всхлипы, мокрое плечо одежд. Помнит, что именно тогда он разучился утешать, помнит что тогда не проронил не слезы. Помнит, что тогда его не отпускала бессонница, помнит как Укун лежал у него на коленях и всё рассказывал что с ним было за это время, так они просидели полночи, так его рыжее счастье и уснуло. Михоу помнит что остаток ночи всё гладил его по голове, боясь что утром его с ним уже не будет. В памяти каждое давнее обещание Укуна чёткое, дословное, Михоу лишь не помнит дат. Помнит как в нём вновь загорелся слабый огонёк надежды, помнит что вновь начал улыбаться и мечтать о том далёком хорошо, когда они вместе смогут быть счастливы вновь, после всего, после путешествия Укуна. Обещает себе, что признается в этом далёком хорошо, когда вновь зацветёт сирень. Помнит как огонёк гас вновь, как любовь плавно перетекала в нечто иное. Помнит как кончилось путешествие. Помнит что укун не вернулся. Помнит как пустоту внутри напомнила ненависть, помнит как он сравнивал себя и новых друзей Укуна, не понимая почему он выбрал их, как ненавидел каждого. Как ярость застелила ему глаза.

***

Не помнит когда Укун стал ему врагом. Не помнит как они сражались, как пришли к этому, что говорило его солнце и как тогда это жгло душу. Не помнит первый удар, не помнит пятый, не помнит тех самых пилигримов, что стояли в стороне, не помнит в какой части горы они сражались, с трудом припоминает золотой нагрудник на Укуне, красную повязку у него на шее, и то что обруча на его голове больше не было. Помнит прожигающий взгляд ледяного золота. Как чужая рука сжимала глотку, как когти ломались, когда он царапал тот самый нагрудник, пытаясь вцепится хоть во что-то, чтобы выбраться. Помнит как слёзы градом лились по лицу. Помнит удар посохом по голове, тот отвратительный хруст, пробирающую боль, тот болезненный крик, что вырвался из него, как он, сжавшись, выл держась израненными руками за правую часть лица. Помнит, что Укун в этот момент остановился, за красной пеленой не видно его лица, но Михоу уверен, что тогда его прожигало такое же ледяное золото. Он не помнит, чтобы вставал после этого, не помнит последнего удара, не помнит как хрипло дыша, он лежал на холодном камне, доживая последние минуты своего жалкого существования, не помнит как в один миг вся боль прошла. Он не помнит что было потом, знает что было плохо. Помнит холод, лютый мороз, женский тихий, почти шёпот, спокойный но строгий. Помнит как не слушая он кивнул, как ему в руки вложили ключ. Помнит как глубоко он вздохнул свежий летний воздух сразу после, как лёгкий бриз просачивался сквозь шерсть, принося живительную прохладу, как он так просидел несколько часов, пытаясь собрать всё случившееся в кучу. Помнит как мороз заставил его встать и пойти, как по тихоньку он приходил в себя, осознавал что он жив вновь. Помнит как тяжело было найти хоть какой-то водоём, помнит как он долго смотрел на шрамы от смертельных ранений на своём теле. Помнит как там же он пытался вспомнить заклинание изменения внешности. Помнит, что когда рассудительность полностью вернулась к нему, он тут же выкинул ключ, вспоминая, что это был за демон, вернувший его к жизни. Помнит как ярость вновь накрыла его, как боль пронзила тело, но не физическая, нет, это в разы хуже. Это хуже того, что загорелось когда-то давно в чужой мадженте, это больше чем то, с чем он пришёл к пелигримам. Помнит парня с посохом, помнит что на полную перемену всего, ему тогда было всё равно, помнит как думал размазать мальчика об стену, но на деле лишь мягко поддельно улыбался, говорил что у него есть патенциал. Помнит почти знакомое разочарование в глазах смертного, его полное горечи лицо. Почему от этого легче, почему то хочется заставить всех узнать что он чувствовал, хочется увидеть такую же горечь на лице Укуна. Колкости льются одна за другой, а на лице у парня полная безнадёга, последний шаг этого безумного плана —размазать его об стену, но Михоу медлит, всё издевается над бедным юношей. Затянул, и пришёл хозяин собачки. Михоу тут же отлетает от парнишки, приземляется на четвереньки, но тут же встаёт. Перед ним всё тоже золото. Укун личной персоной, но сирень завяла, восхищение исчерпалось. Навскидку Макак отличий не находит, натягивает свою новую маску, за которой прячет осколки своей былой личности. Тянет гаденькую улыбку и сыпет колкости, что-то в чужом взгляде совсем не то, но он не видит. Чужие удары жалеющие, но он не замечает. Эмоции переполняют и большая часть из них, кипящая ненависть, от них и громкие речи и уверенные колкости. Но что тогда, что сейчас их битва кончается быстро и предсказуемо. Макак помнит как он начал осознавать как сильно изменился весь мир. Как он удивлялся электричеству, вывескам, машинам, знакомым цветам, бутоны которых ныне в разы больше чем раньше. Помнит как в нём не стыла ненависть, как от безысходности всё это приходилось принимать на себя ученику короля обезьян. Макак помнит как начал сравнивать его с Укуном, не с тем прекрасным и блестательным мудрецом равным небу, нет, с той маленькой обезьяной с искрой в глазах, что махала палкой и говорила что в один день станет великой. И почему то это грело душу, но и подпитывало ненависть, рождённую из старой любви. Помнит как малец начал занимать его дыру в сердце, но совсем забыл как любить, но знал как ненавидеть и продолжал. Снова и снова, колкость за колкостью, а малец терпел и не смел говорить оскорблений в ответ. Макак никогда не понимал почему. Помнит когда в одинокие вечера под гул машин он снова начинал думать об Укуне, пытался вспомнить его взгляд в их первую встречу после всего, но в памяти всплывало лишь то ледяное золото. От одного воспоминания тряслись руки, Макак не понимал почему. Ледяное золото преследует его во снах, заставляет подрываться посреди ночи, руки дрожать, а лёгкие не пропускать воздух. Каждый день Макак смотрит на город, на толпы людей и демонов и чувствует себя лишним. Это чувство въедается в мысли особенно сильно, когда он месяцами один. Вспоминая прошлое, Макак всё-же признаёт что Пенг был прав. Он тень, тень великого короля обезьян, тень себя прошлого. Макак помнит как начал следить за МК, как наблюдал за его врагами, битвами с ними же, как пугал тенями мальца в тёмных углах, как на него нападала тоска, от одного лишь вида его дружбы с той драконшей. Когда-то совсем недавно слежка за парнем стала нормой. А потом смертный холод, непросветная вьюга. Холод женским голосом диктует что делать, но Макак не хочет слушаться, холод грозит смертью и тень идёт в путь. Он помнит как его не покидала тревога в те дни, как иногда его посещала паника. Помнит как он перебирал планы лишь бы выжить, помнит как внезапно вспомнил как же он любит жизнь, даже если его жизнь это одиночество на крышах небоскрёбов. Помнит как эта ведьма назвала на него большее проклятье, помнит что не мог не идти дальше, не мог не подчиняться. Помнит как наконец нашёл способ выбраться из ледяных оков, помнит, что об огне самади слышал лишь пару слов, помнит что полагался лишь на чуйку и удачу, и не важно, что с ней у него натянутые отношения. Слишком мало времени, слишком много страха. Немного стараний, много жестокости, перед малым извинится потом, да и он сам не послушался. Его другу лучше поспешить с ритуалом, иначе кольцо самади из девчонки Макак дастанет голыми руками. И он поспешил. Секунда, вспышка, Макак закрывается от жара руками, отлетает на пару метров от силы огня и чувствует запах палёной шерсти, но не обращает внимания. Его волнует лишь приобретённая свобода, лишь пропавший шёпот, отступивший мороз. Следующие моменты мутно отражаются у него в памяти, помнит что старое доброе тактическое отступление не сработало, помнит как Укун вытянул его из портала, как мог только он, знающий как работают силы Макака лучше кого либо другого. Помнит как бросил первую отговорку которая была на уме, как вновь задрожали руки, хоть и взгляд и в половину не такой как в тот день, абсолютно не помнит что в нём было разочарование и доля злобы, не замечал что Укун тогда всё время был на нервах. Ярко помнит, что мк отказался уходить, помнит что мальчишка не бросил подругу даже в таком случае, помнит те пару безмолвных секунд после, когда он с Укуном просто смотрели друг на друга. Помнит как зачем-то помог мальчишке, почему-то согласился помочь ему вновь, на мгновение потерял какую либо надежду и с трудом переборол страх перед битвой. Не хочет вспоминать, что даже под контролем Укун бил не слишком сильно, ссылается на то, что это лишь из-за учения монаха. Помнит как болело всё тело, но на душе было непривычно спокойно тем вечером на утёсе, под алыми лучами заката. Помнит ту короткую перепалку с Укуном, то как он быстро ушёл в тишину, чтобы просто отдохнуть. Сейчас в очередной раз сидя на крыше он держит в руках тот маленький милый рисунок, который мк положил к тарелке лапши и почему то на душе становится капельку легче. Углы осколков смягчаются, а лица вновь касается мягкая улыбка, не такая как раньше, но это уже не важно. По тихоньку приходит осознание что «когда-то давно» уже не так важно как сейчас, по тихоньку к нему возвращается спокойствие.