Полуденное солнце

Ивану кажется, что этот пир никогда не закончится — нет конца и края смене блюд, мерцание свечей раздражает глаз, а звуки смеха и голосов кажутся чересчур шумными, давящими. — Я хочу уйти к себе, — произносит он, поднимая вялый взгляд на старшего омегу. Юноша внутренне готовится к тому, что начнутся возражения и требования досидеть праздник до конца, но, к его удивлению, Олег молча кивает, вызываясь сопроводить его до покоев. — Я и сам дойду, — он отнекивается, но едва ворочая языком, а ноги переставлять и того тяжелее. — Вы устали. Был долгий вечер, — и у Ивана нет сил размышлять, отчего голос омеги звучит глухо и почему тот стремится не смотреть ему в лицо. «Насилу вытерпел!», — думает юноша, наконец оказываясь один и сразу в изнеможении падая на постель, — «Все, больше они ни на какой пир меня не затащат! Только если силой внесут!». Он спит долгим сном, просыпаясь далеко засветло, и то с трудом поднимая голову от подушки. «Я же не пил вина», — рассеяно думает Иван, садясь в постели и растирая лицо ладонями. Воспоминания минувшего вечера выстраиваются в какофоническую картину — череда чужих лиц, запахов, рук, стремящихся коснуться, глупых, раздражающих его льстивых речей о красоте черт лица и стройности фигуры. Передернувшись в отвращении, он поднимается на ноги, подмечая отсутствие аппетита — вчера вечером кусок в горло не лез, да и сейчас мысль о еде вызывала отторжение. Нахмурившись, юноша проводит рукой по лбу, осознавая, что лицо слишком уж горит, а низ живота потягивает. «Черт, это точно оно!», — с досадой осознает он, — «Течка… Как всегда вовремя!». Выбравшись из спальни, Иван сразу сталкивается со слугами, которые участливо предлагают остаться в покоях и принести все, что требуется царевичу. Не без досады оглядев лица, что смотрят на него вкрадчиво и внимательно, он лишь просит принести воды. «Караулили что ли…», — с шумом выдохнув, Иван захлопывает дверь, вновь падая в кровать. Он уже знает, что первые сутки будут ощущаться дискомфортно, но пока чистое сознание все еще при нем, и то, что будет дальше, пугает его много больше болезненного чувства в паху и нарастающего жара. «Я же…просто смогу перетерпеть, да?», — размышляет он, но мысли расплетаются, словно крошащаяся волокном нить. Вялость перетекает в сон, в котором тело стремится набраться сил перед грядущими, изматывающими днями. Вновь раскрыв глаза, он с недовольством осознает, как одежда раздражает чувствительную до предела кожу, запирает и так пылающее тело в духоту, и с коротким шипением стягивает колющую и щекочущую рубаху, оставаясь обнаженным. «Ничего, как-нибудь справлюсь», — думает Иван, сжав зубы, — «Переживают же это как-то омеги, и я переживу». Помимо возбуждения, искрящегося в теле с каждой минутой все сильнее и сильнее, он тонет в душевной ранимости, возросшей восприимчивости к каждой мысли и чувству, что рождается в груди. Пробудившаяся омежья сущность внутри с каждым часом захватывает все больше контроля, погружая его в чувства, ощущения и воспоминания, которые Иван в трезвом состоянии сознания твердо и решительно гнал от себя. Обида, боль, сожаление, злость, отчаяние и тоска — все сплетается в тугой, царапающий душу комок, встает перед глазами холодным, искаженным ненавистью лицом. …Если бы ты знал…как мне невыносимо видеть твое лицо… Ты мне не нужен… Заткнись, тварь… «Он…он даже не выслушал меня», — юноша, обхватив подушку, прижимает ее к себе, — «Не дал хоть слово сказать!», — сердце его предательски сжимается, затопленное горечью. «Нет, не важно, не надо, мне не надо думать о нем… Ничего хорошего не будет», — и в порывистых вздохах тонет отторгаемая им тоска, — «Только хуже». Но мысли никуда не уходят, продолжая кружить в голове тяжелым, нестройным роем — картины боли, доставленной Князем Тьмы, мешаются с образами пылкой, страстной близости. И это заставляет глухо стонать, в бессилии вгрызаясь в край покрывала. Стыд и желание переплетаются в змеиный клубок, и ивановы руки почти не подчиняются его воле — ложатся на припухшие, до болезненности чувствительные соски, скользят меж дрожащих, разведенных бедер. …Вкусный… Боги, как ты пахнешь!.. туман сладкого яда в голове воскрешает образ за образом, и это рождает муку телесную, происходящую из невозможности насыщения здесь и сейчас, и муку душевную, обличающую потерю, что он отказывался даже принимать как таковую. «Нет… Черт…так…так плохо…», — он переворачивается на живот, путаясь ногами в покрывале, — «Кощей…». Пальцы добела сжимаются на ткани, и омега давит болезненный всхлип в скомканных складках, что тут и там стали влажными от вязкой, текущей по бедрам влаги. Из пелены беспамятства его вырывает протяжный скрип двери. Подняв мутный, затянутый поволокой вожделения и отчаянной, иррациональной надежды, Иван, конечно же, видит на пороге совсем не того, кого ожидал. «Это не его запах», — мгновенно осознает он, издавая звук средний между разочарованным вздохом и предупреждающим фырком, — «Это не мой альфа!». — У-у-йдите, пожалуйста, — он в отвращении морщится, прижимаясь взмокшей спиной к изголовью кровати, — Я этого не хочу! Ноздри щекочет чуждый феромон, что с каждой минутой становится тяжелее и гуще. Смородина, яркая, сочная — кисло-сладкий вкус ягоды, отдающий терпким ароматом листьев. Юноша ощущает, как его начинает мутить, а тело, так же жаждущее плотского удовлетворения скручивает еще сильнее. — Как же не хочешь? — улыбается альфа, проходя в комнату и запирая за собой дверь, — Лицом пригож, тонкий, звонкий… Разве такой красивый омега может не хотеть? — Нет! — Иван торопливо и неловко сползает с постели, утягивая за собой покрывало, в которое судорожно закутывается, стремясь скрыть наготу, что уже жадно и алчно пожирают взглядом, — Прошу, уйдите! Вам…вам вообще нельзя здесь быть! — нахмуривается он, до бела смыкая пальцы на щекочущей распаленное тело льняной ткани. «Это же омежья половина терема…», — мысли прыгают в голове, путаясь, — «Как вообще чужой альфа…мог…мог оказаться здесь…». Он фокусирует взгляд на лице мужчины — темные, почти черные сейчас глаза, отблескивающие жадным вожделением, такого же цвета короткие волосы, смуглая кожа. И альфа с вкрадчивой, обещающей многое улыбкой сбрасывает с себя кафтан, а за ним и рубаху так, словно имеет на все происходящее полное право. «Н-надо закричать? Позвать стражу?», — в горячей голове омеги все плавится, весь он — оголенный на острие ножа инстинкт. Возбуждение мешается с тревогой, и Иван переводит беспомощный, влажный взгляд на дверь. Порывисто выдохнув, бросается к ней, да только лишь путается ватными ногами в покрывале, неловко спотыкаясь. — Давай, иди ко мне, — со смехом мужчина с легкостью ловит его, обхватывая крепкой хваткой за талию, и дразняще прикусывая плечо, — Шустрый какой! — Нет, — твердо произносит Иван, оскаливая зубы, в то время как его шею обнюхивают. Пусть касания отзываются в теле потряхивающей дрожью, при мысли о том, что сейчас этот альфа овладеет им, в груди клокочет паника. Все это не то — не тот запах, не те руки, что обжигают жар жаром, а не дарят прохладу, не тот голос, которому бесконечно далеко до темной глубины хриплого шепота. И хотя от ощущения твердой плоти, вжимающейся в поясницу, живот инстинктивно поджимается, все ощущается фальшивым, ложным, неправильным. — Нет? У тебя же течка, ты сейчас еще умолять будешь, глупый, — снисходительно, даже ласково шепчет мужчина на ухо, разворачивая его лицом к себе, — Не робей, будет хорошо. И ртом завладевает чужой язык — целуя жадно, страстно, стремясь сразу продемонстрировать главенство. «Нет, нет! Я не хочу!», — с отчаянием думает юноша, резко мотая головой из стороны в сторону. — Нет!!! — он укладывает ладони на широкие плечи, силясь оттолкнуть чужое тело от себя. — Кричать-то ты, конечно, можешь, — язык плашмя скользит по шее, бесцеремонно и нагло вылизывая кожу в месте возможной метки, — И будешь, -альфа опускает руки на ягодицы, многозначительно сжимая мягкую кожу, — Но не переживай, никто не будет нам мешать… В ответ Иван, взбрыкнувшись, ужом пытается выскользнуть из рук, но тело слабое, ватное. Его подхватывают, с легкостью возвращая в кровать, а попытки отбиться лишь множат вожделеющий блеск в глазах напротив. — Неужели ты еще не понял? — мужчина нависает сверху, в одну ладонь перехватывая брыкающиеся руки, а другой оглаживая пылающее лицо, — Нам с тобой лучше поладить, синеглазка, — подушечка пальца альфы скользит по припухшей губе, поглаживая и надавливая. — Это ты не понял, — Иван, клацнув зубами со всей мочи кусает альфу, и это жест не распаляющий сладострастие, а откровенная попытка отгрызть палец. Раздраженно цыкнув, князь отстраняется, и тяжело дышащий омега поднимается на локтях, наблюдая как взгляд мужчины мрачнеет, наливаясь злостью. — Я не буду спать с тобой! — он сглатывает в пересохшем горле, — Мне от одного твоего запаха тошно! — и в подтверждении слов омега проводит тыльной стороной ладони по губам, словно стремясь стереть чужие касания. — С тобой уже все решено, — рычит альфа, вновь наваливаясь сверху: «Мне нужен этот союз, даже если с ним идет такой дрянной омега в придачу!» — Не захочешь по-хорошему — будет по-плохому. Руки смыкаются на талии, чужие губы вгрызаются в ключицу, чтобы после спуститься к соску и наградить пылким полуукусом -полупоцелуем. Иван с шипением выгибается, стремясь уйти от касаний, но альфа держит крепко, до синяков сжимая бледную плоть, норовя развести в стороны и зафиксировать его брыкающиеся ноги. Запах смородины усиливается, вставая в горле дерущим клоком, не позволяя толком вздохнуть. И от этого вожделение, что сжирало с головы до пят, внезапно переходит в дикую, злобную ярость, придающую сил. Зарычав, Иван на секунду расслабляется, даря мужчине иллюзию покорности, и как только руки того поднимаются с бедер на талию, обхватывает ногами торс альфы, и набрав в грудь воздух, переворачивает того на спину, оказываясь сверху. — Я. Сказал. Тебе. Нет, — он злобно выплёвывает каждое слово прямо в лицо князю, и после с неожиданной силой смыкает руки на широкой мужской шее. Но все же их возможности мало соизмеримы — и спустя несколько секунд пальцы омеги силой разжимают, и тогда, оскалившись, Иван резко подается вниз. Но то далеко не движение поддавшегося инстинкту омеги, что жаждет поцелуя. Он что есть мочи вгрызается в лицо мужчины, по-звериному, дико, не чураясь прокусить до металлического привкуса на зубах, одновременно неистово царапая ногтями всякий участок кожи, до которого может добраться. И своего он добивается — с громкой бранью альфа резко отталкивает его от себя, и слетевший с кровати юноша оказывается на полу, ударяясь локтями и коленями о половицы. — Бесноватый!!! — с яростью бросает князь, растирая кровь, текущую по лицу из прокусанного носа и щек. Иван в ответ даже не удосуживается словами — только рычит, оскаливая зубы и вновь натягивая на тело попавшееся под руку покрывало. Они сталкиваются взглядами, и все в лице омеге говорит о том, что альфа, быть может, и возьмет его, да только едва ли живого и сознательного. Князь отвечает ему таким же широким, озлобленным оскалом, и, отпустив реплику на незнакомом Ивану языке, с громким хлопком двери покидает покои омеги. Проходит несколько минут, прежде чем тот поднимается на ноги, и шатающейся походкой подбредает к двери, дрожащими пальцами пытаясь нащупать задвижку. Таковая была в его покоях беты, но омеге запереться изнутри было нельзя. «Воды…воды хватит», — думает он, скосив взгляд на кувшин на столе, и подхватив стул, подпирает ручку. Защита хилая, но решив, что это лучше, чем ничего, а скорее, не имея сил обезопасить себя больше, Иван вновь оседает на постель. Заскулив, он сворачивается калачиком. Юноша резко ощущает себя окончательно обессилевшим, вспышка ярости обращается в слабость, и вопреки жару, вновь распускающемуся и пульсирующему в паху, ему хочется укутаться. Отошедшее было вожделение вновь нарастает, меж ног влажно, горячо, зуд щекочет изнутри, заставляя ерзать, в бессилии смыкая пальцы на ткани. Всхлипнув, Иван нашаривает покрывало, накрывая себя с головой. Вся его сущность желает ощутить прохладу серой кожи, объятие, что смыкается крепким замком, руки, что с силой сжимают бедра, притягивая к себе и награждая чувством наполненности, что перетекает в чувство полноты, доступное лишь в слиянии. В комнате до сих пор висит омерзительный запах другого альфы — нет никаких пряностей, нет никакого прогревающего аромата раскаленного металла, и он один на этих раскуроченных, сбитых простынях сшитых из лучших тканей царских закромов. «Он не придет…он не придет ко мне…», — эта мысль бьется в его голове что птица с подбитым крылом, — «Не придет…он прогнал меня…он не хочет…не придет», — по пылающим щекам стекают горячие слезы, и протяжно заскулив, омега прячет лицо в подушку, хороня свой плачь. Четыре дня проходят в состоянии, порой приближающемуся к агонии — с небольшими передышками на тревожную, рваную дрему он изнемогал от желания, что не находило своего удовлетворения, сжирая изнутри, отливаясь болезненной судорогой. И дымка сна не приносила краткого облегчения — в ней поступью иллюзии просачивались руки мужчины, которого он так жаждал и ненавидел одновременно. Но раскрыв глаза, он из раза в раз находил себя в неизменном одиночестве, и до крови раскусывал губы в попытках сдержать разочарованные, тоскливые стоны. Однако пытка постепенно сходит на нет, и на третью ночь Ивану удается уснуть, а утро дарит свободу от пылающего в чреслах вожделения. «Закончилось», — думает он, переворачиваясь на смятых и изгрызенных, пропитавшихся запахом трав простынях, и утыкаясь в потолок пустым взглядом. Тело больше не горело и не зудело, лишь кожу на животе неприятно стягивала подсохшая корка семени — и, хотя свои руки больше болезненно распаляли, чем приносили удовлетворение, он все равно не мог удержаться от того, чтобы поддаться порывам коснуться себя. Самым худшим из этого было то, чье имя стекало из его уст в эти моменты. Поднявшись на ноги, юноша оглядывает покои внимательным взглядом, словно впервые видя эту комнату по-настоящему. Оскалившись, он распахивает сундук за сундуком, выуживая любезно преподнесённые наряды — лучшие ткани, лучшие швеи трудились, ведь царь для сына-омеги казны не пожалел, а значит богат и влиятелен так же, как и раньше. Все на показ, все на смотрины, а сейчас все рвется, а что не поддается ослабшим после течки рукам — грызется зубами. «Ненавижу. Быть. Омегой», — думает он, и лицо юноши искажается отвращением, — «Если бы он меня повязал и пометил…я бы…я бы…», — и он на мгновение поднимает взгляд в зеркало, сталкиваясь с мрачным и глубоким взглядом, — «Придушил бы его? Или себя?», — с искусанных, пересохших губ слетает болезненный смешок, — «А будь это другой альфа, от запаха которого меня не воротило? Быть может, и было бы иначе… Но какого черта он вообще явился ко мне! В моем родном доме черт возьми!», — и очередная дорогая ткань, расшитая голубыми, под глаза омеги, нитями, наконец поддавшись под натиском гнева, рвется. Уничтожив все богатые омежьи одежды, он с удовлетворением поднимается на ноги, облачаясь в утянутые из старых покоев штаны простого кроя. Альфы и беты могли свободно ходить, оголяя торс, для омеги это же было немыслимо, но наплевав на это, Иван, подхватив в руки такую же простую как и низ рубаху, выходит во двор. Игнорируя местами любопытствующие, а местами сочувствующие взгляды слуг и дворового люда, он подходит к колодцу, набирая в кадку воды и жадно выпивая половину, а второй — обливая себя с головы до ног. «Что ж, теперь я знаю, что это можно пережить без альфы», — устало размышляет Иван, всматриваясь в рябь воды и находя там серое, осунувшееся лицо, — «С подавляющими травами, наверное, было бы легче…» Вылив на себя вторую кадку, он стремится не думать о том, что спустя несколько месяцев, а то и того меньше, эту пытку придется пережить вновь. Или того хуже — разделить с каким-то постылым и чужим альфой. Умывшись и смыв с волос впитавшийся, ставший насыщенным запах трав, юноша бросает глубокий и долгий взор на терем. «Сейчас, вроде бы время утренней трапезы?», — с этой мыслью он приходит в обеденную залу, действительно находя там царскую семью. Братья бросают на него быстрые взгляды, едва ли прерывая своей беседы. Коротко усмехнувшись, Иван проходит к своему месту, пока разговор альф течет прежним образом. «Они…они делают вид, что ничего не произошло?!», — и злость, что и так уже пробивала себе дорогу сквозь оцепенение и слабость, начинает разгораться сильнее. — Знаете, мне вот интересно… Как в царском тереме, что охраняется десятинами лучших дружин, пришлый альфа смог пробраться на омежью половину терема? — криво улыбнувшись, начинает он, поднимая глаза от пустой тарелки. — Не пришлый альфа, а твой будущий супруг, — как ни в чем не бывало произносит Святослав. «Что? Мой будущий супруг?!», — Иван переводит взгляд на лицо брата, что в действительности далек от безмятежного спокойствия. — Не помню, чтобы давал кому-то клятвы и обвивал руки брачными браслетами! Так какого черта?! — мрачно сверкнув глазами, он буравит старшего злым взглядом, и ладони, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. — А ты свой феромон слышал?! — фыркает тот, — Вот и я нет, ты и не пахнешь толком, только что своим бывшим любовником, а омега точно должен быть приятен супругу. — То есть…вы просто дали ему откусить от меня, как от куска пирога? — и Иван сам едва ли верит в то, что говорит. — Кота в мешке брать никто не хочет, — огрызается Святослав, избегая прямого взгляда на омегу и в досаде поджимая губы. При всем раздражении к младшему брату, этот вопрос стыдяще бьет в цель, ведь и ему самому затея не нравилась. Порченный или нет — но все ж таки царев омега, стоит ли позволять в его сторону такие вольности? Стоя напротив супруга, что покладисто и покорно взял в руки флакон с вызывающим течку отваром, он испытывал покалывающие сомнения, но внимательный взгляд отца, как всегда, качнул чашу весов в определенную сторону. — Не смотри на меня так, — огрызнулся Святослав, прекрасно считывая с лица молчащего Олега немой укор, который тот не смел выразить словом, — Все уже решено. «Он все равно сосватан ему, какая разница», — и он отмахивался от зудящего чувства дискомфорта, наблюдая за тем, как Иван отпивает из кубка, — «Считай, уже супруги». — А что ж целую очередь не выстроили напротив покоев?! — теперь праведное возмущение омеги неприятно царапало, — Пусть каждый бы попробовал, у меня же слабый феромон! — Не думаю, что многие могли бы позволить cебе это удовольствие, — раздается скрипучий, насмешливый голос за спиной. Все трое оборачиваются, обнаруживая в дверях залы уже какое-то время наблюдающего за ссорой отца, что стоял, прислонившись к косяку. — Князь Драмир щедро заплатил за такую возможность, — ладонь, испещрённая морщинами прокручивает меж пальцев блестящую монету, — Сверху суммы не менее щедрого будущего свадебного выкупа. Который, благодаря твоей сумасбродности, судя по всему, не состоится, — задумчиво заканчивает царь, скрывая золото в полах расшитой накидки. «Заплатил… Как за шлюху… Даже хуже…», — замершего в оцепенении Ивана словно облили ушатом ледяной воды, и от слов отца щеки горели не хуже чем от хлестких пощечин Князя Тьмы. Кажется, нет предела чувству унижения, но всякий день и час в этих стенах множили бессилие, оплетали ядовитым плющом по ногам и рукам. — Да и, кроме того, какая разница? — усмехается царь, с удовлетворением всматриваясь в нервно подрагивающие кончики пальцев юноши, — Разве это тебе тяжко дается? Всяко после первого счет можно не вести. «И наконец-то с тебя сошел его запах», — мысленно продолжает он, сощуривая взор и с неудовлетворением оглядывая пустую шею Ивана. Так или иначе Мстислав вполне догадывался, какие мысли бродят в голове своенравного сына — и метка от альфы в течку была бы отличной точкой в любых попытках юноши помешать отеческим планам расширить свое влияние на восток. «Интересно, что он отпустил его невредимым — так хорошо ноги раздвигал? Да все равно задержался недолго…», — но у такой торопливости были и иные, темные и глубокие причины. — Я…я тебя ненавижу! — вскрикивает Иван, и васильковые глаза сверкают искренней болью, что юноша скрыть не в силах, — Ненавижу!!! — Ничего удивительного, — снисходительно роняет Мстислав, оборачиваясь к выходу, — Неразумный отрок едва ли может оценить мудрость родителя. «Все равно за него пойдет, лишь сам усложнил всем жизнь», — усмехается он, — «Оба не отвертятся». И в легких Ивана не хватает воздуха — он, словно выброшенная на берег рыба, немо раскрывает рот, ощущая, как почти задыхается от боли, что сводит грудь. В повисшем, напряженном молчании он провожает отца взглядом, а после резко оборачивается на братьев. — А вы просто стояли и смотрели, да?! Слушали, как он продает меня как кобылу с возможностью сначала объездить?! — в горле юноши встает ком, а рука ложится на грудь, сжимая ткань рубахи, — Я знаю, что вы и братом-то меня не считали никогда, но… Разве это не слишком?! Даже для вас! Я же ничего вам не сделал, не навязывал дружбы! «Потому что знал, что вы не хотели», — с горечью думает он, метая молнии в двух замерших по другую сторону стола мужчин. Маленький, испуганный, одинокий — он поначалу невольно тянулся к ним, полагая, что братья примут его в свой круг. Да только быстро стало понятно, что нет, что он слишком мал, что он слишком шумный и непоседливый, и что самое главное — так или иначе пришлый. Ведь встань царевы дети в ряд, он один бы выделялся, не имевший рыжей копны, и глазами слишком светлый. Святослав, Вячеслав — а он даже именем чуждый, не в отеческую масть. — И власти вашей не желал, так почему… За что вы меня всегда так ненавидели?! — голос Ивана вздрагивает, — Думаете, мне очень хотелось стать царским сыном?! Я не просил ни о чем из этого!!! Он не спрашивал ни меня, ни ее!!! — Вань, мы не… — пытается начать обескураженный Вячеслав, ощущая как в груди болотным пятном растекается чувство вины. «Я просто малодушно промолчал!», — думает мужчина, — «Но это ведь действительно было неправильно, даже если он уже и был с альфой!». — Прекрати эту сцену! — рявкает Святослав, ударяя кулаком по столу. Ему хочется пресечь этот поток обвинений, что вопреки желанию мужчины словно угольками жжет, — Отец знает, как лучше! — Знает как лучше?! — с Ивановых уст слетает хлесткий смешок, а потом еще один, и еще, и нервный смех омеги многократно усиливает и так натянутое в воздухе напряжение, — Ты сам то не устал терпеть, Свят? Я еще на коня толком не сел, а отец уже дразнил тебя властью, как осла морковкой! Может, ты бы и своего омегу отдал веренице альф, если бы это гарантировало тебе трон?! Да только бесполезно было бы! Что бы ты ни сделал, он все равно никогда не будет достаточно доволен тобой! Хоть все земли вокруг завоюешь! Никогда!!! — и размашистый взмах ладонью роняет на пол кубок и тарелки, что со звоном раскатываются по углам. Святослав, оскалившись, встает со своего места, и уже открывает рот, чтобы разразиться ответной тирадой, но Вячеслав резко одергивает его за рукав, поднимаясь следом. — Тебе надо успокоиться, Вань, — насколько возможно мягко произносит альфа, делая шаг к омеге и разводя руки в примирительном жесте. — Мне надо успокоиться?! — оскаливается юноша, обращая внимание к среднем брату, — А быть может это ты слишком спокойный, а, Вячеслав? Всем доволен, я смотрю, верный отцу сын, власти не нужно, и даже с покорностью откажешься от… — и глубоко вздохнув, он видит, как бледнеет лицо брата, а уголок губ вздрагивает. Глаза в глаза, васильковые в карие, в одних — сверкающий болью гнев, в других — молчаливое и обескураженное отчаяние. «Нет, оно того не стоит», — думает Иван, отводя взгляд в сторону, — «От его несчастья мне лучше не станет». — Ты и сам знаешь, что мне говорить, долг же превыше всего!!! — передразнивает он, и в тот момент лицо Вячеслава искажается болезненной гримасой, — И резак ты когда в последний раз брал?! Я же знаю, что тебе нравилось, я помню… — Мне очень понравилась та свистулька! — он хвостиком увязался за братом, что следовал в денник, — А ты можешь сделать новую? — А что со старой, потерял? Значит не так уж и понравилось, — произносит Вячеслав, но ребенок не замечает быстрой и мрачной тени на лице взрослого. Причина ее конечно не в том, что брат мог утратить игрушку, а в том, что всякая мысль о том, чтобы снова взяться за любимое дело, воскрешала в голове юноши укоряющий взгляд отца. — Я не терял! — тем временем торопливо возражает мальчишка, — Я ее берег! Но давеча Дуняша так плакала, ее высекли прутиками, а она просто не успела все выстирать! И я подарил ей, она ведь была такая грустная! Но ты ведь можешь сделать еще одну? — Не буду я ничего тебе вырезать, — сквозь зубы цедит Вячеслав. — Почему? У тебя же так красиво получается, лучшем чем на ярмарках продают! — огорчается Ваня, искренне не понимая в чем дело, — Ты занят? Так я подожду столько, сколько нужно, — улыбнувшись, он протягивает ладонь к руке старшего, желая взять его за руку, подобно тому, как порой держал мать, — только сделай, пожалу… — Я сказал нет! — резко прерывает Вячеслав, резко отнимая свою руку от касания ребенка — И не донимай меня глупыми просьбами! — Я… понял, — маленького Ваню словно кипятком ошпаривает, и, застыдившись своего порыва к ласке, он опускает голову и прячет сложенные ладошки за спиной, — П-прости… — Вам самим не тошно, а? — голос юноши становится тише, словно из него резко забрали все яркие краски, оставив лишь серую безнадежность, — Жить так, изо дня в день, из года в год?.. — Иди в свои покои, — мрачно произносит Святослав, буравя его тяжелым взглядом исподлобья, — Пока на твой ор не сбежалась вся прислуга с терема. «Конечно…конечно, слуги сбегутся, будут судачить», — Иван криво улыбается, и, развернувшись спиной к братьям, молча уходит прочь, не бросая в их сторону более ни слова, ни взгляда, — «Мы все… Что толку от этой власти, от этого золота, если здесь и вздоха свободно сделать нельзя?!». Он возвращается в свои покои, более не покидая их до ночи, и не утяжеляя родным своим присутствием ни обеденную, ни вечернюю трапезу. «За что отец так меня ненавидит? Или это не ненависть, просто все равно, и он делает так, как лучше ему?», — с тяжестью размышляет юноша, пустым взглядом упираясь в резьбу на столбике постели, — «Считает меня таким никчемным? Я действительно не понимаю, как опозорил семью? Может быть, я действительно заслужил это все?.. Но разве пустив ко мне альфу до свадьбы он не опускает меня еще ниже? Бетой был хоть толком не замечал…» Прикрыв глаза, он коротко усмехается, ощущая как в груди темным пятном разливается горечь. И хотя Мстислав едва ли когда-либо проявлял в отношениях с сыном напускную заботу, Иван внутренне так или иначе стремился если не понравиться отцу, то хотя бы проявить себя с лучшей стороны — разве не подобает царевичу быть храбрым, честным, заботиться о других? Теперь эти попытки и ему самому казались жалкими — быть может, его так легко отпустили к границе с навью лишь от того, что это не было бы потерей? «А повод какой нашли! Феромон у меня слабый, ха! Это у них нюха нет ни к черту!», — Иван до скрипа сжимает зубы. …Сладкое, горькое, прогретое жарой, невесомое и едва уловимое… Ты пахнешь полуденным солнцем в поле… — в голове сразу жестокой, ранящей насмешкой всплывает нежный шепот Тьмы, и сейчас легче поверить, что он выдумал эти слова, что не было ничего такого, через что могла пройти та обжигающая, бередящая душу близость. Он проводит по лицу ладонью, желая прогнать наваждение. «Была бы жива мама… Но ее нет», — в голове всплывает бережно хранимый в памяти и сердце, но неизбежно размытый со временем образ, — «Так давно, даже слишком давно… Ох, она бы точно мной не гордилась, сказала бы, что я совсем во всем запутался. Но она бы поняла меня, как никто другой». Спустя пару часов, когда ночь окончательно укрывает двор, из вязких размышлений юношу вырывает уже привычный стук в окно. Верному другу уже давно не дают прохода к царевичу-омеге, и единственный способ встретиться с тем, кто продолжает быть на его стороне — опасные встречи урывками. «Серый…», — призрачно улыбнувшись, Иван поднимается с постели и распахивает ставни. — Выгляжу дерьмово, да? — первым произносит он, устало усмехаясь и лишая товарища необходимости задавать неловкий вопрос о его самочувствии, подразумевающий и так очевидный ответ. — Мне ответить честно или приободрить? — протягивает в ответ волк, окидывая его пристальным взглядом с головы до ног. — Честно уж. — Выглядишь так, словно тебя пожевала и выплюнула паршивая овца, — хмыкает Серый. — Да, так и есть, — впервые за день лицо юноши озаряет слабая, но искренняя улыбка, — Проходи, — тихо шепчет омега, — на вылазку сил нет. — Как у Милы почти, — волк забирается внутрь, оглядывая непривычную обстановку. — У Милы еще богаче были… Да что толку, золотая клетка, — отмахивается рукой юноша, не замечая, как от упоминания сестры взгляд мужчины становится рассеяным, печальным и погруженным в себя. — На, ты не ел ничего, я тебе яблок с сада принес и хлеба с сыром, не бог весь что, конечно, — мотнув головой, Серый протягивает кулек с едой. — Спасибо, — Иван, целый день почти не замечавший голода, взяв в руки свежий хлеб наконец ощущает аппетит, — Да из рук брать что-то опасно, — мрачнеет он, откусывая кусок, — А то в следующий раз раскрою глаза уже связанный в повозке следующей непонятно куда… — А что вообще произошло? — осторожно спрашивает волк, скользя взглядом по шее омеги, с облегчением замечая что она пустая, а значит друга еще не обвязали по рукам и ногам нежеланной связью, — Среди прислуги бог весь какие слухи ходят, о том что тебя сосватали Драмиру, и дескать, — он заминается, теряясь в том как сгладить то, что в застенках мусолили в самых ярких красках, — уже того, все… Но ближняя дружина того князя больно недовольная ходит, а его самого в тереме не видать… — Нет, Серый, все именно так и было — князь Драмир ударил по рукам с отцом о помолвке и за кулек-другой золота сверху был любовно сопровождён прямо в мои покои, — мрачно произносит Иван, вгрызаясь в хлеб. — Что?! — с недоумением вопрошает волк, испытывая искреннее возмущение, и одновременно, недоумение — редкий омега в разгар течки мог отказаться от общества альфы. Однако, свадьбы еще не было, и с каких пор для такого уровня близости достаточно сватовства? — И ушел с прогрызенным лицом, — прыснув, не без злорадства улыбается юноша, — Сказав, что я бесноватый. — Прости, Вань, — «Ни от одного тебя не уберег, ни от другого, хорош товарищ и содружинник…», — со злостью на самого себя думает Серый, оскаливая зубы. — Да ты тут ни при чем, — вздыхает юноша, откидываясь спиной на кровать, — От отцовских интриг нигде и никак не укрыться. Покои вновь погружаются в молчание — каждый из них перебирает собственные тревоги и сожаления, но делать это рядом с тем, кому доверяешь легче, чем бороться с темнотой и сумраком души в одиночку. — У меня есть истинный, — внезапно даже для самого себя произносит Иван, сам не зная зачем это говорит. Слова скатываются с уст горькой рябиной, рассыпаясь в темноте. — Истинный? — чего-чего, а этой реплики Серый от него никак не ожидал, — Это кто-то из тех, кто был на пиру? Так что ты не сказал, хотя бы… — Нет, не на пиру, — и он коротко улыбается, не видя, но прекрасно представляя как волк в недоумении хмурится. — А где? — спустя паузу молчания, которую Иван едва ли может прервать, от того, что горло сдавливает, Серый догадывается сам, — Ты что, в нави его встретил? — и он наконец начинает осознавать всю фатальность признания друга. Иван, прикрыв глаза, коротко дергает головой. — Где ты мог его встретить? — продолжает волк, — Ты же все время в этом замке сидел, только с этим Кощеем Бессмертным бодался… И закончив свою фразу до конца, он понимает — и эта догадка словно удар грома. — Вань?.. — тихо переспрашивает мужчина, окончательно во всем запутываясь: «А что ж он его не пометил? И как вообще отпустил от себя?». — Да, Серый, да, — севшим голосом он подтверждает ту самую страшную догадку, — Не говори ничего, пожалуйста, не спрашивай. — Кем бы ни был альфа, если он нормальный, то никогда своего омегу не оставит, — мрачно и откровенно осуждающе возвещает Серый спустя паузу. — С моей нормальностью как омеги можно поспорить, — хмыкает Иван, вновь чувствуя словно сердце насквозь протыкают длинным штырем, — И ты сам, вроде как оставил, разве нет? — Я…я даже не уверен, что я истинный для той, на кого запечатлен, — тушуется волк, — И не думаю, что быть со мной — лучшее для нее. — Значит, все-таки она? — словно между делом интересуется Иван, в темноте улыбаясь самыми кончиками губ. И теперь настает уже очередь Серого отвечать многозначительным, куда более красноречивым чем слова молчанием, которое его друг не прерывает бередящими душу вопросами. — Мы с тобой два сапога пара получается, да? — хмыкает волк. — Да… — и Иван в ответ тоже не удерживается от смешка, — Но я не выйду замуж, тем более за этого Драмира, воняющего смородиной. И ни за кого по его воле не выйду! Сбегу, — твердо и зло, со всей решимостью произносит юноша, — Ты ведь поможешь мне? — он поворачивает голову вбок, всматриваясь в лицо рядом с собой. — Конечно, — кивает волк, уже сам собиравшийся предложить подобное решение, — Я соберу все , что нужно, подготовлю лошадей, сначала в лесу перекантуемся, потом найдем какую-нибудь деревню подальше… — Тянуть нельзя, завтра ночью, — добавляет Иван, — Если он решил меня выпихнуть замуж, его ничего не остановит. — Завтра ночью, — подтверждает волк, бросая взгляд в окно. Серп луны освещает двор, молчаливо свидетельствуя тайный сговор.