— archangel

Аквариумные небоскрёбы пусты и меланхоличны; в тёмных водах не сыскать офисных планктонов, питающихся растворимым кофе, уборочных авто-«сомов», дрейфующих по этажам и нализывающих полы, а «психологша» спрашивает у него тоном, которому позавидует автоответчик: — …так и… когда вы, говорите, испытывали чувство счастья, мистер Кеннеди? — для него мисс Белл — безакцентная анатомическая композиция, она по приоритетности ниже, чем лакированная дверь. Выкрашенная в цвет перемолотой вишни, эта самая дверь не даёт Леону покоя последние минут тридцать; он хочет уйти, но кабинетный сад, выполненный в стиле «джапанди», топит его в трясине кресла. Кеннеди чувствует себя заложником этого места, из пыток — археологические раскопки его же эмоционального составляющего; всё верно, остались одни лишь окаменелые останки, их хоть сейчас забирай в музей в качестве экспоната. Леон не наделяет целительницу своей души человеческими чертами не из невежества, не из обиды или ещё чего, просто так выходит, что все его моральные склады запустели и брошены. Его природные ресурсы исчерпаны на следующие тысячелетия вперёд, и вполне вероятно: Леон просто-напросто забыл, как это — быть интегрированным в людское общество, идти на контакт, когда тебе хотят помочь; такая малость легко упускается из вида, когда ты весь целиком побывал за гранью добра и зла; он всё ещё там, сознание рассечено надвое, а мироздание перекидывает его туда и обратно. Кеннеди не удаётся удержать себя в вафельном кресле — вновь отклоняется от курса, уходя в открытое море. А на море — вечная ночь и чёрная гуща водорослей, в которых легко запутаться; не приметить путеводных звёзд и маяков. Быть может, оно и к лучшему — в такой ночи легко затонуть, Леону бы правда отдохнуть где-нибудь на самом илистом дне пьянчужной забегаловки, провести свой собственный сеанс психотерапии с всепонимающей бутылкой «Уильяма» или чего-нибудь ещё. Это будет в разы действеннее того, что происходит сейчас в саду цветущей вишни, в котором Леон — слишком отягчающее обстоятельство с вот этой своей хронической бессонницей, деструктивным образом жизни и многим чем ещё в придачу. К его чести, могло быть и хуже: обилие тех, кто после возвращения с того света (читай: после «общения» с живыми мертвецами) перешёл с коллекционирования разноцветных бутылок на пробежку по белым дорожкам, поражает воображение. Леон же пока помнит, зачем он варится в этом дерьме и для чего; ещё Леон помнит, каков итог. И мисс Белл ни при чём, разумеется; она делает то, что прописано в её трудовом договоре — проверяет на дееспособность и на отсутствие желания выдернуть чеку гранаты в общественных местах. Ей просто не повезло, что Кеннеди слишком прирос к той чудовищной массе, на которой строится всё его существование, — тут только отрывать с сухожилиями и костями, по итогу не останется ничего работоспособного, одно лишь органическое крошево. Так что лучше не трогать, повесить табличку «осторожно, стекло!», обходить стороной. Иными словами, Леон не заинтересован в принудительной помощи и сотрудничает ровно настолько, насколько написано теперь уже в его собственном трудовом договоре. …что-то про счастье и когда оно посещало Кеннеди в последний раз. Ему потребуется какое-то время, чтобы вернуться из открытого моря на причал, чтобы с причала втянуть своё бренное тело в японский сад, чтобы обнаружить себя в этом же самом бренном теле. Кеннеди неуютно в доспехах из собственной плоти, они порядком изношены, а ему только двадцать восемь. Это печальное зрелище: то, как Леон пытается вспомнить хоть что-то, серьёзно, он даже не просит счастливое, нет, просто… хорошее? И взгляд мисс Белл всё больше пропитывается той разъедающей жалостью, с которой Леон живёт бок о бок столько, сколько помнит себя. Она вызывает в нём аллергические реакции, жаль, что не придумали антигистаминные препараты от неё. Сложить мозговой кубик Рубика, восстановить рубленую материю памяти получается не сразу — всё равно, что собирать целостную конструкцию из древних развалин: всё не стыкуется как надо, крошится и рушится вновь на глазах. Леон расхищает могилы тех хороших воспоминаний, что давно завершили свой цикл жизнедеятельности под тонной грязи; это лучше, чем ничего. Если уж мёртвые люди возвращаются к жизни, то и мёртвые воспоминания должны, и Леон несколько смущён, опознавая то, что нашёл. Это давно уже не его. Это принадлежит мальчику, что жмётся у дорожной обочины и глотает пыльные комья; таким способом легко можно развить лёгочную болезнь или поразить дыхательные пути, но кто об этом заботится?.. Время ощущается палачом, стоящим над душой, оно слишком медленное, утомительное и как будто идёт задом наперёд. Вскоре оно достигнет момента Большого Взрыва и исчезнет вовсе, вместе с ним исчезнет и мальчик у обочины, глотающий пыльные комья, растирающий слёзное горючее по щекам. Натекло достаточно, чтобы устроить экологическую катастрофу, если вылить это всё в мировую воду; у мальчика неэстетично разбит нос. Быть может, Леону совсем немного знаком этот ребёнок и эта женщина, что выходит на порог семейного гнёздышка Кеннеди; оно представляет собой комнату крика и пыточную для любого, у кого в весе меньше восьмидесяти пяти килограмм. Мальчику и женщине по имени Винченца не повезло — у них и на двоих не наберётся столько; Винченца растит на своём лице синяки и гематомы, некоторые из них круглые и упругие, как шляпки грибов, пока ребёнок умывается кровью из носа и тестирует на себе все симптомы нервного срыва. — Ну чего ты расселся? — Винченца испытывает неловкость перед сыном, причина тому или её собственная некомпетентность в плане воспитания детей или то кровавое действие, развернувшееся на кухонной сцене. Сейчас там немного лучше: антракт, бутафория убрана за кулисы, а искусственная (?) кровь не тревожит восприятие собственным существованием. Только вот разбитый нос очень настоящий, распухает уродливой мясной лепёшкой перед глазами. — Иди в дом. Поможешь мне гладить вещи. Милый, ты в порядке?.. Солнышко, как твой нос?.. Мой хороший, покажи маме, где ещё болит?.. И нужно знать: Винченца не безднадёжная моральная уродка, но точно имеет справку по эмоциональной инвалидности — это неизбежно, когда приходится иметь дело со старшим Кеннеди, он делает всех в своём окружении немного калеками: иногда страдают конечности, а иногда — внутренние механизмы, отвечающие за такую мелочь, как человечность. В то же время будет лукавством сказать, что Винченца сама по себе — примерная исполнительница родительской роли; что она встаёт с первой зарей и готовит мальчику сэндвичи в школу, подвозит его до этой самой школы или что там обычно делают нормальные мамы?.. Нет, у Винченцы из хобби — занятия химией до самого рассвета, так она это объясняет, «нос ещё не дорос, иди-ка спать», торговля не самыми легальными веществами и сомнительные связи, в паутину которых лучше не вплетать ребёнка столь нежного возраста. «А что, пусть привыкает. Семейный бизнес, как-никак», — отмахивается старший Кеннеди; его не то, чтобы волнуют такие сантименты, как воспитание достойного члена общества в здоровой семье. И в принципе мало что волнует. Сейчас его в доме нет и это хорошо. Камера пыток остывает, принимает облик типичного американского дома типичной американской семьи. Можно даже подумать, что здесь всё хорошо, не свершаются бои без правил между домочадцами, а в подвале не кипит новое волшебное варево, способное вознести до самых небес. Мальчик здесь роднится с собственной тенью, вступает с ней в симбиоз; хочет чтобы она укрыла его, впитала в себя его — он так жаждет быть пустотой, когда входит в этот дом. Обманчивая тишина тут же подпирает барабанные перепонки, но ребёнок знает — это всё ложь, это — дом-оборотень с такими же оборотнями внутри. И полная луна сорвёт с каждого кожный покров. — Дай мне посмотреть, — он даёт. — Иди я тебя умою, — он идёт. — Приложи лёд, — он прикладывает. Но мальчика в пространстве между этими короткими приказами нет. Его не найти ни в детской комнате, ни в чуланчике, где удобно прятаться, ни в собственном теле; это отсутствие размером с космическую пустоту, из которой не увидят сигналов бедствия, зовы о помощи. Ни-че-го. …ничего… …ничего… …ничего… … ? Что-то. Уж слишком ничтожное в пространстве всё той же космической пустоты, отпугнувшей от себя звёзды, но это определённо запускает своеобразные процессы. Маленький моторчик сердца даёт о себе знать спустя целую вечность — его разогревает нечто извне; любопытно посмотреть, что же это, какое-то физическое воздействие, от которого сначала очень больно, а потом очень хорошо. И это нормально, когда ты переохлаждён внешними обстоятельствами, а потом резко помещён в условия повышенных температур — телу нужно время, чтобы понять. Мальчику — тоже. Он идёт на тепло, как собачонка идёт по следу чего-то съестного, такой голодный, боже, находит себя в доме-оборотне — у него всё ещё человеческий лик. Дом-оборотень добр к этому замёрзшему щенку, по крайней мере, на совсем короткий миг, в котором мальчик запрятан в ворох тёплой одежды; она пахнет бытовой химией и руками Винченцы. И здесь хорошо, лисья нора из только что выглаженной рубашки безопасна, она отдаёт ребёнку то тепло, на которое больше не способна сама Винченца. Обледеневшая, она прячет детское сахарное сердце за пуговицами одежды — хоть у кого-то оно всё ещё есть. И будет, она надеется. Мать рассказывает ему что-то, причитает; можно даже поверить, что Винченца — нормальная мама в нормальных обстоятельствах, гематомы на лице — фикция и маскарад, их можно вывести с кожи пятновыводителем, не иначе; мальчик не слушает ни разу, мальчик в коконе из тепла. И, кажется, он даже сч… — Не помню, — Леон больше не может подглядывать украдкой за тем, что давно уже не его; это сеет в нём какое-то осеннее ненастье и срывает защитные покрышки с живого мяса. В общем, Кеннеди чувствует себя слишком не так, пора прекращать и возвращаться к мисс Белл и её терапевтическому плану. — В детстве, кажется. Беззаботное славное время, сами знаете. — Действительно, — мисс Белл имитирует участие. Её жалость разъедает леоновский кожный покров, как щёлочь — он справляется с нежелательными химическим воздействием путём полного игнорирования. — Не могли бы вы рассказать подробнее об этом, мистер Кеннеди? — Ничего особенного, — но ему вдруг больно глотать — горло засоряется спазмом. — Это… — и язык наполняется ненужными костями, они мешают работе голосового аппарата; язык неуклюжий и не вписывается в повороты фраз, когда Леон произносит: — После глажки матушка надевала на меня одежду. Было тепло и приятно, — нестерпимо сильное желание замуровать себя под тремя слоями земельной мантии возникает как логическое следствие вынужденного душеизлияния. Эта самая душа проливается на пол. Леон надеется: уборщице доплатят за это безобразие, устроенное в профилактических целях, он бы, честно, по своей воле не касался бы этого голыми руками. Так уж исторически складывается: ему предпочтительнее не окунаться на такую глубину собственного сознания — есть шанс затонуть окончательно. Леон, всё-таки, спецагент, а не дайвер; повышаются риски выхода из строя, но, кажется, уже поздно: процессы запущены, точки невозврата пройдены. Вопрос мисс Белл подтачивает его плотоядным червём. Есть ещё кое-что. Оно чертовски не вовремя, но оно — его. Окопалось в грудных мышцах, заселилось в пустотах, осадило голову — с этим не поделать ничего. Оно уходит и приходит, когда захочет; оно такое же, как и… Ада Вонг. Это ощущается лёгочной болезнью и судорогой, потому что становится труднее дышать; чувствуется компрессионным удушьем и расслоением сердца надвое. Леон возвращается в октябрь 1998 года. Ему не хочется туда. Не хочется назад, давайте так, Кеннеди итак большую часть времени проводит там, пусть не физически, так ментально; путешествие во времени — нереально?.. Что ж, Леон поспорил бы с вами, его голова — зверская машина времени, она забрасывает прямо в ад без возврата. У него только один билет — в никуда, Леон судорожно сглатывает, а пальцы грозят превратить древесные подлокотники в трухлявую массу — так сильно он их сжимает. Ему хочется закрыть глаза руками. Ему хочется заткнуть ушные раковины пальцами. Ему хочется потерять обоняние. Но Раккун-сити находит в Леоне пристанище — не хватит и десяти ядерных залпов, чтобы избавиться от этой дряни окончательно; всё сгорит, а Раккун-сити останется. Оно — человеческий мясокомбинат с постоянными поставками, и не сломать механизм по переработке плоти. Леона этот механизм пережёвывает уже который год; от Леона остаётся совсем ничего, но, что ж, кто-то ведь должен вставать поперёк прожорливой глотки. Кто, если не он?.. …порой находятся те, кто нажимают на кнопки. От этих кнопок зависит только лишь скорость работы, не больше; механическая пасть жуёт то быстрее, то медленнее, но всё равно — жуёт. И пока Леон изо всех сил ломает машину биотерроризма, Ада стоит у консоли, а уж что она там нажмёт — не знает никто. Ему хочется верить: они заодно. Он совершает эту ошибку — верит ей — снова и снова, Леон не учится ничему, Ада же не обещает ему ничего. Кеннеди обжигается об неё добровольно, скоро не останется нетравмированных участков кожи, но это его воля. В самом деле, никто ведь не заставляет его; она не заставляет его, Аде от этого леоновского альтруизма и самой тошно, что ли. Быть может, то действительно была жалость, манипуляция, грязный ход, не важно: Раккун-сити превратился в одну сплошную скотобойню, а Леон так ярко был счастлив, когда Ада его целовала. Об этом даже неприлично вспоминать. Дурак. Он просто жалок. Он не знает, как вытравить её из себя — травится только сам, и это уже прямо-таки официально: Леон Кеннеди всегда ахренительно раздражён, возбуждён и немного счастлив, когда встречает Аду. Поэтому ты так за неё хватаешься, да?.. Мир оживает, когда Ада Вонг. Но об этом, пожалуй, он не будет говорить мисс Белл, не надо, это уж слишком — рассказывать о самом странном поцелуе в самых странных обстоятельствах с самой странной женщиной, ну правда. Ещё и преподносить это в качестве одного из счастливейших моментов в его жизни; тогда жалость мисс Белл сожрёт его с головой, а ему ещё предстоит как-то добираться до отельного номера. — Я… правильно ли я понимаю: вы чувствовали себя счастливым в моменты, когда ощущали любовь по отношению к себе? — «психологша» прощупывает его акупунктурные точки — ей почти удаётся найти ту самую, ещё живую, реагирующую на внешнее воздействие. Леон не хочет допускать этого. — Не знаю, док, — это должно звучать вроде как непринуждённо. — Это ведь ваша работа — угадывать, что лежит у меня в голове, — всё повторяется в точности: время идёт задом наперёд — психологическое вскрытие должно было закончиться несколько минут назад, а оно продолжается-продолжается-продолжается… — Что ж, мистер Кеннеди. К сожалению, наше время подошло к концу; предлагаю обсудить эту тему в следующий раз. Из рекомендаций: пожалуйста, постарайтесь дать своей нервной системе отдохнуть. Желательно — в кругу близких людей. Это просто смешно. — Как скажете, док, — но Леон не выражает своего сарказма, пусть он концентрированнее и гуще олеумной кислоты; ранится об него сам — ему не привыкать. — Всего вам доброго. Заплыв по станциям эмоционального состояния, погружённым на девяносто процентов под воду, окончен — они как были затоплены, такими и остаются. Разве что искр от разорванных электрических вен становится больше; электрического напряжения под кожей Леона становится больше, и потребность в алкогольном опьянении возрастает со скоростью геометрической прогрессии. Он чувствует себя пережёванным, но непроглоченным. Его разделали самым некрасивым способом: повытаскивали всё, что было в строю, а потом запихали обратно за пару секунд. Оно теперь перепутано, задето за живое и совершенно не даёт Леону покоя; он ощущает… ладно, может, не удовлетворение, но явное облегчение человека, который избежал удушения, когда дверь цвета перемолотой вишни остаётся за спиной. Ничего не меняется. Он как был по грудь в трупах, так там и остаётся, вопрос только в возможности держаться на плаву — сейчас она отсутствует как таковая. Леон жаждет убраться из этих кооперативных сот офисных помещений как можно дальше, туда, где достаточное количество испепеляющего желудок виски: что угодно лучше пчелиного улья, тесной реальности и неподъёмного мироздания, наваливающегося на него всей своей массой. В консервной банке лифта Леон себя забывает. Клишированная мелодия выветривает последние остатки «я», переводя в режим экономии энергии; её хватит на то, чтобы добраться до ближайшего увеселительного учреждения, а дальше — не его проблема. Леон потихоньку выбывает за пределы пирамиды Маслоу и это совершенно добровольное действие. Даже думать о том, чтобы пропитать это тело, вязнущее в кафельной плитке корпоративного пространства, утомительно, не приходится говорить о чём-то большем. Всё, чего хочется Леону — отдать себя на волю бурного жизненного потока, а там уж как повезёт. Быть может, волны вытолкнут его в сторону номера; быть может, — затянут на самое дно, в конце концов, на это он точно имеет право, здесь Кеннеди не скован ни принципами, ни обязанностями. Так оно и случается. Не в том виде, в котором Леон ожидает. Гряда пятнистой, как гепард, плитки не доводит его до конца, не выпроваживает в запотевшие осенние потёмки, нет. Улицы так и не дотрагиваются до Кеннеди, арктические ветра надвигающегося декабря не штурмуют сердце полярными холодами; он останавливается. И тут можно приплести неслучайное стечение обстоятельств, предрешённость ситуации и так далее; в любом случае, никотиновые пары, пропущенные через фильтры чьих-то лёгких, достигают Леона. Автоматический режим, двигающий его кости, натягивающий мышцы на этих самых костях, приостанавливает работу, чтобы Кеннеди подумал вот о чём: «что за чёрт?» Действительно. Кому вообще пришло в голову курить в замкнутых помещениях?.. Что ж, это Аша очень усердно думает, разводя вокруг себя газовый серпентарий; она выкуривает достаточно длинный хвост, растянувшийся по всей площади спортзала, а дельные мысли так и не вскрывают её черепной ящик. Змеиные узлы кривляются на периферии зрения, и Аша ругается, не способная понять; она утопает в наводнении документации. Что? Зачем? Куда? Вообще нихрена. Это как если бы Аша была глупой аквариумной рыбкой с типично-глупым акваримнорыбным режимом жизни, в расписании которого обязательно был бы пунктик «биться носом об стекло». Защита от внешнего мира упёртая, не сдаётся так просто, но и рыбка в аквариуме не из простых, но из бойцовских пород; рано или поздно лёд тронется: треснет стеклянный короб или рыбий нос. А пока что Аша раздражена; это раздражение гурьбой ежей кроется у неё под кожей, не даёт покоя. Сигаретная копилка «Мальборо» стремительно пустеет; страшно представить, что там творится с лёгкими, затерроризированными никотиновой осадой со всех сторон. Она одичавшая, эта Аша, дегуманизация произошла в лесах Индии, наполненных тиграми, и лучший способ выжить — натянуть на себя тигриные полосы, сменить зубы на плотоядные клыки. До сих пор так и разгуливает, кстати, народ пугает. Кто-то просто обязан напомнить ей правила приличия, да?.. — Эй, кто там? — даже в глубоководье спортзала слышны эти шаги; они дают Аше фору в несколько мгновений: она ликвидирует результаты бумажного потопа в два счёта. — Не прячься, я слышу тебя. — Всего лишь я, — и вот удивительно: на штраф себе зарабатывает некая мисс Шетти, а неловок по какой-то причине мистер Кеннеди. Аша затаивается в один момент. Вы помните — она тигрица из Индии; у неё полосы и плотоядные клыки, ещё — нерассосавшаяся таблетка чувства несправедливости по отношению к себе. Она липнет к задней стенке горла, делает неудобно. Что ж. Леон не горит желанием входить в эту заброшенную бухту, где табачные волны поднимаются до самых потолков. Вариантов у него, чёрт, немного — местоположение рассекречено, пути отступления отрезаны, а стратегия бегства сработает против него. Поэтому и делает шаг вперёд, опускается на сильно пахнущее резиной и продуктами горения дно. Каучуковое пространство захватывает его, оно навязывает зрению аквамариновую пляску светотеней, среди которых — Аша Шетти. Ему легко узнать её в этот раз. Леон уверен: это именно она дрейфует в химическом штиле. Это понимание появляется раньше, чем он видит её лицо. Там всё так же — раскочегаренные очаги глаз, делающие всю ситуацию огнеопасной, бензина бы сюда — и можно выстраивать дивный новый мир заново; среди спортивного инвентаря, принимающего причудливые образы чёрных рифов, Аша — единственное средоточие жизни. Быть может, Леону бы хотелось оказаться где угодно, но не здесь, но не с ней, но не сейчас — такие желания обусловлены их последней встречей. Леон знает: Аша унесла с собой балласт ядерных высказываний в его адрес, — их можно использовать в качестве оружия массового поражения — а сейчас, вот, им придётся разыгрывать любезность или что-то типа того. По крайней мере, Кеннеди чертовски не хочет очередной порции уязвлённых взглядов в свою сторону, но хочет всплыть на поверхность, покинуть это место, напоминающее собой охотничье угодье какой-нибудь русалочьей нечисти. Желательно — живьём. Леон думает: «Не буду задерживаться». Аша думает: «Рыбка сама приплыла в сети». — А. Мой несостоявшийся напарник, — Аша выстраивает оборону из скрещенных на груди рук, заранее угрожает ему выставленным подбородком. Этого должно быть достаточно, чтобы выдержать любую атаку. — Рада встрече, полагаю. — Мне ведь не нужно напоминать агенту Шетти технику безопасности? — любую, но, видимо, не эту. Леон не из собственной прихоти застаёт Ашу врасплох — какие бы там не были у неё обороны, но эффект неожиданности всегда работает лучше всего. Она-то планировала начать сразу с обсуждения, ну знаете, того щекотливого вопроса, возникшего несколько дней назад, а тут, на-те… Оба понимают: разговор как-то не складывается с самого начала, Леон не хочет, но, что ж, берёт на себя роль занудного взрослого, ловя за руку курящего в неположенных местах подростка (на минуточку, подростку без трёх месяцев двадцать пять); Аша не хочет, но, в свою очередь, вовлекается, она как-то сразу теряет свои защитные механизмы из-за этого самого Леона: — А… что с ней? Даже никотиновые змеи замирают в недоумении, не гнутся в воздушной среде с тем азартом, что у них был до этого. Прислушиваются, наверное, к тому, что же Леон скажет ей в ответ. Говорит следующее: — Самая малость, — ему точно надо это объяснять?.. Кажется, да, — курение в закрытых пространствах часто приводит к пожару, агент Шетти. Леону моментально становится странно. Страннее, чем до этого. Рыбий анабиоз, в котором пребывает Кеннеди, на время выпускает его из тюремного заключения — он находит некоторые несоответствия во всей сложившейся ситуации; в агенте Шетти, выбравшей интересное место для курительного процесса. Она здесь явно не по назначению, не использует функционал этого места. Тогда?.. Его подтягивает к ней, а Леон не замечает этого; не планировал далеко уходить от берега, а теперь, вот, на глубине. — Оу! Чё-рт, ну я извиняюсь? Я проветрю, как пойду, правда-правда, — от Аши не спрятаться этому исследующему ситуацию взгляду Кеннеди; он ознакамливается с её внешностью, сопоставляет с интерьером, а потом — подбирается к объевшейся важными документами сумке Шетти. Сумка заигрывает с ним расстегнутой внутренностью, теми утиными хвостиками бумаг, что торчат наружу. Твою мать, какой же ты глазастый, очень наблюдательно замечает Аша, перекатывая центр тяжести с левого бедра на правое. Теперь Леону придётся смотреть сначала на него, а потом уже — на прикрытую Ашей сумку. И если Кеннеди не хочет добавить ещё больше неловкости в момент, ему лучше прекратить немедленно. Леон так и поступает, он возвращается вниманием к её самым огнеопасным местам — глазам. Совершенно наверняка: Леон думает о чём угодно, но не о том, что это — ксерокопии результатов прошлой миссии, которые, по-хорошему, должны содержаться в особо секретных условиях. — Что вы здесь делаете? — Леон спрашивает это из дежурного интереса; Аша считает, что зерно подозрения в нём крепнет с каждым мгновением. — Поздновато для тренировок. Это попытка быть вежливым; стратегия налаживания минимального контакта; тактика хоть какого-то примирения. Словом, Кеннеди действительно старается, потому что, что ж, ощущает в этом потребность сквозь комплекс слоёв полной отрешённости. Удивительно — ему не всё равно, Леон не полностью потерян; Аша, находящаяся перед ним, не разделяет его настроений. Для Шетти мистер Кеннеди… скажем так, всё сложно насчёт него в её голове: не самое лучшее первое впечатление о человеке, которому ты, вроде как, спасла жизнь, обеспечила выполнение миссии. А он… С другой стороны, Аша даже понимает его решение; понимает, но не принимает. Это ведь её право, верно? Почему её должны волновать леоновские страхи и опасения?; Аша здесь не для того, чтобы выискивать себе место среди его друзей. У неё есть цель. Аша видит Кеннеди сквозь призму собственного опыта и ощущений: типичный представитель силовой структуры с пришибленным эмоциональным интеллектом. Ей не привыкать к этому; она знает, как работать с такими, как он. На данный момент всё в Леоне играет против него самого (а он даже не знает об этом, представьте себе): рост, весовая категория, то, как он хмурит брови (Кеннеди делает это давно уже не из злобы, а из банальной привычки; его лицевые мышцы привыкли к таким позициям, разве он виноват в этом?) и что-то ещё… что-то ещё… Ах да, вот же оно: абсолютная промозглость во взоре. В общем, Аша всё в нём воспринимает как один сплошной вызов ей самой; Леон же понятия не имеет, что с кем-то конкурирует. И если стоять к мисс Шетти так же близко, как это делает сейчас Леон, то в радужках можно разглядеть зацветшие водохранилища с необозримым дном. Быть может, на этом самом дне, буром, что медвежья шкура, кто-то живёт; быть может, у этого «кого-то» есть острые зубы и когти. Они нацелены прямо на него. Леон не размышляет над этим слишком долго, Аше просто везёт, что у него хронический недосып, сшивающий ощущение реальности с коматозными бреднями. Поэтому, наверное, его полицейская интуиция сдаётся без боя, напоровшись на непреодолимую преграду в виде бедра Шетти. — Мистер Леон, я ведь могу задать вам тот же вопрос. Что здесь делаете вы? Подглядывали за мной? …за кого она вообще его принимает?.. Леон не успевает сообразить, что чувствует по этому поводу, он мгновенно выдаёт очень честное: — Ни в коем случае, мисс. — Докажите! Что вы делали десять минут тому назад? Отвечайте быстро и не раздумывая. Проклятье. Как Леон вообще сюда попал? Ему хочется сказать: всё, что он делал — это апатично плыл по будничному течению сегодняшнего дня, не выбивался из людского косяка и его это, кстати, вполне себе устраивало. А потом каким-то образом ветра переменились, из Гольфстрима он свернул на самый настоящий допрос. Но Леон итак сильно проштрафился в глазах Аши, ему не хочется обострять и без того беспощадные штыки, в которые она его принимает. — Ничего криминального. Плановый визит к мозгоправу. Я утолил ваше любопытство, агент Шетти? — воспоминание о насильственном душеизлиянии ещё живо и неприятно; вся сердечно-сосудистая система отзывается болезненным импульсом, когда Леон вспоминает детали; как жаль, а он так надеялся, что это безобразие там и останется. В кабинете, выполненном в стиле «джапанди». Ошибся, кажется. Оно ползло следом, волочилось за ним; вот уж действительно — от себя не убежишь. — Оу. Ненавижу их. Я с ними постоянно ругаюсь. — …даже так? — Леон не замечает: он случайно роняет улыбку в её адрес; это первый акт человеческой симпатии с его стороны, не профильтрованный через вежливость, обстоятельства и многое другое — Аша не игнорирует это. Задней мыслью отмечает про себя: эмоциональные реакции присутствуют, значит — живой. — А что? Их работа — удостоверяться в моей адекватности, не лезть в душу. — Одно не исключает другое. Ну только не он, Леон Кеннеди, отстаивающий честь и достоинство военных психологов, ради бога; ему и самому смешно. Но отрицать глупо: это нужно, особенно с их профессией. Леон, конечно, не уверен, что психотерапия должна работать так, как работает с ним: проводит ядерные испытания на полигоне его эмоционального состояния. Быть может, всё было бы иначе, если бы кто-то вспоминал о мисс Белл чуть чаще, чем раз в год. Леон Кеннеди хочет спасти всех, но не себя самого. — Это вам сильно помогает, мистер Леон? Что ж, его очередь уходить от подозрений; сбивать со следа. — Просто Леон. — Хорошо, мистер-просто-Леон, — но Ашу так просто не увести от цели, у неё сегодня роль полицейской ищейки. — Так что, это хоть кому-то помогает в нашей ситуации? Хотя бы тебе? — Это формальность. Её приходится соблюдать, — Леон не говорит ни «да» ни «нет» из собственных соображений: не хочет смещать фокус на личностные проблемы, в то же время не хочет быть лжецом. — Ты уходишь от вопроса, — моментальное обвинение! Плевать, что у него есть на это полное право; плевать, что они знакомы в общей сложности полдня. Заброшенная бухта — они на её дне — сразу становится непригодной для существования для одного Леона Кеннеди. Плюс ситуации в том, что никотиновые гады тут больше не обитают, их разъел кислород, превратил в белёсый смог. Он трансформирует всё пространство, всех его обитателей во что-то вязкое, лишённое реальности; он делает Ашу похожей на плотоядную русалку, что плещется аналогом чертей в её же глазах. А Леон тогда, что ж, незадачливый моряк; он всё ещё надеется вернуться на берег, торгуется с русалкой до последнего: — Мне преподали хороший урок, агент Шетти, — это, конечно же, камень в её огород — не проблема. Он ведь тоже упрямый в какой-то степени, этот Леон Кеннеди, он возвращает их к тому месту, с которого они начали: — Что вы здесь делаете? Помимо загрязнения воздуха токсичными отходами? Всего лишь владею документами, которых у меня быть не должно; пытаюсь разобраться в деле, на которое меня то ли назначили, то ли нет. По твоей же милости, кстати. Но говорит Аша следующее: — Ночую, кажется. Моё спальное место накрылось оргией обкуренных хиппи, к которой я не хочу иметь никакого отношения. —… Это… Забавно? Неожиданно? Он как-то… должен на это реагировать? Леон предпочёл бы, конечно, воздержаться от ответов, но тогда разговор забуксует слишком некстати, а он, представляете, от чего-то желает продлить этой дискуссии жизнь. Хотя бы на немного, чтобы объясниться. Сиюсекундное замешательство строго отодвигается на задний план под надзором Кеннеди; он отвечает со всей ответственностью: — В Линкольне есть хорошие отели, — кажется, у него получается быть доброжелательным с мисс Шетти — об этом сигнализирует яркая ямочка-звёздочка на правой щеке; в общем-то, тоже первый акт симпатии с ашиной стороны. Отчего-то сейчас это имеет значение. Мир вокруг как-то раз претерпевает изменения — становится менее враждебным к одному Леону Кеннеди. Аша Шетти, что ж, тоже. — Эти клоповники? — мягкое движение позвоночника, и Аша первая занимает скамью «переговоров». До смеха ребяческим жестом подзывает Леона, похлопывая свободное место рядом с собой. Он не смеет отказывать даме. — Нет, предпочитаю компанию, — честное слово, она случайно припечатывает Кеннеди этой двусмысленностью; замечает, что что-то не то только тогда, когда видит очень сложное леоновское лицо. — В смысле… ну не в том смысле. С соседями просто веселее. Приятно вернуться и увидеть, ну знаешь, живых людей. Наверное, это какая-то общая профдеформация (или общая психическая травма, тоже ведь вариант), иначе как объяснить то, что Леону становится с этого… хм… забавно?.. Ладно, во всяком случае это провоцирует у него поверхностную улыбку, которая не остаётся незамеченной. — Верно. Они на скамье «переговоров». Оба. Это хорошо. …что ж… Подведём небольшой этаповый итог? Абсолютно точно: мистер Кеннеди, по ашиным наблюдениям, немногословен, сдержан и полностью в себе. Тем не менее, он не совсем уж конченный по её меркам, в том плане, что пока что не проявляется как типичный солдафон, не указывает Аше на её место или что-то типа того. Даже разделяет толику её чувства юмора, а это уже, знаете ли, многое. Одним словом: материал, из которого сделан Кеннеди, по ощущениям, вполне себе сносный — можно работать… Аша подсматривает за ним взглядом, находящимся в засаде ресниц. Леон, как и прежде, ощущает физическое воздействие этого самого взгляда на себе, делает вид, что увлечён травмой собственных кожных покровов — ладони всё ещё в стадии заживления; делает вид, что не замечает подобное ашино посягательство на него. Леону хочется верить: не всё так плохо с его социальными навыками, они не сильно пострадали от регулярного общения преимущественно с мертвецами; что-то ещё осталось и для живых. Тем не менее, ему трудновато найти общую тему для разговора. По-хорошему? Самое время поблагодарить Ашу Шетти за содействие в Индии, но к этому ведь ещё нужно как-то подвести; Леон неумел в этом. В отличие от всё той же Аши Шетти. От неё не скрывается ничего: то, как с Кеннеди сходит снежной лавиной первичное напряжение, то, как у него глаза напросвет — всё видно, можно не бояться идти вброд, потому что известно дно; Аша собирается использовать это в свою пользу. Но прежде они слегка обживаются в этой тишине, что ли. Она лишь немного неловкая (серьёзно, Аша рассматривает Леона, его вырезанный аппликацией во тьме профиль, а Леон рассматривает пол и ладони), потому что эти двое друг другу, в общем-то, не знакомы; в то же время у них уже есть общая история, это… удивительно, что ж. Их третье первое знакомство или что-то типа того; приемлемые условия, чтобы вытащить все занозы, отплатить добром за добро. Так думает Леон. Аша, в общем-то, в этом вопросе куда более хищная, она отпускает рыбий крючок на глубину и хочет зацепиться за чувствительное дно. Подпорки ладоней выдерживают вес тела, когда она подаётся немного вперёд; начинает как бы между прочим: — Слушайте, мистер Леон. То, что произошло с вашим напарником… — под ступнёй сопротивляется резина, но как будто бы трещит весенний лёд. Аша знает, какова опасность неаккуратного поведения в такой ситуации — она не бежит вперёд. Говорит: — Мне… жаль. Правда. Этот выдох всем объёмом леоновских лёгких говорит громче слов. Аша не просто задевает чувствительное дно, нет, она ловит Леона за самое сердце, которое только и ждёт, чтобы вновь надорваться; оно бумажное, это самое леоновское сердце, знаете ли. Аша об этом ещё не подозревает. …честно?.. Кеннеди хотелось бы ещё помолчать. Просуществовать какое-то время в этой тишине. Она впервые за столько времени была с ним милосердна, не давила на него гидравлическим прессом, не вынуждала выбрасываться из собственного жилищного пространства, чтобы растрачивать себя по алкоголесодержащим забегаловкам. Это была чудесная тишина, прожившая от силы пару минут, теперь пора возвращаться назад. Туда, где чувство вины пытает его без конца. Словом, его очень царапает. Вот этот самый рыбий крючок, который выпустила на охоту Аша. — Да. Мне тоже. Аша осознаёт, что она делает, ей тошновато с таких грязных методов, конечно, но она привыкла заканчивать начатое дело. К её чести? Что ж, она не слишком активно сыплет соль на обильно кровящие раны, имеет жалость: — Знаешь, сначала я так разозлилась, когда ты отказался, — давление рыбьего крючка ослабевает. — Подумала, что ты считаешь меня не профи и всё такое. Да, Леон помнит это прекрасно. Солнечные ожоги, оставшиеся на его коже от её оскорблённых взглядов, как будто бы до сих пор дают о себе знать. Удивительно, как она это совмещает в своих глазах: сварочный аппарат, работающий на полную мощность, и водяную поляну, устланную осенними листьями. Леон проминает ладонями костяшки пальцев; непонятно, куда держит курс эта беседа, но ему уже подсознательно нервно и не нравится. — Агент Шетти, вы же понимаете, что я не… — Это ничего, правда, — Аша перебивает его, приказывая себе улыбаться. Всё также игнорирует открытые зрительные контакты Кеннеди; нет ни одного человека на планете, кто был бы так же готов на всевозможные переговоры, как этот самый Кеннеди. Это-то и задевает. — Мои чёртовы старпёры тоже так считали. Говорили, мол, что херова соплячка здесь забыла? Не слушали того, что я им говорила. По итогу их всех сожрали, а я даже никак не смогла этому помешать. Поэтому я понимаю, наверное. Правда. С этими «чёртовыми старпёрами» не связано нихрена хорошего, если говорить начистоту. Аша желала им всем сдохнуть по пятнадцать раз на дню, а когда это случилось, а когда она выжила… Клаустрофобные воспоминания, толкающие её в кремационные печи обратно, захватывают Ашу с головой; показывают документальное кино, в котором она — грязная, вонючая и жалкая — хнычет под звуки отделяющегося от костей мяса. Шетти закрывает глаза, как маленькая, но всё напрасно: акт поедания командира отряда становится частью Аши. Прирастает к ней раковой опухолью. Такое расскажешь военным психологам? Это как, нормальная тема для терапевтического запроса? От этих психологов вообще есть толк? Пальцы, кажется, пробуривают скважины в прессованной древесине скамейки. Это длится до тех пор, пока не становится неприятно, а ногти не грозят отлететь от мяса из-за слишком сильного давления. Аша возвращается в спортивный зал что океаническая глубина, только благодаря физическим ощущениям. Здесь много спортивного инвентаря, похожего на чёрные рифы; здесь только Леон Кеннеди — такой же единственный выживший, как и она. Инстинктивно Шетти бросается к нему взглядом, стараясь прибиться заплутавшей душой хоть к кому-то живому — она ведь так не выносит одиночества; тогда его было много, словно воды в море. И не было для неё счастливее момента, когда Леон Кеннеди ей ответил после бесконечного обитания в тишине. — … В Аше щёлкает. Вот чёрт. Этот самый Леон Кеннеди смотрит на неё, а она смотрит на него, никаких больше засад и глаз в пол — всё слишком прямое, оголённое и компрометирующее на все сто. Словом, открытое пространство взглядов, которые сливаются во что-то одно. Всё как на ладони. Аша не планировала этого, честное слово, но это работает лучше, чем всё остальное: в Леоне отзывается абсолютно всё. Становится даже… стыдно как-то, что ли; этот самый стыд пинает сердечную мышцу. Всё эмоциональное составляющее Аши заодно — соприкосновение взглядов делает с ней что-то не то: Леон слишком участлив, а Аше теперь трудновато дышать. На, получай. Ей хочется утаить от него глаза — там моментально грустно, очень упрямо, потому что… неужели ты не мог просто покивать? Зачем смотреть так, зачем говорить так? : — Я уверен, — Леон аккуратнее хирургов во время операции, — вы сделали всё, что было в ваших силах, — забавно. Это те самые слова, которыми он никогда не оправдает сам себя; не поверит в них, если ему их сказать. Тем не менее, это правило не распространяется на Ашу Шетти, ни на кого, кроме него самого. — Вы выжили. Атака! Проклятье! Шетти, как назло, убрала все свои оборонительные сооружения куда подальше. Ей внезапно нечем закрываться, она сама виновата, сама начала эту нечестную игру, и вот, теперь не знает, куда деть тело, ставшее слишком неудобным для нахождения рядом с Леоном Кеннеди. Как-то неожиданно скамейка становится очень тесной. Как-то неожиданно Аше хочется оставить дело недоделанным. — Но этого недостаточно. Они все мертвы. И, что ж, Аша Шетти не оправдывает себя также, как этого не делает Леон Кеннеди с самим собой. Он, в свою очередь, отчётливо понимает горечь этого «недостаточно», только считает: с собой он строг по объективным причинам, Аше же стоит поберечь силы и собственное состояние для дальнейшего. Рыбная ловля на живца внезапно перестаёт быть таковой, приобретает вид чего-то другого. Аша не разобралась ещё, что же это такое, но ей бы хотелось уйти на более дружелюбное дно или же на мелководье. Передохнуть от сочувствия в свою сторону; от полной уязвимости, возникшей за секунду: она какая-то бескожая и бескостная в этот момент, эта Аша Шетти. Леон ощущает физическую необходимость сказать это: — Вы спасли мне жизнь, — наконец-то! Эти слова уже долго покусывали его изнутри. Продолжает без промедлений: — Спасибо. Знаю, это не самое ободряющее, что можно услышать. Тем не менее. Кеннеди останавливает Ашу этим на полпути. Честно, сами посмотрите, как в ней всё под переменным напряжением: ещё секунду назад она была готова сорваться, чтобы бежать, чтобы выброситься на берег глупой рыбиной, которая на этом же берегу и погибнет. Сейчас же — замирает, вновь возвращаясь в нужные кондиции и к выполнению собственного плана. Ну какая коварная. — Всегда… пожалуйста? Так говорят? Кто знает… быть может, это моё предназначение: оберегать тебя от смерти? Пуф. Волшебство момента исчезает в мгновение ока. Это могло бы сработать, правда. Просто Аша слишком торопится, а Леон, вот чёрт, всегда имеет повышенную осторожность; он, конечно, не прослеживает ключевых моментов, но прекрасно понимает что к чему. Упрямо не соглашается на это, оставляя ашин крючок без добычи. Между ними вновь образовывается какой-то ледник. Благо, что не пропасть. Ледник можно протаранить ледоколом упорства, через пропасть вряд ли удастся перекинуть мост. — Мисс Шетти… — Леон понимает: идеальное время, чтобы уйти; эта беседа почти вышла на мажорные ноты — лучше закончить её сейчас, прежде чем всё вновь откатится к самому началу. Кеннеди отстраняется от неё всем своим существом. Тревога! Цель уходит! — Просто Аша. — Аша. Пойми меня правильно. Аша пускает в ход убеждение: — Ты сказал: на твоей совести достаточно мёртвых напарников. Так вот, сообщаю: я не собираюсь умирать. — Смерть не спрашивает мнений на этот счёт, — но убеждение не работает. — Закончим на этом. Леон первым убивает хрупкое перемирие, покидая скамейку переговоров. Он решительно настроен не соглашаться со всем, что предложит ему Аша Шетти до самого последнего момента. Вот чёрт! Один момент — и Аша видит только строгую спину Леона; она одним своим видом говорит, насколько же он против. Тогда Аша пробует давить на жалость, рассекая телом сжиженное никотином пространство: — Мистер Леон, вы же сами сказали — я выжила и спасла нас. Это чего-то стоит, правда? К тому же… я точно могу быть полезной, я знаю, — стремительности Кеннеди позавидует и бронепалубный крейсер. Аша еле поспевает за ним следом; пытается не терять его из виду во вновь встревоженной бухте с волнами до потолков. — Мне жаль, Аша. Нет, — но и давление на жалость здесь бесполезно! «Что ж ты за человек!» — гневно думает Аша Шетти. Точка невозврата в виде дверного порога приближается с неумолимостью товарного поезда. Ещё немного, и Леон вырвется из толщи буйных вод; каучуковое пространство не будет иметь на него никакого влияния, а сам он так и уйдёт, не дав Аше желаемого. Тогда Аша поддаётся отчаянию, она блокирует пальцами его локтевой сустав. Этого оказывается достаточно, чтобы остановить тренированного спецагента тяжёлой весовой категории. — Почему они не в курсе того, как используются их базы? Почему позволили одной из них «замолчать»? — вынужденная мера: развернуться к ней. Посмотреть на неё взглядом, в котором эмоциональная окраска ни черта неопознаваема. — Почему они так долго закрывали на это глаза? А? — увы, у Аши нет карманного переводчика с леоновского, чтобы понять его невербальные предупреждения, она продолжает с агрессией: — И почему, черт возьми, у них нет плана строения собственного комплекса? Понадеялись, что какая-нибудь идиотка типа меня заинтересуется этим в промежутках между убийствами толпищ жмуров? Тебе действительно не кажется это, нахрен, странным? На акты публичного членовредительства Леон не привык закрывать глаза — это его так и фиксирует в состоянии неопределённости. И тут бы, конечно, обрадоваться, дескать, сработано как надо, предотвращён побег и крах планов, но это — опасная ситуация, гололёд, на котором легко переломать себя. Скажем прямо, Аше просто везёт, что Леон — это Леон, а не кто-то другой. У неё хватает времени только лишь на то, чтобы вздрогнуть, когда Кеннеди начинает обратный ход; он убедительно теснит её на глубину, будто пытаясь утопить русалку в её же водах. — Аша, послушай меня, — Леон Кеннеди хочет как лучше, правда. Просто он выше и плотнее в фундаменте, а это значит — опаснее, по общему опыту Аши. В этом его вина. — Если ты не хочешь, чтобы к твоим проблемам добавилось ещё и враждебно настроенное правительство, будь аккуратнее в высказываниях. Глупая, в самом деле, это ведь почти что забота. Но её штыки вновь наготове, а подбородок вздёрнут. — …ты, что, мне угрожаешь? — Нет. Это просто совет,. — И кто же ты такой, чтобы советовать мне что-то? Будь ты моим напарником, быть может, я бы прислушалась, — это похоже на конвульсии умирающего — то, как Аша пытается всеми правдами и неправдами получить желаемое. Что ж, стоит признать: хватка у неё бульдожья, не иначе. Но Леон быстрее вывешивает безразличный белый флаг; сдаётся сам, а проигрывает по всем параметрам Аша: — Ты можешь поступать так, как знаешь. Леон Кеннеди просто не оставляет ей выбора: Аша становится очень неприятной, она больше не виляет русалочьим хвостом, выравнивая своё тело в пространстве. Свершает последний бросок: — Ты должен мне, Леон. Я спасла тебе жизнь. Я вытащила нас оттуда. Твоя очередь платить по счетам. — … Леон Кеннеди не вспыльчив и не огнеопасен, как, например, Аша. Леону Кеннеди в принципе несвойственно возгорание — негорючий материал. Тем не менее, её слова высекают в нём искру. Она попадает на сердце, жалит его осой. Леону бы молча уйти и не вспоминать об Аше Шетти никогда в жизни — кажется, это просто не его человек. Такое бывает, это нормально: иногда просто не получается с кем-то разойтись по-хорошему, особенно, когда вы — два барана на мосту. Ему бы уйти и ничего не спрашивать у неё, но: — Зачем тебе это? В общем-то, Аша на это вообще не надеялась. Все хорошие способы, которые можно было испробовать, она уже испробовала — не помогло, осталось только нечто дерьмовое, полностью дискредитирующее её. Отличное такое знакомство, нечего сказать. Она удивлена — он остался. Наверное, нужно побыть чуточку искренней до конца. — Только не смейся, ладно? — ей вот, например, совсем несмешно. Она не знает, насколько у неё подходящая, по меркам Леона, мотивация; она не знает его, проклятье, так что тут только ошибаться раз за разом, чтобы хоть что-то понять.— Просто хочу немного безопасности, наверное. Привнести её в мир и всё такое. И… ладно. Я просто не хочу больше видеть, как дети превращаются в это, хорошо? Не хочу, чтобы эти самые дети видели, как их родители становятся этим. Не хочу, чтобы они пожирали собственных детей. Вообще ничего этого не хочу. Аша злится как-то совершенно некстати — эта речь должна была стать оправдательной, по итогу же всё как всегда. Она чувствует, как подтаивают маслом сердечные мышцы, становятся мягче и беззащитнее — они неприятно дают о себе знать; занятая своими мыслями, Шетти и не замечает, какой практически летальный урон наносят Леону её слова. Ничего. Он выживает чисто по привычке; всё, о чём Аша Шетти говорит, знакомо ему не понаслышке. Лучше бы он ничего об этом не знал. — Можно выбрать другие способы, — это уже не категоричное, это уже не настойчивое, но уставшее и хоть какое-то. Последняя попытка переубедить. Аша преисполняется решимостью на него посмотреть, свершает тем самым личное открытие: ничерта, кажется, Леон Кеннеди не про минусовые температуры, не про северный полюс, как она думала изначально. Всё в нём не очень хорошо, конечно, но и не настолько плохо, чтобы причислять его к глыбам льда; у отбитых военных без капли эмоционального интеллекта не бывает настолько «прошу-тебя-не-надо» -взгляда. Это чисто человеческое желание поймать падающего птенца, пока он не превратился в мясо. Аша грустновато улыбается, спрашивая: — Почему же ты тогда не выбрал? — У меня этого выбора не было. — Тогда считай, что и у меня его нет, — шаг ближе — теперь её подтягивает к нему. — Послушай. Мои напарники тоже умерли. Прямо у меня на глазах. А я выжила. И ты тогда выжил. Мне хочется верить, что это не зря, — разумеется, Леон не тот, кто может запретить ей это. Разумеется, Леон давненько не верит в судьбу, бога и предназначение, но… — Так дай же мне… сделать то, что я должна; это нечто важное, Леон. Я знаю. Пожалуйста, поддайся. — … Леон просто не в состоянии дать ей прямые ответы, весь он — чистейшее противоречие, какой-то бунт против самого себя, спрятанный под кожей, как под высоченным забором. Согласиться — значит одобрить её потенциальную смерть; отказаться — значит пропустить мимо ушей всё, о чём она говорила, закрыть глаза на всё, что в ней нарывает, неспособное исцелиться. Такие решения не принимаются сгоряча и в состояние аффекта. Аша понимает: Леон Кеннеди больше не способен дать ей ничего, кроме молчания размером с этот офисный улей — слишком много за сегодня было сказано, слишком много было отобрано жадной Ашей. Она и сама вымоталась гоняться за одним очень упрямым моряком, что уж говорить о Леоне, у которого из выбора — только оборона. Он не нападал на неё. — Знаешь. Ладно, — тяжело признавать: она не смогла взять штурмом эту крепость даже с вывешенным белым флагом на ней. — Ты извини за сегодня, я… в общем, не хочу, чтобы наше знакомство было… таким. Разопьём чашу мира? Может, не как напарники, но хотя бы как коллеги по цеху. Что скажешь? Смущение обмётывает её щёки красным. Ситуация и правда… нестандартная; Шетти по всем законам полагается выплатить Кеннеди хоть какую-то компенсацию за сегодняшнее времяпрепровождение с ней. И если он не примет её предложение, то тут, конечно, только посыпать голову пеплом. — Не возражаю, агент Шетти, — благо, Леон в принципе не обладает повышенной жестокостью или чем-то подобным. Ему не приносит удовольствие ставить людей в неудобные положения и позы. Если этот вечер можно ещё хоть как-то спасти, то он поучаствует в этой акции. — Да? Круто! Заодно расскажешь мне о линкольновских клоповниках. Вдруг я дам им шанс?.. И всё как-то быстро оборачивается в будничную болтовню. Как будто бы и не было морского боя ни на жизнь, а на смерть. Есть подозрения: Аша не шутила, когда сказала, что собралась здесь заночевать. При ней имеется полный набор городского путешественника, его хватит на беззаботное существование на следующие несколько дней. Поспешность действий мисс Шетти очевидна и не скрыта для леоновского глаза — она радуется! : всё ещё не испорчено до конца. Это не может не вызывать ответную реакцию — расслабление проползает по всем отсекам Леона Кеннеди, и он чувствует: мир наконец слезает с его плечевой перекладины, переставая испытывать его на прочность и качество. Хотя бы на несколько мгновений. Это уже многое значит. — Тогда… на твой выбор. Здесь есть бурда с какао, бурда с карамелью и американская бурда. Вернее… американо, — Аша раскручивает термосное горлышко. Оно горячее, как жерло вулкана; оно выдыхает паром. — Одну американскую бурду, пожалуйста, — и Леона нельзя назвать привередливым — он выбирает самый стандартный вариант из самых стандартных. Почему-то Аша это и ожидает. — Угощайтесь, мистер Леон. Пластиковый стаканчик заместо чаши мира. Чаша мира опустошается глоток за глотком. …да, конечно. Леону ближе компания мёртвых, чем живых, а ещё он — про каменные могильные плиты и надгробные статуи, но, что ж, даже камень имеет такое свойство нагреваться. Так и Леон реагирует на переданное ему тепло: немного отогревается. И кажется, в тот вечер ему очень хотелось в бар. Кажется, Леон забывает об этом напрочь.