— archangel

I, I can be your painkiller, killer, killer You love me till it's all over, over 'Cause I'm the shoulder you cry on, the dose that you die on I, I can be your painkiller, killer, killer Three Days Grace — Painkiller

Одна пуля для одного Леона — это не мало и не много, если знать правильную траекторию; она лежит в гнёздышке пистолетного магазина, ждёт своей очереди; у Кеннеди уходит недюжее количество самообладания, чтобы не думать об этом. Нет. Не думать об этом; не так; не сейчас. Он здесь не за этим, чёрт возьми, — не за суицидом самого тривиального вида, и миссия ещё не завершена. Она продолжается вот уже третий день или три бесконечности — восприятие времени идёт под откос в этом месте, на этих просёлочных дорогах кустарной лаборатории, в стеклянных аквариумах отсеков — всё сразу и вперемешку. Леон охренительно устал от этого, и неизменный научный пейзаж осточертел. Это место спроектировано без начала и конца: сбросили лабораторную начинку в котлован и засыпали землёй, он не может описать эту отвратительную планировку иначе, и Кеннеди справедливо полагает: возможность выхода лёгким путём просто не предусматривалась. Плотно забитые мертвечиной коридоры, тёмные углы — они умеют рычать неприручёнными животными, — кровавые болота из внутренностей и тел тому подтверждение — никто не выжил. Никто не ушёл. И лишь Леон — снова, снова, снова — чертовски не в том месте, движется в каком-то лишь богу известном направлении и пытается забыть о пуле, залежавшейся в пистолете. Он здесь один. Связь с Ингрид Ханниган сначала истончилась до состояния нитки, потом — порвалась. Потом начали пропадать патроны. Потом напарники. Потом и сам Леон. Это место подъело всё, спрятав в собственном чреве, как будто бы их самих никогда не было, и Леон вновь упирается в тупик из знакомых тел. Он уже был здесь, ботинки проходятся по старым следам, оставленным Леоном из прошлого. Освежают ребристый рисунок от подошв. И это почти что капитуляция; Леон разрывает замкнутый круг хождения по исследовательским дебрям, а тело тяжело сгружается на пол. Он выжил в Раккун-сити. Спас дочь президента. Перебил столько мутагенных уродов, что хватит на десять жизней вперёд — это всё для того, чтобы сейчас издохнуть самым банальным образом в яме биохимических отходов под какими-то индийскими джунглями. Восторг. Ему нетрудно понять беднягу-Харрисона: он предпочёл решить свою судьбу самостоятельно, не дожидаясь, когда изнурение, сумасшедший голод и психическая нестабильность возьмут своё. Леон смотрит на него в упор, они видятся уже раз седьмой, и ситуация не меняется: сожаление напирает на грудную мышцу товарным поездом, он мог бы исправить положение, убедить, стать надёжным ориентиром в непрекращающемся бардаке, но. Не смог. Не успел. Харрисон сказал: — Нахер это! — и выстрел встряхнул подземный комплекс, вынес из головной каюты Харрисона всё необходимое для жизнедеятельности. Леон впитал это зрелище: в густо наваренной темноте Харрисон и его открытая черепная коробка теперь с ним везде. И ему не нужны ударные волны света, чтобы увидеть это — он закрывает глаза, а на сетчатке глаз вновь и вновь всплывает это, словно трупы в реке по весне. Так много трупов. Леон и сам ощущает себя немного мёртвым, быть может, всё, что сейчас происходит — посмертный сон, несуразные попытки сознания построить логический мост от жизни к смерти, и Леон давно уже лежит с затухающим мозгом где-то на предыдущем повороте. У Леона есть все основания так полагать — ничего в его теле не работает должным образом: на мозговых территориях туман лежит плотной пеленой, конечности слабо ощущаются как нечто свойственное, нервная система выдаёт ручной тремор. Леон сжимает и разжимает ладонь, пробуя стабилизировать движения — всё тщетно. Дерьмо. И ему сначала кажется, что это голодные галлюцинации, взращенные на почве усталости, но что-то отчаянно шипит — оно зажато в харрисоновской руке, — и Леон реагирует. Это рация. Она подаёт признаки жизни, что-то кряхтит на ломанном английском — виновата корявая связь или же сам говорящий, в любом случае, Леон не заставляет себя долго ждать. С пальцами Харрисона приходится сражаться — они затвердели в трупном окоченении, и это вызывает в Кеннеди чёртову волну самоненависти, подпирающую корень языка: если бы он успел, Харрисон бы не не леденел, «прости». — Дер… мо, эта шт… вообще… тает? — помехи съедают половину фразы, но Кеннеди разбирает достаточно: женщина с, кажется, лёгким южно-азиатским акцентом, она в шторме из аналоговых шумов. Этого не хватает, чтобы полностью поверить в то, что он не тронулся умом на фоне проведённых семидесяти двух часов в компании с голодными мертвецами, в полной изоляции, в темноте, разбавляемой светом фонаря. Он тревожит чёрное пространство, но не более того. — Леон Кеннеди на связи, — собственный голос ощущается инородным предметом в глотке, — как слышно? — Ох, Господи! Слыш… отврати… но! Кто-то ещ… из вас… в живых? Нет, ему не показалось. Леон не замечает: собственная ладонь с силой смыкается на рации, будто голос, звучащий на том конце линии, существует только в ней, без материальной говорящей. В его сознание всё просто: если он упустит эту рацию, то и голос тоже. И собственный рассудок вместе с ним. — Нет, — горечь прижигает губы и язык, Леон сдерживает ненужные интонации, не впуская их в фразы; втаптывает как можно глубже то, что разбаливается по-новой. — Больше выживших нет, — и он опять в той самой статистике систематических погрешностей, которая ломает всё. — Где вы находитесь? Из рации слышны шумы морских волн, песочных барханов, ураганных ветров, иными словами — апокалипсис на том конце линии, и он крошит слова, смешивает их в общую звуковую кашу. Вполне вероятно: его дурное сознание всё же играет с ним в шарады — выискивает человеческий голос там, где его быть не может, потому что очень устал и потому что дьявольски один. Леон старается быть терпеливым: по отношению к себе и к той, которой, возможно, нет: — Слушайте, мисс, — вкрадчивость тона стоит ему всего. — Вокруг полно чудовищ, — и ни одного намёка на выход, — здесь нет боеприпасов, — кроме одного, оставленного на _крайний_ случай, — и если вы где-то рядом… — он хочет сказать что-то типа: «дайте свои координаты», что предполагало бы дальнейшее объединение усилий, увеличение шансов на выживание и расширение территории для мозгового штурма, но мисс из рации, видимо, тоже считает, что он — в апокалипсисе, слышит что-то своё, выдавая крайне несуразное: — Без паники, мистер Леон, — голос искрится помехами и иронией — она прокалывает тот сомнамбулический пузырь, в котором с минуту назад пребывал Кеннеди, натаптывая круги в темноте. Усталость, налипшая на мышцы, и голод, застывший под солнечным сплетением, отступают на время куда-то под ну просто чудотворным воздействием голоса из рации. — Я побуду вашим прекрасным принцем и вызволю нас отсюда. От вас же потребуется быть чертовски внимательным и… — это или ещё очередная техническая неполадка, или она подбирает слова: — послушным. Ему кажется: у него что-то не так с восприятием и пониманием речевого сообщения — что-то сломалась в мозговых механизмах и теперь он слышит то, что слышит, а картина происходящего разваливается несшитым телом Франкенштейна. У Леона перед взором самоубитый Харрисон с мозгами нараспашку, а на том конце — неудавшаяся комедиантка, вот это комбинация, и раздражение клюёт его хищной птицей. — …серьёзно? — ему не смешно, он растирает пальцами веки, под которыми глазные яблоки горят так, будто натёртые перцем. — Скажите мне, где вы. Сейчас. — …нет, правд… здесь полно чёртовых… и если… хотите успеть к семи на ужин… вам нужно… бдительным к моим инструкциям. Это всё, чего я прошу, — похоже, они в иных пространственно-временных континуумах или же говорят на разных языках, у Леона нет желания разбираться с этим, выслушивать больше необходимого — тоже; у него под мозговой оболочкой закипает от бесконечных звуковых шумов. — Мисс. При всём уважении, но я считаю до пяти. Мне нужна информация. В логическом порядке, — или что? Конец связи? Ты не сделаешь этого, Кеннеди, даже если женщина по ту сторону — самая страшная злодейка и плод твоего воспалённого воображения. — Раз. — … вот я и говорю: это как спиральная мухоловка или… — Два. — …и вообще всё в стенах… вот уроды, да? — Три, четыре, — он ускоряет события, нетерпеливо требуя информативности. — Стоп! — случается магия, а звук становится чище водных источников в Швейцарии. — Я на первом уровне. Если ходите по кругу, значит, вы — в сердце этой херовины. Херовина она и есть, конечно, тут не поспорить. И всё должно быть не так, не привести к тем исходам, что имеются сейчас. Просто очередная миссия, подозрительная биотерраристическая активность, замолчавшая секретная база США под землями Индии. Как раз дельце для спецагента, не так ли? А потом всё оказалось чудовищем в полнолуние: ситуация набрала дикие обороты, словно чёртово колесо, вышедшее из-под контроля, и никто не может нажать на рычаг «стоп» до сих пор. Рабочий день закончился, операторы парка аттракционов отправились домой; никого не волнует, что их накрутило на вентиль обстоятельств. Большинство — перемололо в фарш зубами здешних обитателей, этакое местное гостеприимство, не иначе, и секретная база обернулась клеткой со зверями. Помнится, Харрисон чувствовал себя мясом, оставленным на крокодиловой ферме, как жаль, что он оказался прав. Леон снова обращает внимание на труп напарника — процесс биологического разложения берёт своё. Леон только надеется, что тот упокоится и душой, и телом. Весь целиком. — Хм, — мысли гадюжьим клубков спутываются всё сильнее; Леон каждой гадюке определяет своё место, они недовольно шипят треугольными головами, сильно кусают друг друга за хвост. — Как отсюда выбраться? — Кремационные печи, — и весь этот анекдот изрядно затянулся, как ему кажется. Самое время включить закадровый смех из старых ситкомов или что-то подобное, но всё это — не ситком, а из зрителей — только Харрисон с разграбленной черепной гробницей. — Не время для шуток, мисс. Их здесь нет, — он знает наверняка. — Нет, есть, — но упрямица на том конце линии считает иначе. — Эт… морг. Я чу… себе голову не сломала, пока… Так, стоп. Самое время восполнить некоторые пустоты, не так ли?.. Есть некая индийская тюрьма особого содержания, располагающаяся на неопознанной локации — это достаточно удобно для сокрытия парочки тайн, например, не самой легальной секретной базы США неизвестного назначения, раскинувшей свои корни под землёй. И Леон может думать об этом что угодно — его возражения, недоумения здесь не в счёт. Вопрос вот в чём: зачем встраивать государственную базу в уже существующую систему морга под местом, где чёртова дюжина людей? Это же… так небезопасно. В леоновском разуме осуществляются попытки конструирования гипотетической ситуации, возможных объяснений, логических заключений, но всё приходит опять к спутанным в узел змеям и ничему более. Мысленная планировка подземного комплекса, кстати, тоже собирается в ту самую херовину, о которой так красноречиво упомянула мисс. Остаётся несколько вариантов: или это больше не секретная база, а что-то иное, приспособленное для своих целей, или под тюрьмой в морговом отделении проводились незаконные (не)человеческие опыты, повлекшие возникновение целой оравы чудовищ. А почему бы не всё одновременно, Леон? Пространственные рассуждения доводят Кеннеди до головной боли, она вспыхивает бенгальским огнями в висках. Леон морщится, выводы рассыпаются мелкозерновым песком; всё сводится к тому, что здесь — некоторое дерьмо, с которым придётся разбираться по ходу. Поразительная наблюдательность. — Потрясающе. Как именно? — кажется, так сходят с ума: голос наговаривает о чудесном спасении через кремационные печи, а потом окажется, что в его собственной руке никакой рации нет — это всё ему приснилось в полоумной горячке, вот такой вот финал. Рация потрескивает готовым попкорном на сковородке, за это время фонарь в ладони Леона успевает застенчиво подмигнуть пару раз — батарейки дохнут, как и всё остальное в этом месте; у Кеннеди в запасе не так уж и много времени, прежде чем темнота сомкнётся вокруг него голодным ртом. Это не может не нервировать его. — Вам эт… не понравится. Задняя сте… кремацио… ой печи ведёт в шахту. Вот это да. И ему действительно это не нравится; способность критически мыслить напрягается, обращается в толпу противотанковых ежей, мешающих беспрекословному усвоению новой информации. Леон справедливо считает: у него есть право удостовериться в том, что говорит ему рация. И коповская подозрительность встряхивается в нём собакой после дождя. — Откуда вы знаете? — Проверено… практическим путём. — Часто приходится лазать по кремационным печам, правильно понимаю? — Я-я пряталась, ясно? — рация звучит обиженным ребёнком, пойманным с поличным, Леон не может приструнить свою подозрительность — сказывается парочка неприятных моментов, ну знаете, неутолённые потребности, делающие даже самых лучших из нас агрессивными животными, также — нервные сотрясения, пульсирующие горячо в области шейных позвонков; в общем, полное комбо. — Правильно понимаю: у нас полно времени на поболтать, так? — вы только гляньте: она его передразнивает и огрызается, но она права. Леон здесь порядком задержался. Кеннеди не парирует кислотосодержащие выплески, он решает для себя, что самое время двигаться дальше, убедиться в собственной адекватности или же в её отсутствие. Леон знает этот коридор, свернувшийся поверженным уроборосом под землёй, вдоль и поперёк, он, можно сказать, успел стать частью этого корабля, потихоньку идёт с ним на дно. Единственный выживший капитан Кеннеди и его команда в виде звуковой галлюцинации из рации, не иначе, Харрисон же своими скорбными останками не вселяет в него надежду ни на грамм. Леон понимает: это последний раз, когда они видятся вот так, а дальше бывший напарник будет появляться в его тревожных снах, заполненных под завязку мертвецами. И время не лечит, не его, не Кеннеди, у Леона целый сборник неспасённых им людей; он так отчётливо помнит их всех, что хватит на небольшое кладбище. Позже Леон утопит это всё в алкоголе, как во Всемирном потопе, но а пока. Продолжаем. Харрисон больше не спит с открытыми глазами — Леон прикрывает их на прощание (это всё, что он может сделать для бывшего напарника), придушивая несвоевременное сожаление на корню. Оно упрямое, всё равно пробивается кровавыми сорняками (репейники или ещё какая гадость) из его грудной клетки, но сорняков много, целое поле, а он — один. В конце концов, Леон решает, что это приемлемая идея — поддержать некое подобие беседы в условиях, не слишком-то подходящих для этого, пока уроборосовый хребет не выведет его на путь кремационных печей. — Мисс. Кто-то ещё выжил? Из ваших? Очередной поворот встречает его дырявым потолком: тут и там отваливается потолочная плитка, свисая сверху отслоившимися змеиными чешуйками; вываливаются резиновые внутренности проводов, ползущие по верхам, и Леон отмахивается от них, пробираясь через этакие дождевые леса Амазонки. Собеседница не торопится отчитываться перед ним, она позволяет рации передавать ему некоторое время белые шумы, вытесняющие из головы продукты активности нейронных связей. — …я так не думаю. Ему жаль это слышать, а ей — говорить, если бы общее сожаление имело объём и вес, оно бы заполнило этот комплекс; вылезло бы наружу безобразными массами, травя токсичным составом почву. Ничего бы не выросло больше, и Леон ступает на путь, вымощенный гниющими человеческими органами. Теперь они не походят на то, что могло бы принадлежать чему-то живому, в его восприятие это всё тот же однородный белый шум, только на визуальном уровне — Леон с трудом различает хоть что-то, с тем же трудом отделяет частное от общего. И ему только кажется, что он выражает соболезнования (всё ещё считает собеседницу своей головной галлюцинацией; значит — вслух говорить необязательно?), на деле же: — Каким, чёрт возьми, образом вы здесь оказались? — это важно; он проверяет двери на наличие за ними кремационных печей или чего-то подобного. Сталкивается лишь с архивными завалами, повреждёнными огнём. Возможно, кто-то торопился оставить от этого места сплошное ничто, натравливая пламя на помещения. — …груп… быстрого реагирования… была потеряна связь с ва… и нас отправили следом. — Вот как. Опасное место. Прямо-таки везение — выжить здесь, да? — Леон понимает: сейчас это не в приоритете, но коммуникация помогает ему ощущать себя чуть более живым, чем тела, валяющиеся разбросанными игрушками у него на пути. Но собеседница по ту сторону мгновенно уходит в глухую блокаду: — Не знаю. За следующим поворотом опять будет Харрисон, Леон это знает, потому что здесь ничего не меняется; это место застряло во времени, словно в желе, а Леон — вместе с ним. Леон, как долбанная ищейка, обыскивает каждое пространство за дверями, но так и не достигает кремационных печей. Это начинает действовать на нервы сильнее, «какого чёрта я это делаю?» и многие другие резонные мысли в его голове, разогревающие центральную нервную систему. Пуля в пистолете вновь напрягается, тяжелит кобуру. …ему просто везёт, это не назвать по-другому. Свет растерзанной медузой прибивается к железному цоколю стены, она привлекает внимание Леона, вынуждая сделать очередную остановку. И это не что-то особенное, просто верхний металлический уголок отходит достаточно, чтобы разглядеть за ним ленту тёмного (ещё более тёмного), дегтярного пространства — там определённо что-то есть, и Леон не в том положении, чтобы пренебрегать этим. Боевой нож поломанной улыбкой выскальзывает из ножен — его не хватит даже на царапину для очередного плотоядного чудовища, зато хватит, чтобы устроить небольшую поломку. Протяжно охая, пластина поддаётся вперёд — немного грубой силы, кажется, достаточно, чтобы похерить не только этот отсек, но и все прочие: здесь всё висит на соплях, а сделано наспех — как бы это всё не рухнуло на голову. Леон оголяет тёплую пустоту за железным занавесом, она дышит гарью и выглядит длинной глубокой царапиной, разворотившей боковую часть комплекса. — … Ты ведь не думал, что здесь новейшие технологии, правда? Кремационные печи — ничто иное как одна сплошная духовка, засунутая в самое неприглядное место. Никакой херовой техники безопасности, не без критики думает Леон. Что он там должен был сделать дальше?.. — Нет. Это плохая идея, — констатирует он. Рация подрывается моментально: — Мистер Леон. Мы ведь договорились. Я веду — вы следуете. Это даже смешно, чёрт, Леон что-то не помнит, чтобы подписывал хоть какие-то соглашения, важные бумаги, обязывающие его самолично отправляться в печь. Иссушенный, смрадный воздух отсылает к мыслям об эшафотах и святой Инквизиции, а тёмная вата всю пустоту — она забила, как детскую игрушку, всю пустоту у его ног, — кажется слишком прожорливой, чтобы соваться туда без предварительных сто грамм. В конце концов, инстинкт самосохранения никто не отменял. — Хоть одна причина доверять вам, мисс? — Не… чтобы у вас был выбор, правда? — на заднем звуковом фоне разворачивается какая-то подозрительная активность, недоступная для Леона, об этом сообщают шумы задыхающегося мотора или чего-то подобного. — Если бы я хотела вас убить, то просто оставила бы здесь. Быть может, ему только хочется, чтобы это звучало достаточно убедительно, правдоподобно для него самого (он всегда делит всё ему сказанное надвое, полицейское нутро не вытравить даже крысиным ядом), а на деле же — сущий бред. Но видите ли, над Леоном господствует чисто обыденное желание убраться из этого места, не оставив камня на камне за собой, закрыть миссию и, наконец, поспать и поесть; оно доступно даже таким стреляным «кондорам», как он, и армейские тренировки не выбивают из людей всю их человечность целиком. — Блеск. Рация начинает и не успевает договорить ему самое важное, дескать, мистер Леон, не мчитесь сломя голову в погасший ад, там ведь черти не все догорели, а некоторые вообще не бояться огня, но в аду, даже погасшем, плоховато ловит, знаете ли. Ногами — на жёсткий панцирь платформы, она неустойчивая, качается под весом Леона, как огромная черепаха, желающая скинуть его с себя. Тоскливо покрикивают крепления и ржавые болты — этакие сухожилия, натянутые до предела, каждый шаг здесь может быть последним. Леон устанавливает равновесие, не тревожа его дыханием, пока темнота вакуумной упаковкой сжимается вокруг; здесь так себе запахи. Не то, чтобы крематорий должен благоухать ароматами райского сада, но, по крайней мере, не смердеть чем-то настолько ядерным, вышибающим весь дух из груди: очевидная гарь плохо сочетается с органической тухлятиной, она прилипает к подошвам клеем, и это, в общем-то, мерзко. — …дерьмо, — тут добавить, в принципе, нечего. Человеческие ткани топью чавкают под ногами, и лучше не знать, что и какими словами Леон думает обо всём этом. Электрические светлячки в фонаре засыпают окончательно, они итак сражались с сумрачными завалами достаточно — Леону придётся справляться самому. Из ориентиров у Кеннеди всего парочка: собственное мироощущение, хорошо натренированное, оно — заточенный баллистический нож, и наставление собеседницы. Последнее говорит ему идти прямо, до упора, пока нос не упрётся в очередной тупик, первое же — «разворачивай свои ступни обратно, салага, здесь что-то не так». И это было бы слишком просто, правда? : пересечь залив из гниющих телесных масс, достичь благополучного финала, а потом — всё сначала. Именно поэтому чьё-то горло, словно поражённое крепкой болезнью, хрипит достаточно громко, чтобы Леон мог это услышать. И Леон слышит. Успевает проклясть всех живых и мёртвых, святых и нечестивых, пока хрипы становятся ближе, настойчивее, насыщеннее: его видят, а он — нет. И можно выстрелить, можно — выхватить нож, но какой во всём этом толк, если пуля — последняя, особенная, а нож неполноценным куском греется чуть выше сердца; оно бьётся как целых два в одном Леоне. Слишком много сердечных мышц для Кеннеди, он берёт их под контроль, чтобы не брыкались так сильно, не доставляли проблем. …это спонтанное действие, оно могло не сработать. Расползлись бы тигриные полосы инфицированных царапин на напряжённых предплечьях; впился бы прогнивший рот в трапециевидную мышцу, и Леон бы остался здесь навсегда — ещё одним неприкаянным чудовищем в общем металлическом гробу. Этого, благо, не случается — лобовая атака сшибает расхлистанное в мышцах и кожных покровах чудовище пятибальным цунами, оттесняя его; Леон сокращает дистанцию — ему нужно быть тем, кто контролирует ситуацию и никак иначе. Нечеловеческое упорство со стороны плотоядной твари как вполне себе ожидаемое следствие на агрессивное действие, она стремится вырваться и вырвать из Леона кусок его самого. Перебьёшься, думает он. Подошва армейского ботинка кузнечным молотом опускается на голень; та сочно хрустит, образовывая открытый перелом, но вряд ли мертвецу не всё равно. У Леона же адреналиновый зной клокочет в грудном отсеке, «давай, сукин сын, сдохни», выдернутый из ножен нож едва ли способен сыграть в его пользу: недостаточно остроты и мощности. Оружие неспособно пробить черепную кору, это как скрести вилкой толстый арктический лёд. Приходится доламывать коленные чашечки чудовища до тех пор, пока оно не завалится на бок, и дело остаётся за малым: превратить заражённый головной мозг в неразборчивые ошмётки. Это всё. Кеннеди дышит так, словно тонул несколько мгновений назад. Потребность в кислороде раздирает лёгкие, сильно отдаёт в голову и создаёт в глазах ещё большую тьму. Леон стряхивает с ботинка избытки чужой плоти, стена примагничивает его локти — Леон опирается на неё, проглатывая естественную тошноту. Его дыхание такое же хриплое, как у убитого чудовища в ногах, Леону кажется: сам того не замечая, он всё больше уподобляется тем, кто не может упокоиться с концами. «Не время». На выход, Леон. Ладони осязают стены кремационной печи, они в пригоревших остатках плоти, с липким слоем и «никакого намёка на дверь», — замечает Кеннеди; это действительно как по доброй воле залезть в металлический гроб и позволить его заколотить. Раздражение поджужживает в костяшках, требует немедленного результата, и досада находит выход через гремящий удар по стене; она отклоняется на сантиметр, об этом свидетельствует саданувший по глазам, словно лазерный резак, свет. Собеседница не солгала — по ту сторону что-то есть, осталось подчинить себе механизм напористостью мышц и нрава. Пружины тугие, крепкие, словно капкановые; у Леона есть опыт разжимания таковых и эти тоже исключением не станут. Плечо налегает тараном достаточно интенсивно, чтобы что-то себе сломать, смять ключичную кость, словно жестяную банку — это Леона не останавливает, не после того, как он увидел свет. И всё, что только можно, ему мешает: буйная платформа, рычащая животным, и месиво развороченной плоти у ног. Это продолжается до тех пор, пока Леон не встречается взглядом с абсолютной пустотой — каким-то образом всё принимает горизонтальное положение (и он тоже), ведь непокорная кремационная печь открывает свой рот. Его буквально выталкивает из чрева уробороса в чрево другое, более голодное, но Леон так просто на обед никому не пойдёт. Сердце стучит в металлическую пластину; оно ощущается особенно замёрзшим и липким, пока Кеннеди находится над абсолютной пустотой. — Чёрт возьми, — ему не верится: это сработало; никому бы не поверилось, но вот он, распластанный, с разогретым от натиска плечом и дышит вдоволь. — …приём, приём, приём. Как обстановка, мистер Леон? — Жарковато, — плечо, всё-таки, настрадалось, сейчас оно чертовски горячее и пульсирует новой, назревающей болью. Леон не думает об этом, у него в головном коробе как после взрыва термоядерной — ничего. — Порядок. Больше никаких печей, леди. Адреналиновая лихорадка отливает от мышц, уходит в глубину, оставляя после себя только пот на коже. Леон существует на высоте, стремящейся к двузначным цифрам — это не может не напрягать его. Ненадёжная створка подмахивает птичьим крылом, кренится в сторону свободных падений; Кеннеди не хочет стать фаршем на дне пропасти. — …никаких печей, — эхом отзывается собеседница; локация вновь сменяется на распоротое брюхо уробороса. Сейчас Леон имеет прекрасную возможность лицезреть своё местонахождение: скопление сросшихся между собой тел, потерявших человеческий облик; красные, затвердевшие наросты, оставшиеся на стенах после сожжения. Словом, охренительно приятное местечко, Леона уже тошнит от этого. — Но что… счёт небольшого аттракциона? …только этого не хватало. — Должен предупредить, — обломок ножа вновь въезжает в ножны — это что-то из прошлого, а Леон не спец по внезапному сжиганию мостов; иными словами, он не выбросит его использованным хламом ещё долго, — я не любитель русских горок. И света достаточно, он пылью ссыпается откуда-то сверху, доставая из темноты всё то нелицеприятное и поганое; может даже показаться, что это толстощёкая луна заглядывает в здешний ад. Тут, кстати, впору задуматься о практичности постройки — всё выглядит самым худшим образом, вдохновлённое бредовым архитекторским сном: строительные балки угрожающе свисают в пропасть, а рычаги и вентили ржавеют от влажного тропического климата. Словом, всё здесь должно уже было провалиться пропадом, но каким-то образом… — Ого, я слышу шутку? — рация смеётся. — Не стоит беспокоится. Я просто спущу вам платформу. Если высунуться из кремационного пуза, забитого человеческой утварью, сдерзить и посмотреть на кобальтовый свет, то можно увидеть чёрную плоскость — она затмением закрывает верх. Тросы удавами спускают свои хвосты, и платформа медленно сползает по ним, скрип-скрип — что-то какие-то подозрения зреют насчёт прочности конструкции, но Леону ли привыкать к дерьмовейшим условиям работы?.. …он мог бы даже увидеть _её_ руки, если бы знал, куда смотреть. Платформа пришвартовывается разбитой лодкой ниже уровня Леона на расстояние неплохого такого прыжка; рассчитать точные метры мешает, к примеру, смазанность оптики, визуальные иллюзии, расплывающиеся перед взором волнами. И мир пульсирует самым лихорадочным образом, это всё — в унисон с сердцем Леона. Мысль о том, что его чисто по-человечески хреновит, он уничтожает в зародыше, не позволяя ей преобразовываться в нечто большее. Чёртов ты супермен, Кеннеди. — Карета прибыла, — рация больше не кряхтит, не режет фразы шумами, Леон может слышать собеседницу так, будто она находится рядом. У неё и вправду южно-азиатский акцент, быть может, он даже начинает привыкать к этому. — Извольте, мистер Леон. — Не смею отказывать, — он правда не видит смысла здесь оставаться. Вперёд. — Воу! Какой вы тяжёлый! — ударная сила чуть не расшибает его в спецагентовскую лепёшку под древесным соусом платформы, а костистые отростки шахты суматошно мелькают перед взором; тросы виляют из стороны в сторону — никакой устойчивости, сплошная инерция. И если чудо есть, то оно заключается в том, что Кеннеди всё ещё не сложил свои кости в основании пропасти. — Я вас не удержу! Он не отвечает ничего — занят ловлей витых хвостов, отвечающих за подъём; у него это получается быстро, практически инстинктивно, с толикой естественного страха смерти, присущего всем живым. Дыхание застревает гранитным камнем где-то в трахее — для Леона сейчас это несмертельно. Нормальные люди проживут без кислорода три минуты, Леон же — столько, сколько потребуется. Весь он — в жжении кожи ладоней, перехватывающих непокорные тросы, в горячем поту, стекающем ручьём по хребту, и в напряжении мышц, сдавливающих кости. Платформа выравнивается судном на море, не грозится больше зачерпнуть носом воду и уйти на дно; это многого стоит Леону, и термические ожоги, прошедшие через ткань перчаток, беспокоят. Ещё не всё. Пара запчастей скорбно пролетает мимо него; тут только зло сжать челюсти и прорычать что-то очень соответствующее, что, собственно, и делает Кеннеди. Он — над пропастью в почти тридцать метров, это, бесспорно, ничтожно в масштабах Вселенной, но многовато для него одного, если Леон всё же отпустит тросы. Сам себе не поможешь… …он однозначно устал от этой работы. Масса собственного тела сейчас даётся особенно тяжело: вся нагрузка наваливается на двуглавые мышцы плеч (включая то, что было привлечено к выбиванию стены крематория), блокирует локтевые суставы и слишком сильно отводит лопатки от позвоночного столба при рывках. Леону приходится поднимать себя и чёртову платформу весом в дополнительный десяток килограмм, и сказать, что это утомляет — ничего не сказать. — Давай, чтоб тебя!.. Треск тросов звучит с напрягающей частотой, служит дополнительным мотиватором рвать кожу собственных ладоней. Леон не смотрит на это, у него на уме совершенно другое, но тросы краснеют, впитывая в себя его кровь. Это место забирает у него слишком много: не насытившись той партией людей, сгинувшей в его чреве, оно принялось за Кеннеди — пусть поумерит свои желания на его счёт. К концу у него задыхается сердечная мышца в собственных ритмах, деревенеют мышцы, а кислородные баллоны в груди воспламеняются, грозят взорваться. Леон понимает: у него не так много времени, прежде чем собственное тело откажет в сотрудничестве, впустит в сознание рой чёрных мух; они уже здесь, одна за другой, маячат, берясь откуда-то из зрачков. И луна по итогу оказывается светодиодным прожектором — он стоит у самого края самодельного трамплина, режет сиянием глазную роговицу… …он не помнит, что и как. В какой-то момент Кеннеди выбрасывает потерпевшим кораблекрушение моряком на деревянные настилы, затылком прикладывает о них же. Это могло бы быть больно, но так уж случается, что сотрясение мозга в нынешней ситуации — это такая малость, даже не в ТОП-20 болевых ощущений. И ладони раненые, кровавые, Леон утирает ими мокрое от кислотного пота лицо. Леону требуется какое-то количество времени, прежде чем он вновь начинает осознавать своё существование. Слышать то, что ему говорит рация. — …вы как? — аккомпанементом к этой фразе служит летящая вниз платформа; она с треском разломается где-то внизу, да и хер бы с ней, конечно. Леон глотает часто, не может собрать развалины мира перед глазами, и слышит всё не так, как надо: разбушевавшаяся кровь слишком сильно давит на барабанные перепонки. — Лучше не бывает. Что у вас? И синий прожектор светит на Кеннеди, как на подозреваемого в допросной камере; он щурится, морщится, прикрывая глаза, разлюбившие свет, ладонью, которая, в свою очередь, вся мокрая, вся в бороздах, но об этом позже. — Хорошие новости, мистер Леон. Я подрубила генератор — это раз. Я оставила вам кое-что на прощание — это два. — Что это должно значить? — Ну-у, этому месту необходимо провалиться в ад, правильно? Выходя отсюда, не забудьте прибраться. Конец связи, — сегодня она больше не отзовётся. Леон не останавливает её; отрубается прямо так — это вообще не под его контролем. …и галлюцинации не оставляют взрывчатые припасы в качестве подарков, несколько коридоров заражённых с пулевыми отверстиями во лбах, а также дурацкие послания, написанные чересчур девчоночьим почерком. Они сообщают ему о важных поворотах, «сюда, мистер Леон», «не пугайтесь, если что»; прочее-прочее. Кеннеди слишком в стоическом похере, чтобы быть удивлённым (его сейчас удивит, разве что, мгновенный телепорт в его же квартиру) — принимает всё, как должное. Взрывчатка равномерно распределяется по коридорам, «не забудьте поставить таймер, мистер Леон», »разумеется». Ты же в курсе, что разговариваешь сам с собой?        Кеннеди хочет верить: его помощница в целости и сохранности, ей, в принципе, незачем его дожидаться. Определяет последнюю дистанционную взрывчатку, прежде чем заметить пузатые мониторы, они глазеют на него во все стеклянные линзы. Это не может не привлечь его: на экранах что-то происходит, прямая трансляция с видеокамер, и некоторые показывают настоящее, некоторые — прошлое, а некоторые безнадёжно сломаны. — Что за… — и только одна доверяет ему нечто выходящее за рамки понимания; тут просто нельзя не заинтересоваться. Леон подаётся вперёд, кровавыми пальцами подчиняя себе клавиатуру старого образца; она нехотя, но отзывается на его команды. Пятеро человек, неподдающиеся опознанию, направляют на кого-то огнестрелы разных сортов и мастей. Прибавить бы громкости, понять, что там происходит, но это лишнее: люди кричат на кого-то, кто находится вне поля зрения камер, и даже на минимальной громкости слышен этот проклятый звук, пробирающийся иглой для лоботомии под черепную корку. Кеннеди дёргается, как от удара; это больно и задевает его в самых ядрах, на мгновение кажется, что мозг вот-вот вывернется наизнанку, покинет костяную клетку от такого издевательства. Леон встряхивается — хочет вытрясти из себя влияние нежелательных частот, а зависающая плёнка видеокамер продолжает показывать ему кадры ужасов в реале: те пятеро с огнестрелами перестают существовать. На их месте рождаются плотоядные твари, и ещё живые мышцы сходят с их костей. Это серьёзно настораживает, как жаль, что у него не так много времени, чтобы изучить материал; Леона торопит факт неминуемой аннигиляции. Кеннеди оставляет этот комплекс, собранный из разных кусков других мест, на божий суд. Даже не оборачивается: насмотрелся, хватит, и снаружи это всё — не более, чем заросший джунглями вход в канализацию. К чёрту. Взрыв догоняет его жарким толчком в спину; тюрьма огромным чернокожим великаном рушится к самым земным ядрам, сминаясь под воздействием энергетической волны. И это то, ради чего Леон сюда прибыл, не так ли? Но в этой монструозных размеров могиле: Харрисон, спецотряд, те, кого он и знать, чёрт возьми, не знает; он сам ощущает себя этой махиной, обваливающейся в планетарное чрево, и ничего не может с этим поделать. Одно только радует: последняя пуля всё так же лежит в запасе.