Часть 1
25 сентября 2023 г. в 23:19
Холод. Первое, что помнит Ацуши — это холод. Холод пробирающий до самых костей. По крайней мере так было первые минуты часы... дни... Ацуши не помнит себя. Лишь страх, кипящий в жилах. Тот первородный страх, который заставляет оцепенеть, пуская дрожь по внутренностям. А после подскакивает адреналин, заставляя бежать. Бежать-бежать-бежать-бежать... Куда угодно. Ацуши родился из первобытного страха, спасенный солнцем. Мягким, бежевым, с тёплым сардером. Ацуши был слеп. Слеп как новорожденный котёнок, зато солнце его было тепло. Размыто, но тепло. Его солнце иногда резко выпускало воздух. Слишком коротко для вдоха, слишком медленно для всхлипа. Ацуши не был ребёнком. Его тело успешно пропустило этот период, бросая его в гормоны и гул окружения. Их чувств, своих. И ничего не понятно. Тяжело что-то понять, когда ты словно под наркозом. Потом солнце исчезло, а он погрузился во тьму. Так тянулся к маленьким лучикам — и мимолетно не похожих на то солнце —, злился, кричал, плакал, молил в пустоту и не понимал — зачем я здесь?
Понял. Позже нужного, но понял. Его не слышали, но он слушал других, взращивал в себе собственное солнце. Искусственное. И близко не похожее на то, и искал. Так долго искал как мог. А потом надоело. Холод стал столь родным. Столь неотъемлемым. Привычно ощущать бурю меж пальцев. Ты способен убить их всех. Ему это не надо, его сердце столь добро, сколь наивно и глупо.
Он бегает по строкам, ощущает шероховатость папируса, но этого мало. Это другое. Это далеко от того, что он чувствовал. Возвышение, отравленное горечью падения в никуда. У Ацуши вечный мороз по коже, хоть холода он не чувствует и неуемный тактильный голод. Он позволяет себе попытаться уталить его. Один человек. Второй, пятый. Они мелькают как стеклышки в колейдоскопе. Там были яркие, тёплые, с рыжими веснушками, с острыми локотками, с голубыми глазами, с пшеничными волосами, с болезненной бледностью и кашлем сотрясающим лёгкие. Всё не то. Ацуши каждого проводил до конца пути. Целовал веснушки, нагретые солнцем щёки, помогая возиться в земле. Гладил выпирающие косточки, скользил пальцами под тонкую кофту, ерошил чёрные порядки девичьих волос. Путался пальцами в длинном хвостике и много-много слушал, пытаясь понять в чем сложность цифр, которые пишет этот человек. Разводил мекстуры, сжимал худые пальцы, поправляя смольную чёлку с белые кончиками. Ацуши видел их конец и боялся.
Жить в страхе, как оказалось, невероятно легко! Надо ли привыкнуть к морозу, бегующему по коже, дрожи внутренностей и напряжённости, когда мышцы натянутая титева. Год летит за годом, а надежда тает как воск горящей свечи.
Ацуши, если говорить на чистоту, стыдно и немного похуй. О нём забывают, он ходит по снегам, пескам, рыхлой земле и горячим камням. Ацуши видел разные пейзажи. Ацуши видел разных людей. Ацуши затягивает пояс на рясе потуже и слушает аромат маленьких розовых цветочков. Ацуши ещё не изучил новую местность, но обязательно сделает это. Он останавливается в деревне и сталкивается с новыми трудностями новой культуры. Его рассматривают как диковинную игрушку. Что же, привыкнуть оказывается легче, чем кажется, особенно когда твоих волос касается тёплая рука, взъерошивая торчащие белые пряди. Когда тёплый сардер разливается патокой в груди. Ацуши теряется. Тянется к теплу, но чем ближе становится, тем сильнее могильный холод, преследующий его долгие годы. Ацуши не боится, наверное. Не отшатывается, лишь на шаг. Греется под лучами — горит. Ацуши сплетает свои холодные пальцы с чужими, тёплыми, жмёт фаланги и сжимает всю ладонь. Он путается в кофейных прядях, гладит острые лопатки, пробует солоноватую от пота кожу на вкус. Он так отчаянно желает этого человека, что ему хочется разрыдаться от распирающего чувства в груди и сдавлющего глотку спазма.
Он умирает. Сломал шею, пытаясь повеситься. Ацуши никогда не боялся смерти, но ему даже возвращаться в ту комнату тошно. Он начинает понимать и слезы травят искалеченную душу, оседают солью, заставляя шипеть и дёргаться.
Ацуши затягивает галстук и осмтривает себя в зеркале, проверяя рубашку. Невыспавшийся, помятый и очень уставший. У Ацуши глубокие синяки под глазами и руки трясутся столь сильно, что он попадёт кисточкой с консилером в слизистую, заставляя раздражённо дёргаться и часто моргать.
— Ну всë через..!
Он обрывает себя — в соседней комнате спит Кëка и будить ребёнка в шесть утра — преступление.
Он промывает глаза, подготавливает кожу и вновь, неаккуратными движениями, проходиться по синеватой коже под глазами — да вообще по всему лицу, будем честны —, прихлопывает велюровым спонжем и наносит скульптор на затемнённые участки, убирая засветы и делая лицо менее похожим на блин. Он роняет голову на скрещённые пальцы и устало выдыхает холодный воздух сквозь стиснутые зубы. Он снова видит их всех. И снова он проведёт их в последний путь. Тут и Кенджи с рыжими веснушками, и Джуничиро с острыми локтями, и Наоми с кристальными как небо глазами, и Куникида с пшеничными прядями, даже Акутагава с таким же кашлем. Ацуши жаль. Жаль, что он не смог помочь. Он вообще ничего не может. Недотепа. Что же ты можешь, кроме как причинять боль и волочить жалкое существование?
Тут Дазай. Пропитанный солнцем. Тёплый, в кофейном плаще, с блеском в сардеровых глазах и тлеющей сигаретой, зажатой меж тонких пальцев. От него пахнет крепким, дорогим виски и фальшью доброй улыбки и беспечности. Строить невинную овечку очень глупо с его стороны, Ацуши от этой лжи тошнит и желчь жжёт полость рта и глотку, когда он видит всё это.
Ацуши стыдно. Стыдно за свою никчёмность. За стремление жить, а не существовать. Он не человек. Он имитация жизни, имитация по собственной воле. Ему не нужно есть, но он покупает посуду, продукты, готовит; ему не нужно пить, но он смачивает горло из своего стакана; ему не нужно спать, но он стелит кровать и закатывается в одеяло и закрывает глаза ровно в 21:30; ему не нужно так долго возиться с людишками в чёрных плащах, но он кормит зверя, бегает пальцами по чёрным полосам и зарывается ими в шерсть, находя общий язык, прося не бунтовать и вести себя хорошо; ему не нужно встревать куда-то, он должен быть в тени, но он лезет по самое не балуй и кричит, желая быть услышанным.
— Но это не то, что ты хочешь, чтобы услышали.
У тигра приятный голос с рокотом. Он спокоен и видит своего человека насквозь. Ацуши боится, не тигра, лишь его проницательность. Сам тигр как черно-белое пушистое облако и спать с ним гораздо приятнее чем в постели, но Дазай куда лучше. Под его теплым боком всегда хорошо и мягко. С ним никогда не страшно, только когда он на волоске от смерти.
Гребённая ирония. Ты — стремящийся стать человеком и он — готовый умереть в любую секунду. И ты робко краснеешь, чувствующий знакомый трепет в груди, когда кровавый сардер смотрит с небывалой нежностью и даже закатное солнце не греет так как он, его руки, голос, глаза. Ты буквально растворяешься в нём и становишься им, перенимаешь его повадки, источаешь затаённую опасность.
— Осаму, — ты смотришь на поднятые в удивлении брови и странно блестящие в лунном свете глаза, — Jeg elsker deg som jeg gjorde for tusenvis av år siden.
— Og jeg vil elske deg like mye mer.
Слова с его губ слетают раньше чем он что-то предпринимает и Осаму тонет. Тонет в тягучем касании губ, таком детском; тонет в светящихся аметистовых глазах; тонет в белом шелке волос и сизом паре, выдыхаемом только из его груди — скоро он сменится сигаретой. Слишком холодно стало для июня.
— Смотри, на траве иней, интересно отчего же?