Если бы красота имела родину, то твои глаза стали бы её столицей.
Было раннее утро. Короткая стрелка часов едва-едва перевалила за цифру пять. Несмотря на столь ранний час, уже было тепло, если не сказать жарко, поэтому окна были открыты настежь. Впрочем, они были распахнуты всю ночь — вчера вечером было, что необычно для этих мест, душно.
Тонкая струя дыма вылетела за оконную раму и тут же была подхвачена весёлым потоком ветра. Он закружил её, словно в танце, и вместе они понеслись куда-то вверх. Следом лениво плелась к небу спираль пара, исходившая из чашки с крепким утренним кофе. Нанами рассеянно наблюдал, как они улетают ввысь, забыв на мгновение про зажатую в руке сигарету.
Он сидел на подоконнике своей датской квартиры, уцелевшим глазом наблюдая за просыпающимся Скагеном¹. Солнце будто бы нехотя поднималось над морем, словно вылезало из-под одеяла. Людей, можно сказать, еще не было: только минут пятнадцать назад на удивление бодро прошли мимо в сторону порта то ли рыбаки, то ли моряки — он так и не понял, но это, впрочем, было неважно. В хрустальной утренней тишине было слышно, как нежно шуршал волнами Скагеррак². Кенто улыбнулся, чувствуя, как неохотно тянутся мышцы левой щеки, и со вздохом откинулся затылком на стенку позади.
Он очень любил это место, и, наверное, даже смело мог назвать его своим домом. В этой квартире жил его дед, Маттиас³. Когда Кенто был еще ребёнком, они с матерью часто бывали здесь. Отец редко мог вырваться из Японии с ними: всё-таки работа мага не предполагала частые нерабочие разъезды и отлучки. Однако это не могло его расстроить — так сильно Скаген с первых секунд занимал все его мысли. Он любил эти яркие домики, любил крики чаек, любил запах моря и ощущение соли на языке. Любил, когда дед отводил его в порт и, обняв его, чтобы укрыть от сурового северного ветра, тихо рассказывал всё, что знал сам: о самом городе, о кораблях, о людях, с которыми бороздил моря. Кенто слушал часами, как заворожённый, не пропуская ни единого слова.
А потом всё это прекратилось.
Дед умер, оставив дочери в наследство свою квартиру, а Кенто с мамой совсем перестали появляться в Дании. После погибла и она, за ней ушёл из жизни отец, и квартира в Скагене стала числиться за Кенто. Он и сам редко приезжал. Сначала это было слишком тяжело, даже для него, потом он ушел из магического мира и начал работать в офисе, обеспечивая себе спокойную и безбедную старость, а затем и вовсе пришлось забыть об этом: он вернулся к шаманству, взял, можно сказать, шефство над Итадори-куном, а потом…
…а потом мир полетел к чертям. Сибуя был оккупирован, иначе не скажешь, разумными проклятьями и магами-отступниками, Сатору был запечатан в Тюремное Царство ожившим Сугуру-сенпаем, — как выяснилось позже, это был вовсе не он, — были тяжело ранены Маки-чан и Кугисаки-тян, да и сам он едва не отправился на тот свет.
Хайбара ему не позволил. Нанами, видимо, был в предсмертном бреду, когда вместо лоскутного монстра перед ним встал старый друг. Юи грустно улыбнулся ему, стоя по колено в воде, и покачал головой.
— Ещё не время, Кенто.
— Почему?
— Потому что ты ещё не всё сделал. — Просто ответил Юи.
Они еще немного постояли вот так, словно не было этих лет. Словно Хайбара никогда не умирал и сейчас просто приехал к нему, в Малайзию, в небольшой домик, скрытый от посторонних глаз. Малайзия… Точно, он же хотел переехать, построить дом и взяться, наконец, за ту стопку купленных, но непрочитанных книг… Он ведь имеет право, верно? Он же уже сделал достаточно, правда?
— Но я ведь уже сделал достаточно, правда? — Нанами не заметил, что спросил это вслух. Впрочем, с Хайбарой не нужно было об этом беспокоиться.
— Конечно, Кенто. — Юи улыбнулся и стал очень сильно похож на того, прежнего себя: весёлого, жизнерадостного, так органично дополняющего вечно хмурого и спокойного Кенто. — Ты сделал больше, чем достаточно, но он не справится один.
— Он?
Юи молча показал рукой куда-то в сторону, и Нанами не иначе как шестым чувством понял, что в той стороне будет стоять Итадори-кун. Он обернулся и наткнулся взглядом на ребёнка, на плечи которого взвалили слишком много дерьма. Юджи смотрел на него со смесью боли, паники и в тоже время с каким-то усталым и горьким смирением, которое он, наверное, и сам ещё не осознал. Кенто вздохнул и мягко, так непривычно для самого себя, ему улыбнулся.
— Всё в порядке, Итадори. Ты не один.
И жестким, сильным движением клинка разрубил Махито пополам.
«Спасибо, Юи».
«Всегда, Кенто».
Всё, что происходило после, он помнил очень и очень смутно. Помнил, как свободно вздохнул и наконец-то упал в спасительную темноту, чувствуя, как его крепко обхватывают сильные руки Юджи-куна. После он словно плыл по темноте и проснулся, как ему сказала Сёко-сан, две недели спустя. Помнил, как Итадори ворвался, по-другому не скажешь, в палату и крепко его обнимал, едва не ломая рёбра, и долго-долго плакал, выпуская накопившееся напряжение. Нанами позволил ему это, рисуя ладонью круги на спине, и тихо напевал старую датскую колыбельную, пока мальчик не успокоился и уснул, всё так же цепко держась за него.
После он восстанавливал силы под строгим надзором Иери-сан, и, Ками-сама⁴, это был самый спокойный месяц в его жизни. Он много ел и спал, гулял по территории техникума в сопровождении Юджи-куна, а иногда и всех троих первогодок: Нобара-тян, хвала Богам и Иери-сан, поправилась и теперь, как и он, набиралась сил, что, впрочем, ей не очень нравилось. Однако тут за дело взялись Итадори и Фушигуро, что носились с ними двумя, как наседки, и не позволяли и слова сказать поперёк. Нанами и Нобаре оставалось только переглядываться и тяжело вздыхать, но, не то, чтобы им была неприятна забота (Кугисаки громко и грязно ругалась на однокурсников, но, пряча лицо за волосами, счастливо улыбалась, когда Юджи или Мегуми или они вместе снова выступали в роли её твёрдой опоры, а сам Кенто прикрывал глаза и чувствовал, как расслабляются плечи рядом с этими живыми и светлыми ребятами. Прав был русский классик: душа исцеляется рядом с детьми). Конечно, Кенто понимал, что этот месяц — всего лишь затишье перед бурей, но он честно был рад этой отсрочке и возможности глубоко и спокойно дышать.
А потом снова разверзся ад. Едва успев сделать вдох, они вновь ринулись в бой. Маки-чан, потерявшая в отчем доме сестру, которую, несмотря на ссору, очень любила, сражалась теперь еще жестче, чем раньше. Нанами про себя отметил, что каждый раз при взгляде на неё, у него в груди поднималось чувство глубокого уважения: такой силой духа не всегда обладали взрослые, матёрые шаманы, а она — такой же подросток, как и Юджи-кун, старше всего лишь на год. Он вообще поражался стойкости этих детей. Сравнивая их и себя в их годы, он с уверенностью мог сказать — они сильнее.
Все последующие события слились в одно тёмное кровавое месиво, и в таком бешеном темпе пронеслись два ужасных, долгих, но в то же время мимолетных года. Он не помнил подробно каждую битву и противника, не помнил, как получил очередной шрам (точнее сказать, он его банально не заметил), зато помнил отчетливо, как его клинок со свистом рассекал воздух, как одно за другим пропадали с его пути проклятья, с дрожью вспоминал смертельную миграцию и слова, из-за которых сердце остановилось, а потом забилось с бешеной скоростью. «Мы можем вытащить Годжо». На мгновение мир вокруг перестал существовать, будто Нанами вновь плыл в темноте, валяясь в глубоком беспамятстве в госпитале техникума. А потом Итадори, ища то ли опору, то ли утешение, схватил его руку чуть выше запястья, и мир взорвался красками Холли.
Кенто никогда не замечал, что у Кугисаки волосы рыжие-рыжие, особенно, когда на них падают солнечные лучи, не обращал внимания на то, что капюшон формы Юджи красный, как спелая клубника, что у Мегуми глаза зелёные, как малахит. Он не видел раньше всю синеву неба,
только если оно не было спрятано в глазах Сатору, не замечал и красоты заката, не искал глазами оттенки зеленого и не сравнивал цвет травы и листвы. Словно он всю жизнь видел окружающий мир в монохроме, а сейчас всё многообразие цветов, их оттенков внезапно обрушилось на него, и Кенто на мгновение показалось, что он не в состоянии справиться с этим.
Он бессознательно сжал ладонь Юджи, чувствуя, что прикосновение
его ребёнка постепенно его заземляет и шумно выдохнул, осознавая, наконец, что ему только что сказали.
Сатору вернётся.
Ками-сама, Сатору вернётся.
Впервые за два года Нанами ощутил, что обруч, сдавливающий его грудь, чуть ослабил своё давление.
Они приложили все усилия для поиска Курусу Ханы. Проклятья, маги-отступники, интриги Кендзяку — всё эти теперь стало неважным: впервые за долгое время Кенто ощущал, что он жив и что он дышит.
И вот, наконец, этот день настал. Весь мир замер в тягучем, сладостном ожидании. Нанами чувствовал, как от волнения мелко дрожат пальцы, но упрямо заставлял себя успокоиться, очистить голову и выйти к студентам собранным и хладнокровным. Как он и говорил Итадори-куну в день их первой встречи, он здесь был взрослым, а они были детьми. Да, на них многое свалилось за это время, да, они своими глазами видели смерть, да, они многое потеряли за время Царствования Проклятий, но всё же, они всё еще были детьми, и он, Кенто, был в ответе за них.
К его чести, ему удалось взять себя в руки. Он смог стать прежним собой: спокойным, рациональным и где-то даже без эмоциональным. Он уже был готов выйти, но…
…но увидел своё отражение на гладкой поверхности зеркала. И замер. Уродливые бугристые шрамы тянулись через всю левую сторону лица, уходя по шее вниз, к торсу — сейчас он его, конечно, не видел, но знал, что вся левая часть его тела покрыта жуткой, рельефной сожжённой кожей. На голове с той же стороны не росли волосы — ожоги, полученные во время инцидента в Сибуя, просто не позволяли этого. А его глаза… Хотя, сейчас уже вернее будет сказать глаз. Правый всё так же устало и серьёзно смотрел на мир, а левый… Его, можно сказать, не было. Сёко-сан была потрясающим медиком. То, что она смогла развить свою обратную проклятую технику до такого уровня — достойно не то, что уважения — поклонения. Но даже она не смогла исцелить глаз Нанами.
Кенто задушено всхлипнул и только тогда понял, что плачет. Он зажал рот левой ладонью в перчатке и зажмурился, отгоняя чувства пустоты и тоски, что начали разрастаться внутри. В груди, в местечке слева, где, по слухам, находился орган с аортой, закололо, словно кто-то старательно, с интересом водил там острым кончиком ножа.
Ками-сама, Кенто, неужели это ты? Не узнаю тебя.
Он убрал руку от лица и уперся ей в край раковины, с силой сжимая ладони. Мышцы слева нехотя, тяжело ему подчинялись; кожу там покалывало иглами, и эта боль его отрезвила. Он поднял взгляд и упрямо посмотрел на себя. Слева темнели давно зажившие шрамы. Даже в столь тусклом свете они виднелись отчетливо и ярко: словно говорили: «Не забывай! Мы всё еще здесь». Нанами жёстко ухмыльнулся, чувствуя, как остатки слёз всё ещё свободно катятся вниз, и дрожащей рукой достал из кармана пиджака плотную чёрную повязку.
От треугольника с округлыми углами в три стороны тянулись тонкие ремешки, что смыкались на затылке тонкой металлической пряжкой. Ткань, из которой сделана маска, была приятной на ощупь и не натирала область вокруг левого глаза: хотя кожа там потеряла чувствительность, Юджи, Мегуми и Нобара, — именно они подарили ему повязку, когда заметили, как Кенто едва уловимо сжимается под чужими неприязненно-сочувственными взглядами, — всё равно не хотели, чтобы он ощущал дискомфорт при нóске.
Рукой, что сжимала черный треугольник, Нанами вытер остатки влаги с лица и аккуратно прижал повязку к лицу, закрепляя на затылке ремешки, при этом стараясь не смотреть в сторону зеркала.
Сатору был красив. Он любил красоту. Его, что удивительно, окружали исключительно красивые люди. Кенто среди них не место. Он проигнорировал боль, что вспыхнула в груди от этих мыслей, и вышел из комнаты.
Сатору любил глазами и всем своим огромным сердцем. Многие говорили, что такого органа у него нет, другие называли Годжо бесчувственным плейбоем и засранцем, что только топчется на чужих чувствах. Но Нанами видел этого парня насквозь, ещё со времён, когда они были студентами. Его сенпай был ужасно надоедливым и тактильным, любил влезать в его личное пространство и долго и нудно клевать его мозг, пока всё внимание Кенто-куна не будет сосредоточено лишь на его, Сатору, сиятельной персоне. Но вместе с этим, Годжо Сатору был невероятно внимательным и заботливым человеком, но только по отношению к своим, конечно же. Он всегда помогал Нанами и Юи, и делал это совершенно бескорыстно, он ругался на Сёко-семпай, когда та, к примеру, выходила на улицу в слишком лёгкой для осени куртке (и, невзирая на её возражения, натягивал на неё свою собственную), он таскал Сугуру-сенпаю сладости из города и его любимые яблоки, когда тот болел или, к примеру, восстанавливался после тяжёлой миссии в госпитале. Сатору был невероятным человеком и все, кто был впущен в узкий круг его близких, знали это и были готовы отстаивать его честь перед слепыми зеваками.
Исходя из этого, Нанами знал, что Годжо будет плевать на его шрамы: он лишь будет рад тому, что его дорогой кохай жив, пусть и ценой своей красоты. Но что-то внутри всё равно замирало в страхе перед возможным брезгливым или неприязненным взглядом.
Это даже забавно. Кенто — спокойный, рациональный, отрицающий сантименты и чувства, рассудительный, взрослый мужик, через два месяца стукнет тридцать. А всё равно боится, что Сатору больше никогда его не поцелует. Словно они вновь студенты, ему снова шестнадцать и он только-только осознал свои первые, робкие чувства.
Кенто потёр колено ладонью и открыл глаз, когда услышал стук в дверь. Он кинул взгляд на часы: полшестого утра. Кто мог прийти к нему в столь ранний час? Нанами лениво слез с подоконника и пошёл в направлении коридора, стараясь шагать как можно тише — мало ли что. Пусть у Японии была своеобразная монополия на проклятья, но осторожность не будет лишней — после Сибуя он был готов к любому дерьму, которое может внезапно свалиться на его бренную голову.
Он подошёл к двери, когда ощутил отголосок чужой проклятой энергии, и нахмурился. Маг? Здесь, в Дании? Неужели Яга-сан прислал за ним кто-то? Что-то случилось?
О том, что Нанами уехал, знало, по меньшей мере, человек пятьдесят. О том, что он уехал в Скаген — девять. Адрес его датской квартиры знали только двое; один из них вряд ли сейчас заинтересован в нём, а значит, остаётся только директор. Но, как уже было сказано, осторожность лишней не будет. Его клинок лежал между стеной и шкафом. Неопытным глазом его не увидишь, так что незваный гость в девяноста процентах случаев был бы уверен в безоружности Кенто, за что мог поплатиться. Да и быстро вытащить своё главное оружие, тут же атакуя, не составило бы при случае для Нанами труда. В общем и целом, место для тайника он выбрал более чем удачное.
Кенто потянулся к двери, когда понял, кому принадлежала эта проклятая энергия, и пораженно замер. Сатору здесь? Он ошибся, и директор даже не думал тревожить его или же Годжо находится здесь как раз-таки по поручению Яга-сана? Мысли сменяли друг друга с бешеной скоростью: первая толком не успевала оформиться, как вторая тут же занимала её место, перекрываясь третьей и четвёртой. Нанами вытащил клинок и открыл дверь.
Он совсем не изменился. Те же белые волосы, чёрная повязка, сейчас свободно висящая на шее, и невозможные голубые глаза, словно держащие в себе по кусочку неба. На форме — не единой лишней складки, в руках — бумажный пакет с моти. Неужели?..
— Привет, Кенто-кун. — Тот же голос. То же раздражающее прозвище, которое они уже десять лет как переросли. Та же мягкая улыбка. Но Кенто выжил в Сибуйской мясорубке не для того, чтобы так быстро в это поверить, даже если он был готов доверить Сатору свою жизнь. К тому же Кендзяку показал им, как легко можно натянуть на себя чужую личину. Клинок знакомой тяжестью давил на ладонь.
— Что ты сказал мне, когда я позвонил и сообщил, что возвращаюсь в мир шаманов? — спросил Нанами, внимательно наблюдая за Сатору или… Или, чем бы ни было то, что стоит сейчас перед ним.
— Ничего. — Ответил гость с необычной для себя серьёзностью. — Я рассмеялся и после твоего вопроса бросил трубку.
Плечи Нанами непроизвольно расслабились. Он посторонился, пропуская Сильнейшего внутрь, и закрыл входную дверь. Неторопливо спрятал клинок в тайник, развернулся, наткнувшись взглядом на Годжо, и только тогда понял, что он только что сделал. Ками-сама, для уровня своего интеллекта он иногда совершал очень даже тупые поступки. Кенто так сильно желал сбежать в Данию, подальше от взглядов Сатору, чтобы сейчас замереть, как антилопа в свете фар, под его пристальными голубыми глазами.
Годжо задумчиво оглядывал его шрамы нечитаемым взглядом и ничего не говорил. Ни один мускул на его лице не дрогнул, так что понять хотя бы по мимике его чувства было нереально. Кенто не знал, что думать и как себя вести в этой ситуации.
Но Сатору всё решил сам:
— Не Малайзия, да? — Нанами против воли улыбнулся, но лишь на миг. Спустя секунду он мысленно приказал себе взять эмоции под контроль: видел он во что превращается его и без того обезображенное лицо, когда уголки губ тянутся вверх. Годжо продолжил: — Далеко ты забрался, Кенто-кун. Признаться, пришлось помучаться, чтобы найти тебя.
— Ты знал адрес. — Пожал плечами Нанами.
Сатору как-то болезненно улыбнулся: — Знал, да. Но не думал, что ты будешь от меня прятаться.
Они оба замерли и тишина, окружившая их, впервые за годы знакомства была такой колючей. Один ждал ответа, другой — не знал, что сказать. Сатору вглядывался в его лицо, словно пытался найти там ответы на свои ещё не озвученные вопросы, но ничего не находил. Лицо Нанами, что до всего произошедшего итак было скудно на мимику, не считая случаев, когда они оставались совсем одни, теперь и вовсе словно потеряло всякое выражение. Шрамы сводили всю возможную подвижность лицевых мышц на нет, и Кенто охотно им в этом помогал.
Когда после вопроса о Малайзии его кохай улыбнулся, Годжо почувствовал, словно с плеч упал камень, словно тяжёлый разговор, что навис над ними дамокловым мечом, будет не таким уж и тяжёлым. А потом Нанами, приложив невероятные усилия, опустил уголки губ вниз, и робкая надежда на лёгкость разговора канула в небытие. Его кохай был ужасным упрямцем, особенно, когда дело касалось чувств, но Сатору Годжо не был бы Сатору Годжо, если бы боялся трудностей. Плавали, знаем, как говорится.
Сатору перед ним не то тяжело, не то разочарованно, не то всё вместе вздохнул и отправился в сторону кухни. Кенто всё также стоял в коридоре своей датской квартиры, боясь лишний раз шевельнуться, и пытался взять под контроль сбившееся дыхание и испарить силой мысли собирающиеся в глазах слёзы. «Прекрати! — приказал он себе. — Ты взрослый, ты должен справиться». Он рвано выдохнул и прислушался.
Годжо шуршал на его кухне пакетом с моти, наверное, выкладывая их на тарелку, а после загремел посудой, собираясь, видимо, заварить чай. Итак, уходить он, как пить дать, не собирался, но не то чтобы Кенто от этого становилось легче. Точнее сказать, он испытывал по этому поводу весьма двоякие чувства. С одной стороны, он был безудержно рад тому, что человек, который уже давно держал в своих руках его, Нанами Кенто, сердце, сейчас здесь, рядом с ним, впервые за два долгих, фактически безрадостных года. Но с другой стороны, Нанами отчетливо понимал, что с Годжо под руку пришёл и тяжёлый, но неизбежный разговор, который вряд ли мог закончиться чем-то радостным.
Нанами был из той породы людей, которые относились к чувствам, как своим, так и к чужим, с огромной осторожностью, а в перспективе — с трепетом. Такие как он присматривались к людям с особой тщательностью, своим холодом и подозрительностью, иногда доводя до ручки, но тех, кто с достоинством проходил устроенные «испытания на прочность», любили сильно, крепко и надолго, отдавая всего себя человеку, стоящему напротив. С дружбой — то же самое. Сначала безразличие, тяжёлый взгляд и арктический холод сбивали с ног самых нестрессоустойчивых. Но тех, кто оставался рядом несмотря ни на что, кто забирался-таки в холодное и жесткое снаружи, но теплое и трепетное внутри сердце, такие, как Кенто осыпали вниманием и заботой сполна, давая эдакую клятву верности человеку, что стоял теперь рядом. Терять этих немногочисленных «избранных» было тяжело и больно. Раны от потери ещё долго не заживали, а выползающие преимущественно ночью демоны скакали на руинах души, гадливо посмеиваясь над его слезами.
Поэтому Кенто, как от огня, сбежал от вызволенного Сатору, хотя понимал, что его душевная смерть этим побегом была просто-напросто отсрочена, но никак не отменена. Он не хотел чувствовать
это снова, ладно? Не хотел вновь ощущать, как от его души, которой так бредил Махито, вновь отрывается огромный, размером с невероятного человека, что сейчас хозяйничает на его кухне, кусок. Ему понадобилось тринадцать лет, чтобы зашить дыру, что появилась после смерти Юи — еще тринадцать он не проживёт. Но теперь, благо, вернулся человек, который вновь возьмёт под своё крыло детей, но, главное, снова будет нерушимой опорой для Юджи. Так что, если ему всё же вновь поставят срок в тринадцать, а, может быть, и больше лет, он сможет уйти спокойно, не боясь, что Итадори-кун останется совсем один.
Сглотнув слюну, Кенто бросил взгляд в сторону кухни, а после пошёл в противоположную сторону: в свою комнату. Когда он был один, то старался надевать «дышащую» одежду и не носил повязку. Сначала это было сделано для того, чтобы его тогда еще раны лучше заживали, а сейчас… Ну, по сути, чего он там не видел? Сам уже привык к новшествам в своей внешности, и, так как он жил один, пугать ему было некого. Но сейчас в его квартире находился Сатору, и, хоть тот уже успел увидеть следы Сибуя, Кенто не хотел смущать его еще больше.
Он натянул на плечи тонкий кардиган, сунул левую ладонь в перчатку, взял с прикроватной тумбочки повязку и повернул в сторону коридора, начав надевать её на ходу, когда столкнулся в дверях с Годжо.
Тот стоял, опираясь плечом о косяк, и смотрел на его действия со странной смесью эмоций на лице. Рукава белой рубашки были закатаны, открывая сильные предплечья с хрупкими на вид запястьями. Пиджака на Годжо уже не было — видимо, сбросил его на кухне. Нанами на секунду застыл, словно его поймали за совершением чего-то незаконного, а после, как ни в чём не бывало, продолжил свое нехитрое занятие. Хотя трясущимися, как во время тремора, пальцами, затянуть ремешки стало неожиданно непосильной задачей. Краем глаза Кенто заметил, как Сатору оттолкнулся от стены и подошёл к нему. Он потянулся руками к его ладоням и выхватил из несопротивляющихся пальцев повязку. Сатору повертел её в руках, а после отбросил куда-то в сторону кровати. Нанами, что так и держал руки у головы, через мгновение всё же их опустил, однако взгляда на Годжо так и не поднял. Он смотрел ему куда-то на ворот рубашки, словно пытался разглядеть каждую ниточку по-отдельности, и сжал губы в тонкую полоску. Кенто вздрогнул, когда его шеи коснулись тонкие тёплые пальцы — он и не заметил, как Сатору убрал с рук фоновую бесконечность. Маг, что стоял напротив него, медленно, словно давая время уйти от прикосновения, опустил на его грудь всю ладонь. Замер, давая привыкнуть. Кенто был ему благодарен: он успел отвыкнуть от его прикосновений за эти два года. Он сделал глубокий вдох, застыл, придерживая воздух внутри, а после судорожно выдохнул, закрыл глаза, но остался на месте.
Сатору, что пристально за ним наблюдал, — Нанами кожей ощущал его взгляд, — положил вторую ладонь с другой стороны, пряча её под кардиган, через секунду повторил это действие другой ладонью, и повёл ими вверх. Кофта послушно потянулась вслед за руками Годжо и вскоре была скинута с плеч Кенто. Сатору молчал, когда аккуратно и сосредоточено складывал её пополам; молчал, когда, обойдя Нанами, также аккуратно положил её на кровать; молчал, когда вновь появился перед ним. Когда взял его за руку и снимал перчатку, тоже молчал. Но недолго:
— Ужарился бы. — И потянул его на кухню.
— Сатору… — Начал было Кенто, но тот лишь поднял ладонь, призывая к молчанию.
— Потом. Сейчас выпьем чаю с моти. Не знаю, как ты, а я со вчерашнего утра ничего не ел.
Кенто подошёл к подоконнику, на котором всё ещё стояла кружка уже остывшего кофе, отпил, морщась от вкуса, вылил напиток в раковину и послушно опустился за стол. Неловко положил перед собой ладони, сцепив их в замок, и принялся ждать, хотя сам не был уверен, чего. Поднять глаза на Сатору отчего-то было ужасно страшно, а от осознания того, что его, Кенто,
уродство сейчас ничем не прикрыто, не спрятано от внимательных глаз Годжо, Кенто затапливало неуместное смущение. Впервые в жизни Нанами действительно не знал, чего ждать от человека напротив.
Перед ним появилась кружка с ароматным кофе и блюдце с моти. Сатору уселся напротив, отпивая наверняка адски сладкий чай вприкуску с клубничным лакомством. Кенто робко обхватил свою чашку ладонями, но так и не притянул её к губам — просто грел об неё внезапно заледеневшие руки. Минут десять они молчали. Тишина между ними разбавлялась тиканьем часов да стуком кружек о стол. Улица начала заполняться звуками: громко переговариваясь, в порт снова шли моряки, выходили первые торговцы, проскрипел велосипед почтальона. Нанами отпил кофе, со странной тревогой осознавая, что кружка была пуста — только на самом дне скопилась чёрная, горькая гуща.
Годжо опустил свою чашку на стол, и звук, с которым она ударилась о поверхность, почудился Кенто стуком молотка судьи.
— Поговорим?
Нанами сглотнул и кивнул, понимая, что срывать пластырь, как ни крути, нужно резко. Плевать на исход сегодняшней беседы. Так или иначе, у него будет Юджи,
его ребёнок, которому уж точно было плевать на шрамы, ожоги и отсутствующий глаз. За эти два года, двадцать четыре месяца, на удивление этот вопрос не раз вставал ребром, причём совершенно неожиданно: ни Итадори, ни, тем более, Кенто не горели желанием поднимать эту тему, но, как назло, так или иначе нить разговора неизбежно приводила к этому.
— Нанамин, — серьёзно начал мальчик, глядя на водную гладь. Они сидели на берегу Японского моря, наслаждаясь редкими минутами покоя: Кенто, вытянув ноги, нашёл место на крупном булыжнике, Юджи — прямо на песке, подстелив под себя форменный пиджак, — мне плевать, ясно? Ты не понимаешь, и это грустно, но не имеет значения, как ты выглядишь, сколько на тебе шрамов, носишь ли ты при мне повязку или нет. Главное, что ты живой, вот и всё.
— В тот момент, — продолжил он, нервно царапая ладонь, — когда я выбежал из-за угла и увидел, в каком ты состоянии, я уже не думал ни о проклятьях, ни о том, что Годжо-сенсей запечатан, ни о собственных ранах — ни о чём. Думал лишь, как дотащить тебя до Сёко-сан до того, как ты… — Его голос сорвался. Юджи зажмурился, сжал губы в тонкую белую полоску и изо всех сил пытался взять себя в руки. Кенто потянулся к нему, ероша розовые, как цветы сакуры, волосы, но молчал. Итадори ластился к его ладони, как продрогший бездомный котёнок, сделал глубокий вдох и продолжил. — А потом я увидел Махито. Он улыбался, и я понял, что сейчас, вот прямо сейчас тебя не станет, и что я должен что-то сделать, должен побежать к вам, должен сбить его с ног, но… я не смог. Ноги как будто приросли к земле. Ками-сама, как же я себя ненавидел тогда. На моих глазах опять умирал дорогой для меня человек, а я стоял, как самому себе памятник. — Он затих, подтянулся на руках ближе к нему и положил голову Нанами на колени. — И ты ничего не делал. Просто стоял перед ним. Будто смирился. Я так разозлился на тебя тогда. Ты стал для меня константой в жизни, чем-то неизменным и незаменимым, понимаешь? И я должен был тебя потерять.
— Я думал, я умру прямо там, за тобой следом, хотя Сукуна, наверное, не позволил бы. Хотя… Кто его знает. — Продолжал шептать он, пока Кенто всё также путал пальцами его волосы. — А потом ты обернулся. Увидел меня, улыбнулся и сказал, что я не один. И одним ударом изгнал Махито. Ты в тот момент стал собой прежним. Сильным, незыблемым, таким, каким я тебя впервые встретил. Ты сказал, что я не один, и я тебе поверил. Ты держал меня на плаву, когда другие взрослые, — он буквально выплюнул это слово, — просто смотрели, как я тону, радуясь, что меня не станет. Ты нашёл меня, когда я хотел сбежать, ты был рядом, когда другие обходили меня, как чумного. Тебе единственному всегда было плевать, что я делю тело с Королём Проклятий — ты видел во мне ребёнка, которым я, по сути, и являюсь, хотя временами меня это ужасно выбешивает. — Кенто буквально услышал его усмешку и улыбнулся следом. – Но это неважно. Важно, что я чувствую, что я сильный, что я могу идти дальше, когда знаю, что ты за спиной. И если я упаду, я знаю, что ты будешь рядом, чтобы поднять меня. Я… — Он замолчал. Поднял руку вверх, перехватывая ладонь Нанами, и крепко сжал её в своей. — Я не знаю, что было бы со мной, если бы ты тогда умер. Я… Ты важен для меня, Нанамин. Не как учитель или наставник, нет, хотя и это тоже имеет место быть. Ты друг, понимаешь? Ты отец, которого у меня не было, и я, чёрт, я люблю тебя. Ты жив, и всё остальное не имеет значения. Главное, что ты рядом.
Кенто сглотнул внезапный комок в горле, сморгнул накопившуюся за веками влагу и нагнулся над своим, чёрт возьми, ребёнком, крепко, насколько позволяло их положение, обнимая. Он поцеловал его макушку, после устраиваясь щекой на месте поцелуя, и прошептал: — Я здесь, Юджи.
— Спасибо, Нанамин.
— Почему ты сбежал от меня? — тихо спросил Сатору, кидая на него взгляд исподлобья. Он нервно теребил пальцы собственной ладони, но глаза его были упрямыми и серьёзными. С таким Сатору невозможно было спорить — так или иначе этот голубоглазый дьявол всё равно забирал то, что ему нужно.
— Я… испугался?.. — Голос Нанами звучал неуверенно, словно он сам не понимал, эти ли чувства он испытывал в тот момент и испытывает до сих пор. Он опустил голову, сосредоточившись на какой-то точке на столе и тихо заговорил. — Всё так изменилось за эти два года. С одной стороны, мы стояли по колено в крови и шли так медленно, словно против течения реки, а с другой… каждая стычка с проклятьями — и вся жизнь пробегала перед глазами. Когда я почти умер, — он судорожно сглотнул, отгоняя от себя силуэты того дня, — я ведь не думал… обо всём этом. — Он указал ладонью на своё обезображенное лицо и торс. — Я лишь думал о том, что я ещё не всё сделал. Что всего того, что я успел за жизнь, было недостаточно, и надо бы собраться, сделать рывок, но я… я не смог. Я так устал. Тогда я малодушно помышлял о быстрой смерти. Да она и была бы быстрой — Махито вряд ли было бы весело меня мучить. — Он усмехнулся, вспоминая ненавистное улыбающееся лицо лоскутного монстра, с наслаждением прогоняя в памяти момент, когда мерзкие самодовольные черты заменились удивлёнными в момент, когда клинок рассекал Махито ровно пополам.
Нанами тёр пальцами правой руки шрамы на левой ладони, словно пытался убедить себя, что чувствительность там осталась прежней. Он говорил о том, как плыл в темноте, как сжимал в объятьях рыдающего Юджи-куна, как восстанавливался под надзором Сёко, что ужасно винила себя за бессилие — глаз она не смогла восстановить. Он рассказывал о спокойных днях, проведённых рядом с детьми, о том, как был счастлив, увидев живых и относительно здоровых Кугисаки-тян и Маки-чан. Вскользь упомянул несколько последующих сражений и не смог сдержать дрожь, когда заговорил о смертельной миграции.
(И если тёплая ладонь Сатору смогла его успокоить, то он не собирается в этом признаваться, хорошо?)
Он говорил так долго, что захрипел. Говорил и говорил — пока было желание и силы, а Годжо слушал, не прерывая, не задавая никаких вопросов. Они словно поменялись местами: обычно Сатору был тем, кто болтал без умолку, а Нанами выступал в их беседах безмолвным слушателем. Будь Сатору сейчас чуть менее серьёзным, он бы обязательно пошутил на эту тему, однако сегодня маска клоуна и колпак придворного шута были сняты и отброшены в сторону.
Кенто рассказывал о своих страхах и открывал нараспашку душу. Без утайки говорил о том, как себя чувствовал под чужими взглядами и, как следствие, как получил глазную повязку. Рассказывал, как любит человека, сидящего напротив, и как боялся однажды увидеть нечто подобное — брезгливое, злое, сочувствующее — и в его голубых, держащих в себе небо, глазах.
Он замолчал, и мир вокруг — вместе с ним.
Сатору ничего не говорил. Только глядел всё так же внимательно и пристально из-под белых ресниц. Его глаза, не скрытые сейчас ни маской, ни тёмными стёклами очков, казалось бы, открытая книга, бери и читай! — предстали сейчас перед Кенто старинным индийским манускриптом. Вот они — древние тайны, прямо перед ним, не скрытые ни семью печатями, не запертые и не сокрытые где-то глубоко под храмом индейцев Майя. Читай, познавай, пользуйся, покоряй с помощью них вершины, сдвигай с орбит планеты — вперёд! А Кенто не знает санскрит. И все бумаги перед ним уже не ценность, а хлам — никому не нужная макулатура. Но Нанами, как одержимый, вцепился в них всеми силами, и теперь если кто-то вздумает забрать эти бумажки, то ему придётся вырвать их из холодных, мёртвых Кентовых пальцев.
Маг вдруг понял, что расслабился: напряжение спало с плеч, на лице появилась едва заметная улыбка, ладонь, будто бы зажившая своей жизнью, мягко стискивала пальцы Сатору. Всё его существо затопило тёплое, усталое смирение. «Будь, что будет, — решил про себя он. — С остальным разберусь позже». Нанами наслаждался обществом человека, с которым он не был рядом целых два года, мужчины, что временами бесил его до сорванного от крика голоса и мелко-мелко подрагивающих пальцев, но которому он без колебаний мог доверить свою спину. Человека, которого он полюбил ещё тогда, четырнадцать лет назад, когда они оба ещё были студентами техникума. Тогда Кенто был стройный, но жилистый шестнадцатилетний пацан, скрывающий лицо за длинной светлой чёлкой, а Сатору — одинокий и недолюбленный ребёнок в теле семнадцатилетнего подростка, которому с детства пророчили стать Сильнейшим. Удивительным образом они смогли притереться друг к другу идеально, как детальки паззла. В один из вечеров, когда уставшие после миссии студенты завалились в общую гостиную, пока друзья были заняты беседой, едой и отдыхом, эти двое открыли друг другу сердца и души. Не было ни громких чувственных признаний, ни искры, повлекшей за собой бурю и безумие. Были уставшие голубые глаза, случайно растворившиеся в спокойном зелёном взгляде, был шаг друг к другу и мягкие, но крепкие объятья. Кенто соврёт, если скажет, что не будет скучать по этим рукам, по тёплым улыбкам и мягким взглядам бесконечно синих глаз. Он не будет честен, если будет уверять в том, что обойдётся без тихих уютных вечеров, спама бессмысленных SMSок и дурацких записок на разноцветных бумажках. Но пока у него есть воспоминания, а в квартире будет стоять родной запах — он сможет прожить ещё немного. И пока, наверное, этого достаточно, а с остальным он разберётся потом.
Резко мужчина напротив него поднялся. Глаза, хранящие в себе небо, смотрели на него с непоколебимым упрямством и железной решимостью. Нанами мог даже не пытаться противостоять — этот дьявол во плоти всё равно добьётся своего.
— Пойдём. — Он потянул его за руку в коридор, а после в комнату Кенто.
— Что ты…? — Начал было маг, когда Годжо толкнул его в объятья постели и сам умостился сверху — не сдвинуться ни на дюйм. Сатору положил ладонь на его грудь, безмолвно прося не подниматься. Он мягко огладил пальцами повреждённую кожу на лице, смотря на Кенто с теплотой и всепоглощающей нежностью. От этого взгляда у Нанами сжалось сладко сердце и сбилось к чертям дыхание. Он и представить не мог, что после всего Годжо будет смотреть на него
так. Не мог поверить, что на него всё ещё можно смотреть
так, словно не видя ожоги, шрамы и пустую впадину на месте левого глаза.
Так, словно уродство Кенто — лишь не стоящий внимания пустяк. Грудь сдавило до боли, зрение помутилось от слёз. Почему?..
— Сатору… — хрипло выдавил Нанами, хотя сам ещё не понимал, что именно собирается спросить. Почему ты всё ещё здесь? Почему ты всё ещё смотришь? Почему твой взгляд всё ещё тёплый и мягкий? Почему твои ладони всё ещё касаются меня? Почему? Почему? Почему?..
Сатору поцеловал его. Целовал его, Кенто. Целовал, стирая большими пальцами текущие по щекам слёзы — Кенто плакал, чувствуя, что не может остановиться. Касался губами рубцов на щеке, целовал виски́ и мокрые веки.
— Ты дурачок, Кенто-кун. — Глаза добрые, любящие и мягкие смотрели на Нанами так, словно он был сокровищем; ладони узкие, тёплые и такие родные гладили и ласкали кожу, словно если Сатору прекратит его касаться, Кенто рассыплется, распадётся на миллионы пылинок.
Да. Годжо смотрел на него, такого слабого и дрожащего, словно не мог наглядеться. Маг касался его трепетно и мягко, словно не мог остановиться. Словно Кенто всё ещё имел значение. И как бы он не хотел оттолкнуть, забыть, содрать пластырь вместе с кожей, перестать верить — не мог. Любовь и нежность переполняли Годжо с головы до пят, и он вываливал их на Нанами полностью, без остатка. Они проникали под зарубцевавшуюся кожу, невзирая на вялое сопротивление, и наполняли Кенто, облетали и согревали изнутри. Сатору положил ему ладонь на щеку, мягко подталкивая, чтобы Нанами посмотрел на него. И когда добился своего, наклонился низко-низко, касаясь носами, и серьёзно, четко и непоколебимо сказал: — Я люблю тебя, слышишь? И всегда буду любить. Даже когда ты устанешь от меня, когда больше не будешь нуждаться во мне, когда попросишь меня отпустить тебя, запомни, Нанами Кенто, я буду продолжать любить тебя. Ты всё также прекрасен, как и пять, десять, пятнадцать лет назад, когда мы только познакомились. Ты красив теперь по-особенному. Ты красив, потому что, даже станцевав со Смертью и танго, и вальс, и грёбанную мазурку остался жив, вернулся в мир людей и продолжаешь жить. Твои шрамы и ожоги — прямое тому свидетельство. И если мне нужно зацеловать каждый из них, заласкать тебя так, чтобы ты и думать не смел о своих глупостях — я сделаю это прямо сейчас.
В тот день Кенто задыхался и дышал полной грудью; умирал, воскресая вновь. Он плакал и смеялся от счастья; он хотел встать и начать вести, но послушно падал и прогибался под мягким и настойчивым напором Сатору. Он наконец-то жил. Он, срываясь на хрипы, дышал. Он всхлипывал и плавился под горячими ладонями и нежными губами.
Он был любим.
Он любил в ответ.
Точка.
Ещё одна.
Многоточие.
— Почему ты всё ещё любишь меня?
— Потому что ты — любовь.
